Пушкинский дом

«Битов создал свою литературу. К тому же был талантливо умен. Его любили даже те, кто его неохотно печатал или вообще не печатал. Любили за самостоятельность позиции, за ленинградскую сдержанность души. Но я видел его и в ярости, и в гневе — в нем жила совесть, имеющая непосредственное отношение к совести нации».

Виктор Ерофеев

«Благодаря прозе интеллектуальной, а на первом месте здесь стоял Битов, мы поняли, что столь осуждаемая в школе рефлексия, заедавшая лишних людей вроде Печорина и Рудина, и есть главная определяющая способность человека, только и делающая его человеком».

Борис Аверин

«Это действительно писатель на все времена, который останется в русской литературе, что, согласитесь, не просто...»

Резо Габриадзе

«Битов! В одном из его текстов парень обнимал любимую девушку пиджаком — нежнее и образнее не придумаешь. И так у него повсюду — обмираешь от точности, от простых, а иногда и очень простых пропущенных тобою вещей...»

Александр Ширвиндт

«Битов впитал в себя и Джойса, и Пруста. Своим творчеством он обозначил новую литературу и держал корону в этом жанре...»

Валерий Попов

«Андрей Битов — один из тех людей, по книгам которых наши далекие потомки будут узнавать о нашем времени»

Галина Юзефович

.

Пять причин прочитать

1. Новое издание «Пушкинского дома» Андрея Битова. За свою 35‑летнюю судьбу в России книга выдержала множество публикаций, но после ухода из жизни автора в 2018 году она впервые выходит к читателю.
2. Культовый текст, первый филологический роман в русской культуре. Ироническая и ироничная интеллектуальная игра со смыслами, образная и поэтичная.
3. Книга с историей. «Пушкинский дом» был написан еще в конце 1960 — начале 1970‑х, его не печатали в СССР, читали в самиздате все до первого официального издания (1987).
4. Многомерный интертекстуальный роман, наполненный прямыми и скрытыми отсылками к великим произведениям русской культуры XIX–XX веков.
5. Андрей Битов — классик русского постмодернизма. Вместе с Веничкой Ерофееевым и Эдуардом Лимоновым он стоял у истоков этого направления в России.

Цитаты

«И мы разливаем этот несуществующий эфир в несохранившиеся бабушкины склянки, удивляясь, что тогда каждому уксусу соответствовала своя непраздная форма; мы с удовольствием отмываем слово „флакон“ в тепловатой воде, любуясь идеей грани, пока из нее не сверкнет, мыльно и хрустально, луч детства и не осветит радужно желтоватую скатерку, вязанную в чьем‑то далеком и немыслимом рукодельном детстве, анисовые капли и градусник со старинным цветом ртути, не изменившимся до сих пор лишь в силу преданности таблице элементов и химической верности... 
И этот радужный луч осветит чью‑то тонкую замотанную шею, мамин поцелуй в темя и великий роман „Три мушкетера“».

"

Поскольку глава называется «Отец», следует сказать вот что: 
Левушке казалось, что он отца не любил. С тех пор как он себя помнил, он был влюблен в маму, и мама была всегда и всюду, а отец появлялся на минутку, присаживался за стол — статист без реплики, и лицо будто всегда в тени. Неумело, неловко пробовал заиграть с Левой, долго выбирал и тасовал, что же сказать сыну, и наконец говорил пошлость — и Лева запоминал лишь чувство неловкости за отца, не запоминая ни слов, ни жеста, так что со временем каждая мимолетная встреча с отцом (отец всегда был очень занят) выражалась лишь в этом чувстве неловкости, неловкости вообще.

Как мгновенно, однако, отражается в нас, бессловно и неосознанно, жизнь чужой, чьей‑то, тайной любви — мы спотыкаемся о погребенную свою, смущаемые чужим блеском, потом замыкаемся: поздно, не для нас«.


