Долгие крики

5 причин прочитать

1. «Долгие крики» — книга одного из лучших советских новеллистов, признанного классика.
2. Рассказы Юрия Казакова любит уже несколько поколений читателей: это и удивительно лиричная, и в то же время философская и событийная проза.
3. При всей сдержанности и отсутствии острых моментов это глубоко психологичная проза. Тексты‑размышления, подталкивающие к дальнейшей рефлексии.
4. Его справедливо называли писателем Русского Севера: на страницах этих рассказов предстают и величественные пейзажи, и своеобразные персонажи, люди своего места.
5. Юрий Казаков наследует традициям чеховской и бунинской прозы, но привносит в рассказ новые смыслы. Главный интерес автора — человек, его ценности, желания, чувства и ощущение себя в пространстве.

Цитаты

«Трактор, что давеча чинился у дороги, теперь пахал далеко в поле. Чуть видна была звездочка его фары, слышен был слабый стрекот мотора. Потом ей стало легче. Она вдруг увидела пронзительную красоту мира и как, медленно перечеркивая небо, валились звезды, и ночь, и далекие костры, которые, может быть, чудились ей, и добрых людей возле этих костров и почувствовала уже усталую, покойную силу земли. Она подумала о себе, что она все‑таки женщина, и что, как бы там ни было, у нее есть сердце, есть душа, и что счастлив будет тот, кто это поймет. О! Тупой, тупой дурак — какую силу и прелесть чувствовала она в себе, как легко и яростно стало ей, как решительно зашагала и как, наверное, хороша стала в темноте — одинокая под полыхающими, падающими звездами».

«— Да, — повышая голос, сказал странник. — Умны многие стали, не верят, а бес‑то тут как тут... Мельтешат все, жизнь суетливая стала, мыслей настоящих нету, машина все... Съела человека машина! В Апокалипсисе об этом прямо сказано».

«Как она стара! Странно и жутко порой глядеть мне на нее — такое древнее и темное у нее лицо, такие тусклые, выцветшие глаза, так неподвижно сидит она в редкие минуты отдыха. Уж никогда‑никогда не выпрямить этот согнутый стан и ставшую круглой уже спину, не истончить громадные набрякшие ноги, не согреть холодные руки».

«Каждый год по осени, когда было мало работы, его забирала вдруг тоска, он делался равнодушен ко всему, подолгу лежал на дворе, закрыв глаза, и думал о городской жизни. Городских он терпеть не мог, считал всех дармоедами, но жизнь городскую — парки, рестораны, кинотеатры и стадионы — любил до того, что и сны ему снились только про город».

«И с запоздалой болью он думал о том, как часто был груб с матерью, невнимателен, нечуток к ней, как часто не хотел слушать ее рассказы о детстве, о каком‑то давно прошедшем, исчезнувшем времени, пока можно было слушать».

«Как часто в ребяческой эгоистичности не мог понять и оценить той постоянной любви, какой уж не испытал он ни от кого потом никогда в жизни. А вспомнив все это, он тотчас усомнился в себе и подумал, что, может быть, и правы все его критики, а он не прав и делает вовсе не то, что нужно».

«Он думал, что всю жизнь не хватало, наверное, ему какой‑то основной идеи — идеи в высшем смысле. Что слишком часто он был равнодушен, вял и высокомерен в своей талантливости ко всему, что не было его жизнью и его талантом».

«И это в такое‑то время!»

«Это был необычный город. Почти все лето стояли в нем белые ночи. Набережная и улицы его были негромки и задумчивы. По ночам возле домов раздавался отчетливый дробный стук — это шли рабочие с ночной смены. Шаги и смех влюбленных всю ночь слышались спящим. Казалось, что у домов чуткие стены и что город, притаившись, вслушивается в шаги своих обитателей».