Софья Петровна. Спуск под воду. Прочерк

5 причин прочитать книгу

1. Лидия Чуковская известна прежде всего как редактор и автор воспоминаний об отце, Корнее Чуковском. В этом сборнике — две ее художественные повести и неоконченная «Митина книга», документальная история «Прочерк», рассказывающая о ее втором муже, ученом и писателе Матвее Бронштейне.
2. Повести «Софья Петровна» и «Спуск под воду», как, впрочем, и «Прочерк», были невозможны для публикации в СССР: тексты затрагивают самые черные страницы советской истории — эпоху Большого террора.
3. «Софья Петровна» и «Спуск под воду» — художественные повести, перекликающиеся с документальным «Прочерком». Это истории как сохранения себя, так и постепенного расчеловечивания под действием отупляющего ужаса и пропаганды.
4. Чуковская с детства была окружена людьми искусства: знаменитыми поэтами, прозаиками, художниками, критиками. Судьбы большинства из них оборвались трагически, как и судьба ее второго мужа. Ему и всем ее друзьям и близким посвящен «Прочерк».
5. Чуковская — редактор, прозаик, поэт, критик, диссидент, автор мемуаров, книги «В лаборатории редактора» и художественных текстов, лауреатка премии «Свобода» и Премии имени А. Сахарова.

Цитаты

«Теперь уже Софья Петровна вполне соглашалась с Колей, когда он толковал ей о необходимости для женщин общественно полезного труда. Да и все, что говорил Коля, все, что писали в газетах, казалось ей теперь вполне естественным, будто так и писали и говорили всегда».

«Восьмое марта 1934 года было счастливым днем в жизни Софьи Петровны. Утром курьерша из издательства принесла ей корзину цветов. В цветах лежала карточка: „Беспартийной труженице Софье Петровне Липатовой, поздравление в день 8 Марта. Партийная организация и местком“. Она поставила цветы на Колин письменный стол, под полку с Собранием сочинений Ленина, рядом с маленьким бюстом Сталина.

Весь день у нее было тепло на душе. Она решила не выбрасывать эти цветы, когда они завянут, а непременно засушить их и спрятать в книгу на память».

«Ей нравились новые песни, зазвучавшие с экранов, — особенно „спасибо, сердце!“ и „если скажет страна — будь героем“, нравилось слово „Родина“. От этого слова, написанного с большой буквы, у нее становилось сладко и торжественно на душе».

«Она знала уже, выходя из дому после краткого сна, что на улице, на лестнице, в коридоре, в зале — на Чайковской, на набережной, в прокуратуре — будут женщины, женщины, женщины, старые и молодые, в платках и в шляпах, с грудными детьми и с трехлетними и без детей — плачущие от усталости дети и тихие, испуганные, немногословные женщины, — и, как когда‑то в детстве, после путешествия в лес, закрыв глаза, она видела ягоды, ягоды, ягоды, так теперь, когда она закрывала глаза, она видела лица, лица, лица...»

«Стараясь представить себе тюрьму и Колю в тюрьме, она неизменно представляла себе картину, изображающую княжну Тараканову: темная стена, девушка с растрепанными волосами прижимается к стене, вода на полу, крысы... Но в советской тюрьме все, конечно, совсем не так».

«Софья Петровна повторяла про себя слова, которые сейчас она скажет прокурору. Она со снисходительной жалостью думала о жене директора. Хороши мужья, нечего сказать! Натворят бед, а жены мучайся из‑за них. Едет теперь в Казахстан, с ребенком, да еще очереди эти — тут поневоле нервная сделаешься».

«Слезы ручьем текли по щекам Софьи Петровны. Она остановилась у стены, схватившись за водосточную трубу.

— Колька Липатов — террорист! — захлебываясь, говорил Алик. — Сволочи, вот сволочи! Да это же курам на смех! Знаете, Софья Петровна, я начинаю думать так: все это какое‑то колоссальное вредительство. Вредители засели в НКВД — вот и орудуют. Сами они там враги народа.

