Дороги и судьбы

5 причин купить новинку

1. Заполнение лакун. Книга Натальи Ильиной — рассказ о малоизвестной странице русской эмиграции: судьбах русских, уехавших после революции на Дальний Восток и вернувшихся в СССР в 1940‑е годы. Эти события недостаточно подробно освещены современной литературой и мало представлены в культуре. Мемуары очевидицы несут уникальную историческую и культурную ценность.
2. Опыт изгнания. Наталья Ильина рассказывает о своем опыте эмиграции и возвращения — повторного знакомства с родной культурой, от которой она была оторвана в детстве. Как вернуть себе ощущение родины? Что делает человека русским? — обо всем этом размышляет писательница на страницах своей книги.
3. Документ эпохи. Повествование перемежается подлинными документами — письмами, дневниковыми записями, вставными мемуарами сестры Ильиной. Это дает возможность взглянуть на события тех лет глазами очевидцев.
4. Герои времени. На протяжении своей долгой жизни Наталья Ильина была знакома со многими прославленными деятелями науки, искусства, культуры. Ее воспоминания о встречах с Натальей Корнаковой, Александром Вертинским, Анной Ахматовой, Корнеем Чуковским, о муже — филологе Александре Реформатском составляют значительную часть книги.
5. Невыдуманная история. Пережившая множество исторических событий в нескольких государствах, Ильина оставила о своей жизни не просто мемуары. Это настоящий исторический роман, в котором читатель легко перемещается из дореволюционной России — в Харбин, из Шанхая — в СССР, по пути знакомясь со множеством героев и переживая множество судеб.

Цитаты

«Были мы молоды, совершенно здоровы, трудности пути не смущали нас, все было интересно — мы впервые видели страну, в которой родились. Воспринимали ее, однако, по‑разному. Пейзажи напоминали мне картины русских художников; бревенчатые избы, синеющий вдали лес, снежные поля — вызывали литературные ассоциации, я растроганно шептала блоковские строки: „Приюти ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя!“».

«Дом, где я выросла, я вижу лишь в страшных снах. Вижу знакомые комнаты с низкими потолками, и коридор, и сени, а за маленькими окнами ночь, и я одна, и в сенях кто‑то ходит и вот‑вот войдет, и бежать бы, да ноги не идут... Иногда мне снятся улицы города, где прошли детство и юность, но тоже — только в кошмарах. Не знаю, отчего это, знаю лишь, что никогда не испытывала привязанности ни к дому, ни к улицам, ни к городу».

«Наступают самые трудные часы моей казанской жизни, часы вечернего одиночества. Иду через двор по тропинке, протоптанной в снегу, стучу в бабкино замерзшее окно. Ничего, ничего, ничего. Все‑таки свой угол. Моя кровать, книги, машинка. Печка топлена. Тепло, даже уютно. Зажжем настольную лампу. Ничего, ничего. На кого они кричат: друг на друга или на Женю? Не вслушиваться. Попробовать читать. Скоро они откричатся, лягут, выключу радио, буду писать. Счастье, что стук машинки спать им не мешает, впрочем, им ведь и радио не мешало. Ничего, ничего. Я тверда. Дух мой бодр».

«Никто не решался болтать при ней все, что приходило в голову. „Люди часто не слышат, что они говорят!“ — сказала мне позже Анна Андреевна. В ее присутствии люди начинали себя слышать — так она действовала на окружающих. И не в том было дело, что они знали ее стихи, ее жизнь. Присутствие Ахматовой сковывало и тех, кто ничего о ней не знал. В ее молчаливости, в посадке головы, в выражении лица, во всем облике было нечто, внушавшее каждому почтение и даже робость».

«Облачившись в мантию, Корней Иванович изображал нам оксфордскую церемонию, цитировал по памяти адрес, который читали ему и в котором ему было дано шутливое звание „Корнелиус аткве Крокодилиус“... (До чего мне понравился этот „Крокодилиус“! То, что оксфордские ученые не окаменели во время торжественной церемонии, позволили себе шутки в торжественном адресе, говорило об их высокой цивилизованности, и это было совершенно в духе самого Корнея Ивановича!)»