30 глав АСТ: интервью с Захаром Прилепиным

«30 глав» АСТ продолжаются. Это серия встреч с писателями и знаковыми авторами издательства, приуроченных к 30-летнему юбилею АСТ. Сегодня у нас в гостях — писатель, лауреат премий «Большая книга», «Национальный бестселлер», «Ясная Поляна», публицист и политический деятель Захар Прилепин.

— Захар, здравствуйте! 

— Здравствуйте! 

— Начнем разговор с вами как с писателем. Пожалуй, это главное, что нас сегодня интересует. Новая книга — «Ополченский романс» — снова о Донбассе. У вас уже были письма о Донбассе, теперь — художественная книга. Почему? Почему снова о Донбассе? 

— Знаете, известны многочисленные случаи в литературе, когда автор всю жизнь работает над одной темой. Есть военные писатели, которые писали ни одну, ни две, а десятки книг на эту тему. Допустим, Василий Быков. По сути, ведь не важно, Донбасс или не Донбасс. Дело в том, что все книги, так или иначе, пишутся о человеке. Человек раскрывается в кризисной ситуации, сложной и страшной ситуации. Безусловно, этот опыт прошел через меня, коснулся моего сердца. У меня уже две художественные книги по поводу Донбасса. «Некоторые не попадут в ад» — художественный роман автобиографического свойства. А новая книга — это сборник художественных рассказов с выдуманными персонажами. Собственно, на этом тема Донбасса и будет закрыта. 

Я прожил, прослужил там три года. Есть вещи, которые я знаю, как никто другой не знает. Это колоссальный сплав впечатлений, эмоций, событий, о которых никто, кроме меня, и не расскажет. Считанное количество людей, умеющих писать, имеют соразмерный опыт. Поэтому это просто попытка воздать должное тем людям, в том числе которых уже нет с нами. О них никто не расскажет. Не более того.

— А почему романс? Романс — это же такое слово, которое ассоциируется с лирикой, что-то такое доброе, а здесь война. 

— Достаточно банальное, с точки зрения филологической, антонимическое сопоставление. Там ополченский и романс. Да, романс, потому что из 14 рассказов примерно в 10 так или иначе присутствует лирическая, любовная тема, без которой, безусловно, не обходится ничего. Но, может, это какое-то подмигивание Хемингуэю, у которого был сборник военных рассказов под названием «Мужчины без женщин». А у меня сборник военных рассказов, мужчины и немного женщины. 

— Кстати, о Хемингуэе. Недавно читал его заметки — он же был известным журналистом и работал в горячих точках. Он заявил, что задача писателя — говорить правдиво. Мне кажется, что это на 100% относится и к вам. 

— Задача писателя — говорить правдиво, но не в смысле быть верным правде и фактам. Задача писателя — создать такую реальность, которая сама по себе не больше, чем правда, а концентрированнее, чем правда. Например, если посмотреть на романы «Война и мир» Льва Толстого и «Хождение по мукам» Алексея Толстого, то найдется множество разнообразных претензий к тому, что в них Лев Николаевич или Алексей Николаевич отошли от исторической правды, все было не совсем так или совсем не так. Но влияние этих книг на наше восприятие настолько огромно, что мы только так и видим события. Значит, там есть что-то большее, чем просто факты. Или, скажем, «Капитанская дочка» и «История Пугачевского бунта» Пушкина. «Капитанская дочка» во многом противоречит всему тому зверству, жестокости, которые описаны в документальной «Истории Пугачевского бунта». Но Пушкин, описывая разнообразные зверства, череду казней и беспредел Пугачевского времени, понял, что что-то главное теряется, что-то такое есть, что больше и важнее этого. И он написал повесть, через которую мы воспринимаем Пугачевский бунт. В целом, мы видим Пугачева таким, каким Пушкин описал его в своей прозе, а не таким, каким показал его в документалистике. Поэтому правда здесь — вещь относительная.

— Так, а вы к чему стремитесь? Если у Пушкина документалистика — это одно, а «Капитанская дочка» — другое. У вас в итоге получилась «Капитанская дочка», которая отходит от фактов, или документальное произведение? 