— Но ведь Коля сознался, Алик, сознался, поймите, Алик, поймите... — плача, говорила Софья Петровна.

Алик твердо взял Софью Петровну под руку и повел к дому.

У дверей ее квартиры, пока она искала в сумочке ключ, он заговорил опять:

— Коле не в чем было сознаваться, неужели вы в этом сомневаетесь, что? Я ничего не понимаю больше, совсем ничего не понимаю. Я теперь одного хотел бы: поговорить с глазу на глаз с товарищем Сталиным. Пусть объяснит мне — как он себе это мыслит?»

«Как будто у себя дома, в Ленинграде. Сидеть за письменным столом, который не надо три раза в день превращать в обеденный. Работать в тишине.

И мысль или догадка не будет переехана, изувечена чьими‑то словами на кухне... Я приложила ладонь к синей трубе парового отопления: горячо».

«Всю жизнь она была ничем не примечательной мужней женой, потом ничем не примечательной вдовой. Всю жизнь у нее было два занятия: ездить по комиссионным и угнетать домработницу. Откуда же самоуверенность, почему она всегда держалась так, словно знает за собой какие‑то великие заслуги: Галина Уланова и Анна Ахматова в одном лице? И не сословная, не кастовая спесь академической дамы, а глубокая убежденность в величии собственной персоны: „Я таких рубашек не ношу“.

Детей у нее никогда не было; разумно хозяйничать — то есть шить, чинить, печь пироги, вовремя закупать ягоды и сахар для варенья — она не умеет; хозяйничать в ее представлении означает: угнетать, преследовать и разоблачать домработницу».

«...Не странно ли, что это погружение на дно вместе с Ленинградом, Катенькой, ночной Невой, что этот тайный, внятный только мне звук, возникающий от скрещения тишины и памяти, — что потом он с помощью чернил, бумаги, типографии обретет плоть и получит такое обыденное, общепринятое, всем доступное наименование: книга?»

«Книга была мною, замиранием моего сердца, моей памятью, которая никому не видна, как не видна, например, мигрень, болевая точка у меня в глазу, а станет бумагой, переплетом, книжной новинкой и — если я бесстрашно буду совершать погружение — чьей‑то новой душой. В эту душу проникнет, созидая ее, Алешин голос и Катенькин плач».

«Нет, моей памяти никто не позволит превратиться в книгу.

И гложущему меня вопросу.

Зачем же я совершаю свой спуск?

Я хочу найти братьев — не теперь, так в будущем. Все живое ищет братства, и я ищу его. Пишу книгу, чтобы найти братьев — хотя бы там, в неизвестной дали».

«У него молодые быстрые глаза, резкая седина и узкий запавший рот старика. Старость и молодость явственно борются на этом лице».

«Какая, однако, разоблачающая вещь — жена, думала я, идя позади стройных бедер и веселых плевков».

«В двух соседних кабинах — одной смежной со мною и другой последней в нашем ряду — беседовали, принимая ванну, двое писателей‑приключенцев. Один приключенец — фантаст, другой — приключенец просто».

«Не знаю, что видел он, а я видела стену. Алешины последние шаги и солдат, ожидающих команды.

Ночью это было? Днем, при солнце? Где я была в эту минуту? Провожала ли его мыслью?

Только, кажется, сейчас все это делается совсем не так.

Это что‑то из XIX века: солдаты, стена. Сейчас по‑другому».

«Я чуть не швырнула ее ящик в снег, но что сказать — не нашлась. Как извлечь этот сор из ее бедного мозга? Вот, значит, зачем изрыгают газеты и радио свое навязчивое, тупое вранье. Ведь это не стихийный антисемитизм, не тот, заново прилетевший к нам из фашистской Германии во время войны, когда в очередях снова заговорили: „евреи‑то сыты“, „евреи умеют устраиваться“, и одна торжественная старуха‑узбечка сказала при мне старухе‑еврейке: „мои узбекские глаза тебя не видят...“ Это не стихийное безумие, столько раз охватывавшее в прошлом темных людей, это нарочито организуемый, планомерно распределяемый бред, бред с заранее обдуманным намерением. Я только сказала беспомощно:

„Ну при чем тут евреи?“ Мы дошли до крыльца одного из финских домиков: здесь жили служащие. Людмила Павловна плавно поднялась на крыльцо, я передала ей ящик».

