Китайские тени

Пять причин прочитать

1. Сборник наиболее значимой мемуарной прозы Георгия Иванова — поэта Серебряного века и одного из самых ярких авторов русской эмиграции первой половины ХХ века.
2. Иванов творит миф о блистательной столице столиц и ее обитателях — ушедших поэтах ушедшей эпохи.
3. Это не просто воспоминания о Петербурге, это «магия слова, увязавшая неисчислимое множество образов и стихотворных цитат, до боли узнаваемых и менее известных, в единое целое».
4. Это остроумная, порой провокационная проза, представляющая читателям не абстрактные образы исторических персоналий, а живых людей, проступающих через написанные ими строки.
5. В издание вошли книга «Петербургские зимы», в том числе не включенная в ее финальную версию глава, отдельные рассказы, очерки, воспоминания Иванова, а также предисловие и комментарии литературоведа Сергея Федякина.

Цитаты из книги

«Как я пойду знакомиться со своими „импрессионистами“. Ведь тогда обнаружится мой позор: шестнадцать лет и кадетский мундир с золотым галуном на красном воротнике. Лета еще ничего, лета можно и прибавить... Но мундир...»

«Принято думать, что всероссийская слава Игоря Северянина пошла со знаменитой обмолвки Толстого о ничтожестве русской поэзии. Действительно, в подтверждение своего мнения Толстой процитировал северянинское: „Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки“. Действительно, благодаря этому имя будущего (увы, недолговечного) кумира эстрад и редакций промелькнуло на страницах газет (до сих пор оно было лишь уделом почтовых ящиков: „к сожалению, не подошло“). Но настоящая слава пришла позже. И пришла она, в сущности, вполне „легально“: Игорем Северяниным заинтересовались Сологуб, позднее Брюсов и „лансировали“ его».

«Классическое описание Петербурга почти всегда начинается с тумана. Туман бывает в разных городах, но петербургский туман — особенный. Для нас, конечно. Иностранец, выйдя на улицу, поежится: „Бр... проклятый климат...“ Ежимся и мы».

«Теплыми весенними вечерами пахнет на Форштадте Россией. Май. Белая ночь опускается над городом. Слышна жалобная или разухабистая трель гармошки. Растрепанная березка беззаботно-трогательно тянется к прозрачному небу. А из-за Красных амбаров, с широкой зеркальной Двины, доносится смутный ровный шорох, сопровождаемый каким-то особым постукиванием. Это вниз по Двине, из настоящей России, ползут плоты с советским лесом...»

«Внешность Гумилева показалась мне тогда необычайной до уродства. Он действительно был некрасив, и экстравагантной (потом он ее бросил) манерой одеваться — некрасивость свою еще подчеркивал. Но руки у него были прекрасные, и улыбка, редкая по очарованию, скрашивала, едва он улыбался, все недостатки его внешности».

«О поэтах и художниках, о всех выдающихся людях принято говорить после смерти: „он сгорел“, „он был обречен“. По большей части это риторический прием. Но Блока действительно привела к смерти поэзия, как других туберкулез или рак».

«Не лицо — парафиновая маска, прозрачная, неподвижная. Но вот она вдруг приходит в движение. Дергаются углы рта, за ними щеки, сводит сутулые плечи, мгновенная судорога пробегает к коленям, чуть шевеля складки широких, в крупную шотландскую клетку, штанов, и, наконец, ступни тяжелых ног неловко и грузно переступают на месте и застывают. Как будто какая-то волна, как молния по громоотводу, пронизала этого человека и ушла в землю».

«Это жена Гумилева. Она „тоже пишет“. Ну, разумеется, жёны писателей всегда пишут, жёны художников возятся с красками, жёны музыкантов играют. Эта черненькая смуглая Анна Андреевна, кажется, даже не лишена способностей».