— Я могу отстаивать каждый сюжет своего рассказа, но, в целом, есть такие филологические понятия, как «типизация», «типические факты», «типические герои». То есть ты должен найти и выявить типаж, и это самое главное. Например, Шолохов наблюдал, как бомбили Вешенскую во время Великой Отечественной войны и как солдат Красной армии парализовало: они в ужасе смотрели на эту бомбежку, и даже зенитки не работали. Никто, кроме Теркина, не стрелял из винтовок Мосина и ППШ по самолетам, их парализовал страх. И тем не менее, когда Шолохов писал «Они сражались за Родину», у него не было там таких сцен. Он пошел против правды — значит, он не описал страх советского солдата, который охватил его уже в самый разгар войны. С одной стороны, это можно поставить в упрек Шолохову. А с другой, он, как настоящий писатель, мыслитель, представитель своего народа, знал, что есть высшая правда. Знал, что народ это преодолеет, и что правда будет в том, как он это описал в романе «Они сражались за Родину». Роман создавался во время войны, и он по сей день является для нас образцом описания военных событий и всего, что с этим связано: типажей и их поведения на войне. А в современной литературе зачастую делается наоборот. Какой-нибудь писатель, который даже и не был во время бомбежки станицы Вешинской, но много об этом читал, описывает событие всеми черными красками, которые только возможны. У него все испугались, побежали, бросились сдаваться немцам, упали на колени — и вот типа я правдивый художник, я без советской лакировки. Но в этом нет правды жизни. Текст даже может соответствовать правде и фактам, но все это ерунда. Потому что если было бы так, то мы никогда не оказались бы на Рейхстаге. А Шолохов знал, что мы окажемся, и описал так, что мы там должны оказаться. А на войне случается всякое: бывает, люди пугаются, боятся — так что, как говорится, все сложно. 

— То есть, по сути, для писателя очень важен жизненный опыт, чтобы правильно все описать? 

— Жизненный опыт важен, но он необязательно должен быть идентичен тем событиям, которые он описывает. Бывает по-разному. Меня некоторые пытаются завербовать себе в соратники, когда берутся за военную тему и ничего об этом не знают. Ну, я только плечами пожимаю, потому что бывают разные ситуации. Иногда люди, которые этим опытом не обладают, способны справиться с темой, но при условии того, что они обладают любым другим аномальным опытом. Если какой-то опыт, выходящий за пределы разумного есть у человека: тюрьма, схимничество, монашество, иное какое-то служение, работа в морге, ходил в кругосветное плавание, пережил дикий холод или путешествовал по пустыне. Когда человек видит поведение человека в исключительной ситуации, он в целом способен потом работать с любой тематикой — вот это важно. А совсем тепличный человек, который просто прочитал в других книгах, как людям холодно или как людям голодно, и бросился это описывать — тут, конечно, могут быть вопросы. А в целом, я понимаю, что всем опытом обладать невозможно. То есть это исключительный случай, когда человек 15 лет просидел, 10 провоевал, 3 раза облетел вокруг света и поработал в шахте после этого, — так не бывает. Но при этом, конечно же, и в поэзии, и в прозе бывает, что люди схватывают самую суть, не имея прямого подобного опыта.

— Я вспомнил об Экзюпери, когда вы сейчас приводили примеры. Он был летчиком. Понятно, что в «Маленьком принце» вряд ли нашло отражение... 

— Нашло, безусловно нашло отражение. Это, во-первых, падение на самолете и галлюцинации. Собственно, это и есть Маленький принц. Это человек, который упал и к которому пришел в голодных галлюцинациях Маленький принц. И Экзюпери это переживал. Это катастрофическая ситуация, на самом деле, кромешный ужас, потому что ты посреди пустыни и к тебе никто не придет на помощь. Ты здесь умрешь и обратишься в раскаленный прах. Он дольку апельсина нашел и ел ее в течение недели. Вот это опыт Экзюпери, из этого получился «Маленький принц». Если бы у него не было этого опыта падения, опыта нахождения в этой, как сейчас называют, огромной песочнице, то «Маленького принца» тоже бы не было. 

— Вы сказали, что это третья часть и, скорее всего, последняя про Донбасс. Была автобиографическая история, были письма — и теперь художественная история. Можно ли рассматривать эти произведения как некую трилогию? 

— Нет, это 3 разные книги, написанные с 3 разными целями. Под одной обложкой никогда не публиковали и, наверное, не будут публиковать «Историю Пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку». У Льва Толстого есть какие-то вещи, касавшиеся Кавказа: какие-то записки в дневнике, рассказ «Набег» и другие и последняя повесть «Хаджи Мурат» или повесть «Казаки» — это достаточно разнородные тексты, и их можно собирать в один фолиант только с сугубо филологическими целями. Мои книги разные, написаны с разными целями — и пусть существуют сами по себе. 