«— А что же... собственно... вам разъяснила печать? — спросила я. У меня давно уже сильно колотилось сердце — в горле, в ушах. Так сильно, что секундами заглушало для меня голос говорящего.

— Все, — чуть пожал плечами Клоков. — Их антинародную деятельность. Их антипатриотическую сущность. Связи с Америкой. Глубокие корни, которые пустил сионизм.

— А меня, — сказала я с трудом и тихо, — когда я читаю газеты, поражает, напротив, что все, что пишут об этих людях, — явная неправда. Именно явность неправды и поражает, бросается в глаза. — Я хотела добавить: „и сходство слов со словами тридцать седьмого года“, но Бог меня спас, я удержалась. — Не слова, а какая‑то словесная шелуха. Пустышки. Знаете, как младенцам дают соски‑пустышки? Без молока... Так и эти слова: без содержимого. Без наполненности. Не фразы, а комбинации значков».

«До сих пор мне случалось испытывать в жизни горе. Но стыд я испытывала впервые.

Чувство стыда было такое сильное, что время остановилось.

Как от счастья».

«Я чуть не упала, поскользнувшись на склизком коме земли. Одна нога увязла. Я с трудом вытянула ногу и отшвырнула от себя липкий ком.

Когда я умру, я стану таким вот комом. Он — тоже. Сколько об этом написано, сказано, думано — и понять все равно нельзя. Руки станут землей, и глаза, и рот. И память. И тревога.

И грехи. И правда. И ложь.

И тогда, когда это наконец совершится, если кто‑нибудь наступит ногой на комья, — им уже не будет больно».

«Мертвые отличаются от живых тем, что никогда не умирают. Они всегда с нами. Минуют годы — они всё глубже и глубже втесняются в душу. Оглядываясь, убеждаешься, что тот, кого ты утратил, неуловим для изображения потому, что от тебя неотделим. Сросся с тобой. Вы нерасторжимы. За эти годы он так прочно врос в твое воспоминание, что ты уже не различаешь, где ты и где он».

«Митя сообщал нам интересную новость: в санатории „третьеклассие господствует удручающее“. Третьеклассие! О разделении женщин на разряды, на классы я уже слышала. Ландау и друзья его стремились подходить научно ко всему на свете, всё на свете классифицировать, анализировать, синтезировать, обобщать и потому, пустивши в ход термин „эротехника“, делили мужчин на два класса: одни ищут в женщинах душу — „душисты“, другие красоту — „красивисты“. Красивисты, в свою очередь, делят „особ женского пола“ или попросту „особ“ на три категории: первый класс, естественно, высший, а третий — низший... Так вот, Митя Бронштейн извещал нас о неудаче: в санатории, где он отдыхал в это лето, „третьеклассие господствовало удручающее“».

«Дети, лишенные родительской заботы и ласки, вырастают обычно изнервленными, истерическими, а то и злобными, черствыми, но те, кого с малых лет приучают к сознанию, будто сами они, дети, — центр вселенной — ничего никому не должны, а им, детям, — все и всё, — неизбежно превращаются в особей, „невозможных для совместного обитания“».

«Маршак — один из наиболее энергичных, настойчивых и трудолюбивых людей, каких я видела в жизни. Когда входил он, бывало, в редакцию, — навстречу начинали, чудилось мне, шевелиться страницы всех рукописей на всех столах! Такую мощную излучал он энергию! Уставать рядом с Маршаком было неприлично, потому что сам он, казалось, не уставал ни‑ког‑да».

«Маршак утверждал, что в детской книге недопустима ни одна опечатка, и имел прескверную способность открывать новоизданную книжку именно на той единственной странице, где эта единственная опечатка наличествовала».