«Вот в это‑то историческое время, на которое мы намекнули узкими брюками, Лева благополучно оканчивает школу и поступает в Университет к своему отцу. Нет, он не принадлежал к тем, отчаянным, не впадал в смешную крайность — он тоже воспользовался плодами их поражений, постепенно сужая брюки по правовой норме, хотя и по предельному допуску. Не смешно и не опасно... мы с уверенностью не скажем, что и когда воспитывает нас».

«К деду он шел с новеньким бьющимся сердцем. Что‑то далекое и свежее, но как бы всегда имевшееся в нем, приоткрыло свои створки. Он, таясь, заглядывал в эту темную глубину и ничего не различал...»

«Принято, что человечество набрело на путь прогресса, меж тем как оно с б р е л о со своего пути. Это по всей его истории видно».

«А вот сейчас мне показалось, что умный от глупого отличается как раз и именно не уровнем объяснений происходящего, а „неготовостью“ этих объяснений перед лицом реальности».

«Он был не сильный и не большой человек, у него всего было немного, но он ничего себе не присваивал и ни на что чужое или общее не посягал, как это принято между людьми. Зато с е б я он помнил всю жизнь, и в то время, всегда все забывали всё, он не забывал свое „немногое“ никогда».

«В личной жизни люди измеряют отсутствие лжи в отношениях, как правило, правдоподобием и неразоблаченностью — отсутствием ф а к т о в, изобличающих ложь. Однако совсем не требуется доказательств для правды, ф а к т ы правды необязательны в отношениях. Однако изобличенная ложь — это уже не ложь, это драма, и только. А как раз неразоблаченная ложь, то есть видимая правда, и есть ложь, и она — трагедия».

«И основной движущей силой его сюжета явился страх. „Выбор между унижениями, страх унижения большего... Страх во всем, страх в с е г о; всего своего и сейчас: движения, жеста, интонации, вкуса, погоды... что‑то нам все время напоминает что‑то... А тут сказали чьим‑то голосом слова другого, ты в этот момент подносил ко рту чашку жестом утонувшего в младенчестве брата, погода напомнила тебе вкусом папиросной затяжки другой возраст, другую местность, другое чувство, а сам ты обнаруживаешь, что эту‑то вот мысль, о чашке и затяжке, у ж е думал когда‑то — ужас!“»

«Лева ощутил широкую и длинную силу, она его обняла и приподняла — показалось даже: на некоторое время в воздух, откуда он, сверху, посмотрел на Митишатьева, — и так все было освещено ровным, сильным, матовым, хирургическим светом. С этим Лева еще не сталкивался в своей жизни: такая страсть, такая ярость, такой гнев — ослепительный! — что нельзя было уже и чувством назвать — это было неведомое состояние, показавшееся ему своего рода спокойствием».

«Оптимистическая воля автора переводит Леву на берег его учреждения, она же не позволяет ему разбить стекла в конце героического пути, что он, без нас, наверняка бы проделал. От невыносимости продолжать автор схалтурит сейчас для Левушки у д а ч у».

«Агностики ничего не совершали — им легко. Попробовали бы они поступить в снящейся им реальности?.. Преступник — обязательно материалист: он совершал поступок, он видел причину и следствие, вот так, „как я тебя вижу“. Причина лежала ничком — следствие шло. Материалист — это идеалист, совершивший преступление. Человек давно уже не живет в материальном мире. В материальном мире жив только зверь. В материальном мире так страшно, так правильно, так неизбежно! Лева понимал страх».

«Автор считает, что одного взгляда на оглавление достаточно, чтобы не заподозрить его в так называемой элитарности, упреки в которой запестрели в наших литературных журналах и газетах (чуть ли не единственная у нас беда...). Вовсе не обязательно хорошо знать литературу, чтобы приступать к чтению данного романа, — запаса средней школы (а среднее образование в нашей стране обязательное) более чем достаточно».