— Еще вопрос, касающийся этой книги. Просто уже добьем ее и пойдем дальше. Я просто начал смотреть рецензии читателей и промелькнули такие: «А, опять о Донбассе...» По телику Донбасс, здесь опять о Донбассе — зрители могли уже устать от всего этого и сказать: «Ой, давайте что-нибудь другое нам». У вас не было такой мысли, что уже проехали? 

— Нет. Я же не поп-певец, понимаете? Мне все равно, проехали или не проехали. Иногда мои коллеги, которые интересуются механизмом некоторого моего успеха, они пытаются его проcчитать. «А почему эта книга у тебя была успешной?» «Обитель» была успешной: она была самая продаваемая книга в течение года или полутора лет. Она сейчас экранизирована. Они говорят: «Ну, потому что тема такая, ходовая». На самом деле, все это ерунда. Потому что, когда я ее писал, мне мои редакторы говорили: «Захар, ой какие Соловки? Ну Шаламов, Солженицын, Рыбаков — огромная лагерная проза. Люди уже все это не любят, им надоело, они не хотят вот этих книг о советских лагерях». Но я написал книгу. На самом деле, только текст сам по себе имеет значение, тематика может быть какая угодно. Скажем, «Несвятые святые» Тихона Шишкунова появились и взорвали сознание. Все бросились читать — они побили все рекорды по тиражам. Потом издали 100 таких же книжек — и ни одна не получила сотую долю той известности. И так везде. Какие-то выходят удачные биографии — все бросаются писать биографии, а первого успеха не повторяют. Поэтому для меня все это не имеет никакого значения: я просто делаю то, что хочу, и то, о чем знаю. И через 5 лет, и через 15, и дай бог через 50 не будет иметь значения, устали ли тогда люди, в 2020 году, от Донбасса или нет. Мы, когда читаем «Казаков» или «Хаджи Мурата», помним, что там думали в это время люди о кавказской теме? Всем все равно, что они там думали. Вот есть повесть — и она либо живет, либо не живет.

— У нас и биография, и «Обитель» впереди. Когда начал листать, увидел мат. 

— Да, ужас какой. Редактор добавил от себя. Видимо, на полях писал (смеется). 

— А если серьезно, то это для правды жизни или для чего? Зачем мат в книге? 

— Есть какие-то вещи, которые невозможно сказать иначе... Это русский язык, и иначе невозможно было сформулировать. Но, по-моему, там одно-два-три должно быть нецензурных выражений. Я сейчас перечитываю «Тихий Дон» без купюр, и, я вам прямо скажу, Михаил Александрович Шолохов ругался матом больше, чем я, раз в 15. В каждом томе — по 10-17 матерных слов. Потом уже в более поздних изданиях их заменяли другими словами. То есть, если гений Шолохов себе это позволял, какой с меня спрос вообще? 

— С логикой не поспоришь, что называется. И, кстати, я зачитаю мнение критиков: «Настроением „Ополченский романс“ близок к „Обители“. То же спокойное описание хаоса, расползающегося кругом». Можно ли говорить, что это ваш какой-то новый прилепинский прием? 

— Нет-нет. Я думаю, что в данном случае критик не совсем прав. «Обитель» все-таки более заряженная авторским беспокойством книга. Там есть эмоции, там есть внутреннее напряжение, внутренний тремор. А что касается книги «Ополченский романс», она сознательно написана такой скальпельной отстраненностью от темы: минимум вовлечения, постоянная констатация того или иного факта. Я взрослый уже человек, я уже могу писать, как я считаю нужным. В данном случае отстраненность совершенно осмысленная, холодная дистанция по отношению к описываемым событиям. Здесь же текст воспроизводится глазами главного персонажа — Артема Горяинова. Он все-таки более болезненный, более нервический. 

— Можно сказать, что вы проживали этот опыт, пока писали? 