«Каждый день, по несколько раз в день, в комнатушки нашей книжной редакции заявлялись из соседних комнат, из редакций журналов „Чиж“ и „Еж“ такие мастера эпиграмм, шуточных стихов, пародий и фарсов, как Ираклий Андроников, Олейников, Хармс, Шварц, Заболоцкий, Мирон Левин. Их издевательским объяснениям в любви (каждой из нас по очереди, но при всех!), их лирико‑комическому стихотворству, их нравоучительным — навыворот! — басням, их словесным и актерским дурачествам не было конца — и слезы смеха легко смывали с наших душ и щек горечь обид и усталость».

«Самуил Яковлевич полагал, что создавать научно‑художественные книги должны люди не „промежуточные“, а те самые, которые создают науку. Только тогда, думал он, наука будет преподноситься читателю научно — то есть во всем драматическом величии неудач и побед. Только тогда не ограничится научная книга изложением результатов, перечнем готовых сведений, но разбудит в читателе самостоятельность мышления и критическую способность. Не кроется ли в Митином таланте, загадывала я, соединение, которое ищет Маршак: дар ученого и дар художника? Ученый, способный обращаться не к одной лишь логике, но и к чувствам и к воображению читателя?»

«В тысяча девятьсот тридцать седьмом опасности подвергалась каждая человеческая жизнь — вне зависимости от профессии, возраста, пола, социальной, национальной или политической принадлежности.

Опасно было — жить».

«Стол, стулья и оба подоконника и даже диван завалены рукописями: Маршак требовал от себя и от нас, чтобы не одни лишь „договорные рукописи“, но и „самотек“ прочитан был им или нами: ах, не упустить бы новоявленного Ломоносова, Чехова или Толстого!.. Чужие рецензенты упустят, мы же, просвещенные ученики его, заметим, выловим, покажем друг другу, обрадуемся».

«„Завтра-послезавтра будет сигнал“, — сообщали Мите в производственном отделе.

Но летом тридцать седьмого участь „ленинградской редакции“ была решена и дан был иной сигнал — к уничтожению не только книг, но и людей, создававших книги».

«Я еще хожу в редакцию или к Самуилу Яковлевичу на дом.

Рукописи, корректура, литераторы, иллюстраторы, подготовка к очередному заседанию Московского Детгиза или к пленуму ЦК комсомола. Защищать предстоит Пантелеева, Чарушина, Житкова, а то и Михаила Зощенко: они, видите ли, засоряют язык! употребляют просторечие, а в детской книге — убеждены тетеньки из Наркомпроса, — как в школьном сочинении, живой язык недопустим! И до чего же доходят ленинградские писатели по недосмотру ленинградских редакторов! Наркомпрос получил письмо от одной возмущенной читательницы: в рассказе Чарушина напечатано: „Волчишка орал благим матом...“ Хармс, Введенский — а иногда и Маршак, и Чуковский — угощают детей бессмыслицей:

„Как у папы моего / Было сорок сыновей“ (Хармс); на дереве не листочки растут и не цветочки цветут, „А чулки да башмаки / Словно яблоки!“ (Чуковский); „Шалтай‑Болтай сидел на стене“ (английская песенка, Маршак) — это что за чепуха?

Сорока? сыновей ни у кого не бывает; башмаки не висят на деревьях, их делают на фабриках — детям надо внушать сызмальства: на фабриках, на фабриках, на фабриках! яйцо — оно круглое, у него нет ножек и оно никогда не сидит на стене».

«В юности Корней Иванович прошел путь самоучки, а потом совершил нелегкий шаг: из мещанства в интеллигенцию. Он невысоко ценил официальные университетские дипломы, но способность человека до всего доходить собственным умом, но волю к неустанному умственному труду, но уменье, вопреки любой обязательной нагрузке, распределять время так, чтобы успевать делать свое, — ценил превыше всего на свете. Бронштейн вызывал в моем отце уважительное изумление».