«Рисует Городецкий всегда на рогоже — это его изобретение. И дешево, и есть в этом что-то „простонародное“, любезное его сердцу. И, хотя народ рогожами пользуется отнюдь не для живописи, Городецкому искренно кажется, что, выводя на рогоже Макса Волошина в сюртуке и с хризантемой в петлице, он много ближе к „родной неуемной стихии“, чем если бы то же самое он изображал на полотне.
С одной стороны „стихия“, с другой — Италия. Раскрашенные квадратики рогож чем не мозаика?»

«Между Петербургом и Москвой от века шла вражда. Петербуржцы высмеивали „Собачью площадку“ и „Мертвый переулок“, москвичи попрекали Петербург чопорностью, несвойственной „русской душе“. Враждовали обыватели, враждовали и деятели искусств обеих столиц».

«Борис Садовский был слабый поэт. Вернее, он поэтом не был. От русского поэта у него было только одно качество — лень. Лень помешала ему заняться его прямым делом — стать критиком».

«Мандельштам — самое смешливое существо на свете. Где бы он ни находился, чем бы ни был занят — только подмигните ему, и вся серьезность пропала. Только что вел важный и ученый разговор с не менее важным и ученым собеседником, и вдруг:
— Ха-ха-ха-ха...
Он хохочет до удушья. Лицо делается красным, глаза полны слез. Собеседник удивлен и шокирован. Что такое с молодым человеком, рассуждавшим так умно, так вдумчиво? Не болен ли он?..
О, нет, не болен. Впрочем — пусть болен. Все-таки это более правдоподобно, чем если объяснять действительную причину смеха: кто-то чихнул, муха села кому-то на лысину...»

«Получалось так. Приезжает в Петербург Есенин. Шестнадцатилетний, робкий, бредящий стихами. Его мечта — стать „настоящим писателем“. Он приехал в лаптях, но с твердым намерением сбросить всю свою „серость“. Вот он уже как-то „расстарался“, справил себе „тройку“, чтобы не отличаться от „городских“, „ученых“. Но он понимает, что главное отличие не в платье. И со всем своим шестнадцатилетним „напором“ старается стереть это различие. Конечно, такое рвение тоже не безопасно — слишком усердно „стирая“, можно стереть и самобытность, и свежесть. Помощь расположенного и опытного старшего товарища тут очень нужна. Помимо такой профессиональной помощи, нужна и другая — просто дружеская рука, протянутая человеку, теряющемуся в совершенно чужой ему обстановке».

«„Над желтизной правительственных зданий“ светит, не грея, шар морозного солнца. Извозчики везут седоков, министры сидят в величественных кабинетах, прачки колотят ледяное белье, конногвардейцы завтракают у „Медведя“, но что же делать в этом распорядке царского Петербурга ему, Мандельштаму, точно и впрямь свалившемуся с какого-то Марса на петербургскую мостовую? Денег у него нет. Его оттопыренные уши мерзнут».

«Есть воспоминания, как сны. Есть сны — как воспоминания. И когда думаешь о бывшем „так недавно и так бесконечно давно“, иногда не знаешь — где воспоминания, где сны».

«Ахматова протягивает мне руку.
— А я здесь сумерничаю. Уезжаете?
Ее тонкий профиль рисуется на темнеющем окне. На плечах знаменитый темный платок в большие розы:
Спадает с плеч твоих, о Федра,
Ложноклассическая шаль...
— Уезжаете? Кланяйтесь от меня Парижу.
— А вы, Анна Андреевна, не собираетесь уезжать?
— Нет. Я из России не уеду.
— Но ведь жить все труднее.
— Да. Все труднее.
— Может стать совсем невыносимо.
— Что ж делать.
— Не уедете?
— Не уеду.
...Нет, издавать не думает — где уж теперь издавать... Мало выходит — только в церковь... Здоровье? Да здоровье все хуже. И жизнь такая — все приходится самой делать. Ей бы на юг, в Италию. Но где денег взять. Да если бы и были...
— Не уедет?
— Не уедет».