— Ну нет. Когда работаешь с текстом, должен вести себя как медицинский работник — ничего ты не проживаешь. Когда меня спрашивают об этом («Как вы написали эти страницы?»), я вспоминаю слова знакомого: «Я когда писал эту книгу курил по 4 пачки сигарет в день, 4 пачки!» Кого это волнует, эти твои 4 пачки? Да хоть ты 20 пачек укури, это не имеет ни малейшего значения. Можешь пить, можешь курить. Вот текст — и ты должен работать. Поэтому, когда я пишу тексты, я не курю 4 пачки и чувствую себя совершенно спокойно. И самые мрачные сцены, и какие угодно сцены пишутся с абсолютно трезвым ощущением. Автор, он как хирург, который взрезал человека и начинает его чинить. Он не будет курить 4 пачки, роняя пепел ему в живот, или просить 100 грамм, потому что кровь потекла. Это невозможно. Ты профессионал или нет. Профессионал так работает.

— А как вы пишете книги? И где вы пишете? 

— Ну, ноутбук на животе, когда утром просыпаюсь. 

— То есть это дома? 

— Да, дома. Только дома. 

— Вы сказали утром просыпаюсь. Вы с утра пишете? 

— Я встаю в 5, 6, 7 утра, как правило, и в 7:30-8:00 уже работаю, пишу до 12, до 13. Потом занимаюсь всякими семейными делами, гуляю с собаками, а потом работаю с 18 до 20, 22, 23 часов. 

— То есть у вас четко рабочий день расписан? 

— Нет, он не расписан. Просто мозг лучше всего работает с утра до обеда и вечером, после 18:00. В два-три-четыре часа дня я ничего не соображаю — мне надо залипнуть, как мухе. 

— «Обитель». Вы уже говорили, что будет экранизация, — мы все ее ждем. Вы как-то за этим следите? Расскажите о вашем уровне вовлеченности в экранизацию «Обители». 

— К экранизации «Обители», равно как и к другим экранизациям, которые были или будут (сейчас еще покупаются права на несколько книг), я никакого отношения не имею. Тщательно отстраняюсь, стараюсь не вовлекаться и ничего не обсуждать. 

— А почему? А вдруг они испортят? 

— Ну что значит испортят? Кто испортит эту книгу? 

— Снимут — и не так. 

— Ну ради бога, пускай снимут. Это не имеет никакого значения. Еще раз говорю, если книга хорошая, ее экранизируют раз, и два, и три. Поставят спектакль, сделают радиопостановку — и кто-то найдет какую-то верную интонацию, но она верная будет только для меня. Вот экранизация «Анны Карениной», или «Преступления и наказания», или «Войны и мира», или «Тихого Дона» — их по пять-шесть-десять экранизаций. Вот к этому надо стремиться, чтобы было десять вариантов прочтения твоего текста. Мне тоже по-своему интересны эти варианты. Главное, чтобы состоялось новое художественное высказывание. Мне не надо, чтобы человек шел вслед по моему тексту, потому что текст, все равно будет больше, чем кино. Он обширнее, он больше, он глубже, чем кино. Я отдаю все на волю режиссера — пусть он попробует, возьмет вес, либо не возьмет вес. Актеров мы тогда еще обсуждали с Сашей Велединским. Женя Ткачук, исполнитель роли Артема, мне очень нравится. Я думаю, что он сильнейший молодой артист. Хотя внешне и не очень похож, но он внутренней насыщенностью, душевной такой, психопатической, подходит. Безруков тоже, возможно. Он Эйхманиса играет, главного персонажа. Почему бы и нет? Поэтому посмотрим, что получится. 

— Критики говорят, и недавно снова это мнение слышал от Андрея Аствацатурова, что у вас сильные женские персонажи, но не все об этом догадываются. Андрей сказал, что у его ученицы диплом был посвящен женским персонажам в романах Захара Прилепина. Как такое получается? Просто у меня ассоциация: Захар Прилепин, грубо говоря, мужик. А здесь — сильные женские персонажи. 

— Ну, очень все просто объясняется, и я принимаю этот комплимент. Мне звонила женский психолог, у которой своя школа, свое представительство. Она сказала, что у меня "просто поразительные знания темы, будто я имею три высших психологических образования, спросила, как мне это удается. Удается все очень просто. Есть такое высказывание, что мужчина, который прожил 20 лет с одной женщиной, знает противоположный пол лучше, чем тот, который прожил по году с двадцатью женщинами. Это чистая правда. Я 20 лет прожил с одной женщиной — у меня в этом смысле все в порядке. Я женщин вижу насквозь.

— Вы хорошо знаете женщин, и в итоге — сильная женщина в ваших книгах. Это дань уважения современным традициям? 

— Ничего там нет, никакой сильной женщины. Просто есть женщина, сильная ли, несильная ли. Русская женщина априори сильная сама по себе. 

— Есть художественная литература, есть нехудожественная литература, а есть, мне кажется, вообще отдельный жанр — биография. У вас был Леонов, Мариенгоф, Корнилов, Луговской, Есенин. Как вы выбираете про кого писать? У вас так много всего происходит. Да, и Донбасс, и «Обитель»... И вы начинаете копаться в том, что было когда-то раньше, создавать книги, которые получают премии, пользуются популярностью. Зачем? 

— Все просто, ничего сложного нет. Во-первых, у меня есть еще книга «Взвод. Офицер и ополченцы русской литературы». Эти темы напрямую связаны и с Чечней, и с Дагестаном, и с Донбассом. Сегодня гуляют расхожие мнения среди литературного истеблишмента, что писатель — это такой человек, который никогда не должен касаться всякой войны, никогда не должен брать в руки оружие, потому что он гуманист априори. С точки зрения элементарной фактологии, это не укоренено в русской литературной традиции. 

У нас, в русской литературной традиции, 8 из 10 писателей либо сидели, либо воевали. Я назвал в книге 11 имен таких писателей. А еще 2 тома «Взвода» задуманы, но таких писателей порядка ста. Это колоссальная часть традиции. Я взялся ее реанимировать, чтобы вот эти воинствующие пацифисты не оттянули на себя дискурс. Они какое-то количество молодых людей действительно убедили, что литератор с цветочком бегает и просит у всех... Это не так. 

Что касается Есенина, я всю жизнь увлечен русской поэзией, Серебряным веком. Да и сам я родился в Рязанской деревне. Есенин — вообще первое имя литератора, о котором я узнал в четырехлетнем возрасте. Но, кроме всего прочего, мы находимся в ситуации противостояния определенных политических идеологий, дискурсов — западнического и русофильского. И, когда мы сегодня на эти темы спорим, на самом деле можно открутить историю на 100 лет и посмотреть, что было там, в 17 году, между Есениным, Клюевым и Ширяевцем и, с другой стороны, Ходасевичем, Адамовичем и Мережковским с Гиппиус. Там та же самая ситуация, что и сегодня. Те же самые противопоставления и драчки. Еще на 100 лет назад уходим во времена Пушкина, Катенина, Державина — и там то же самое опять: западники и славянофилы. Еще на 100 лет назад — и там то же самое. И вот это само по себе зачаровывает. 

Нам кажется, что прогресс: все изменилось, мы находимся в другой ситуации. Но ничего не изменилось, все то же самое: слова те же самые, люди те же самые. И это хорошо, в этом есть свой плюс, потому что не надо ничего особенно даже и выдумывать — надо просто для себя решить: я с Пушкиным или с Державиным и Катениным, либо я с Герценом и Чернышевским, или с Сашей Черным, или с Гипиус и Мережковским. Все, провел свою линию — и работаешь в том литературном контексте, который ты знаешь. Вот я работаю как путеводитель по тем темам, которые мне известны.

— Говорят, что у вас с Есениным много общего. Ну, хотя бы начать с того, что вы оба рязанские. Вы чувствуете какую-то связь? 

— Я пока писал книгу о Есенине, я чуть не спился. И потом, едва ее закончив, я тут же вообще прекратил пить и курить. Воздействие данного персонажа на меня было абсолютным, просто я вошел в это. Хотя я никогда в жизни не входил в такое состояние соединения, сочетания с персонажем и всегда над этим потешался. Но в данном случае оно, безусловно, произошло. Я просто был влеком, как в кокон попал в тот контекст, который я описывал: алкогольный, политический и прочий. Он просто меня пожирал. И потом я остановился и думаю: «Стоп, а то иначе я туда же, в ту же самую черную дыру, и вылечу — и все». Это было. 

— А черного человека видели? Ну, вы сказали черная труба, Есенин, вот это все... 

— Я не видел, я сам им являлся. Это такая история, Эдгар По, вся эта мистика. Я еще раз повторю: она мне несимпатична, и я не скажу, что я это в полной мере переживал. Но я знал, что это рядом, близко и непосредственно у меня за левым плечом. 

— А что-то из Есенина есть любимое, что вы можете процитировать? Что вы выучили, пока писали? 

— Я Есенина уже в возрасте 12-13 лет знал. Каждое стихотворение мог продолжить и сказать, в каком году оно сочинено. 

— А сейчас? 

— Сейчас, может быть, скорее всего, тоже смогу — хотя бы прозой, но перескажу. Но дело в том, что я, когда заканчиваю книгу, тем более с Есениным, я стараюсь отдалиться от этой темы максимально, потому что с этим невозможно жить. Это же такая мощнейшая магия судьбы и человеческой харизмы у Сергея Есенина, что надо отстраниться, иначе не выживешь. 

— Я нашел интересный момент, что вы говорили о книге Быкова о Маяковском. Мол, он написал произведение о самом себе: герой и автор — один человек. 

— Да, это правда. 

— И здесь начали критики говорить, что, может быть, и у вас то же самое: герой и автор — один человек. Такая духовная автобиография. 

— Нет, у нас не то же самое. Дело в том, что Дмитрий Львович Маяковского подгонял под себя: он стал описывать себя, как Маяковского. А у меня такой цели совершенно не стояло. Я в тему против своей воли был затянут, но уж точно я не пытался сделать себя из Есенина и Есенина из себя. А Маяковский в описании Быкова только разве что не толстый, а так он сатирик, он остроумец, он очень любит женщин, он очень боится смерти. Во вкладку надо было Димины фотографии поместить, и остальное все совпадало.

— Я, знаете, еще что хотел спросить про Есенина. Вы не просто написали книгу — и все. Вы передали более 700 артефактов, связанных с поэтом, в Есенин-центр. Причем там оценили ваш вклад чуть ли не в 5 миллионов. Как вы это собирали, где? Зачем вы это собирали? 

— Дело в том, что в Орле, на родине одной из жен Есенина Зинаиды Райх, был коллекционер, который всю жизнь собирал, в течение нескольких десятилетий, есенинские артефакты, и он скончался. И вся эта коллекция могла просто разойтись по рукам и распродаться по отдельности. Потом мы бы не собрали ее никогда. Я сделал волевое усилие и выкупил ее практически целиком, чтобы создать новый музей Есенина в Рязанской области. Для этого мы выкупили здание в центре города — такое старинное здание, которое еще Есенин мог видеть. Старый дом, который придется нам чинить. Но тем не менее теперь у нас есть и здание, и целый музей, чем я крайне доволен. 

— Вы, по сути, радеете за восстановление, за культуру и так далее? 

— Да, радею. 

— Опять-таки из Есенина фраза: «Он любил славу, но дар свой ценил еще выше». Если бы вам пришлось выбирать между славой и даром? 

— Конечно же, дар. Более того, не дар даже, а обязательства, которыми меня наделили, дав мне ту или иную степень таланта. Вот это самое главное. Не растратить некоторые свои навыки на ложные цели. Понимаете, вот когда вы говорите, может, не надо о Донбассе... Это вообще не должно вас волновать. Человек должен написать то, что он должен написать. Вот это должно давлеть над ним. Поэтому у Есенина это, безусловно, получилось.

— Я еще посмотрел, что вы поддерживаете инициативу с переименованием в Екатеринбурге сквера в честь Бориса Рыжего. Значит ли это, что, может быть, следующая биография будет посвящена ему? В том списке, кому вы посвящали биографии, там очевидно, что речь идет о классиках. Борис Рыжий — все-таки более-менее современный человек, он ближе нам по времени. Вы бы взялись за кого-то вот такого? 

— Нет. У Бориса Рыжего есть две биографии: собственно, Фаликова и биография Казаринова. Казарин очень хорошо его знал, написал блистательный текст о нем. Фаликов написал плохой текст. Тем не менее оба изданы, и, по сути, мне добавить особенно нечего. Я Рыжего никогда не знал, никогда с ним не встречался. Если встречался, то мы друг друга не опознали. 

— Просто близка его поэзия? 

— Я обожаю. Это один из моих любимых поэтов. Может быть, даже самый любимый поэт наряду с Есениным. Но зачем мне писать его биографию, если я ее не знаю так хорошо, как знал и знаю биографию Есенина? Нет, у меня в работе биография Михаила Шолохова, и, я еще раз повторяю, у меня есть книга «Взвод». Я хочу написать вторую и третью части. Там должны быть все основные писатели, так или иначе имевшие отношение к воинской деятельности, и описание того, как они это воспринимали. Это очень важная вещь именно в сегодняшнем контексте, чтобы воинствующие пацифисты не украли дискурс и не подменили его своим, ложным и наносным. Я не против этих пацифистов, просто не надо делать вид, что все было всегда только так. Было просто ровно наоборот. Поэтому два тома «Взвода» и Шолохов — и на этом, я думаю, мы с биографией закончим. 

— «Взвод», если я не ошибаюсь, вышел в АСТ как раз? 

— «Взвод» выходил в АСТ, да. 

— То есть, наверное, там же выйдет и вторая, и третья части? 

— Я надеюсь, что да. 

— Хорошо. Смотрите, вы сказали, воинствующие пацифисты, споры, дискуссии. Ваше творчество 100% не оставляет людей равнодушными. Они говорят, что вы либо гений, либо подонок. И причем, когда говорят второе, то начинают переходить на личности. Как вы к этому относитесь, когда писателя начинают воспринимать как личность? То есть не то, что вы пишете, а кто вы есть. 

— По-разному отношусь. Могу рассердиться, могу и стукнуть. Несколько раз бывало. С годами все реже пытаюсь такое делать, потому что всех не перебьешь и не передушишь. Понимаете? Социальная сеть, она заполнена ботами. В России 30 миллионов ботов зарегистрировано. И я понимаю, что в какой-то момент меня начнут на этом ловить. Одно время, лет 10 назад, я поставил себе цель, что если люди меня оскорбляют, а я знаю их лично, или они известные персонажи, то я их найду и накажу. Но потом я понял, что не надо этим заниматься, это нелепо просто. 

— Почему? 

— Потому что это может быть предметом манипуляций. Потому что в конечном итоге нужно своим присутствием и своей правотой побеждать. Вот этот завет: «Добро и зло приемли равнодушно и не оспаривай глупца». Это не просто слова. Я периодически шучу, что если бы Пушкин, Лермонтов жили бы во времена Facebook, то они погибли бы на дуэли в 14 лет или в 12. Понимаете? Сейчас любого персонажа, хоть бы и Лев Толстой, Достоевский — кто угодно, его просто разорвали бы на части, и клочья бы полетели. Бегают толпы, стада не всегда образованных людей, иногда кем-то взвинченных, и просто бросаются. Все стараются побольше чего-нибудь понаписать. Я раньше думал, что это каким-то образом присутствует в мироздании. А потом, когда я пережил один скандал, другой, пятый-десятый и при этом оставался тем, кто я есть, ничего со мной не происходило, я понял, что этого, по сути, нет. Они думают, что вот зафиксировали себя в реальности, что они меня победили, обозвали 7 раз — и я обрушился. А потом проходит полгода-год, а я стою там, где я стоял. И вот они пишут-пишут, а я на том же месте нахожусь. Я это понял, когда был увлечен рэп-музыкой. А там любой рэп-музыкант это испытывает. Он же работает со специфической публикой — молодыми людьми, которые самоутверждаются в интернете. И там эти хейтеры у Гуфа, у 25/17, у Басты. Они трек выкладывают — и там 80 тысяч комментариев типа «Сдохни подонок, ты разучился читать рэп». Эта такая у нас сейчас традиция. Как у Пелевина: «Кидаться калом из глубины своих ям». Очень хорошая фраза.

— Просто вы сказали о рэперах. Oxxxymiron даже отдельный трек написал, как ответ на все это. То есть сегодня, если подводить итог этой мысли, самоутвердиться как писателю сложнее, чем тогда? 

— Ну нет. Все то же самое. Принципиально ничего не изменилось. Все это наносные вещи, что сложнее или проще. 

— Ну а как же Facebook, эти тролли и так далее? Они же могут сломать человека. Вы то крепкий, вас не сломаешь. 

— Ну и что? Раньше другие вещи ломали. Понимаете? В советские и в досоветские времена одна-две-три критических статьи могли ввести человека в состояние запоя, истерики, потому что он говорил началась травля против него. Так как я филолог, изучаю всю эту тему. Смотришь — ну и травля, написали о нем всего в пяти газетах. Обо мне писали в пятидесяти газетах. То есть это уже не воспринимается. Но там был контекст другой. Там 3 статьи против тебя в газете «Правда» могли означать, что завтра за тобой воронок приедет просто — и все. А при государе-императоре там раз, внесли в списки стихотворение — езжай на Кавказ. И на самом деле это не шутки. Отправили Полежаева за поэму — и все: он там на этом Кавказе и умер. Тогда было трудно, и сейчас трудно. Сейчас читают больше. По факту людей читает больше. Просто читают всякую фигню, а читать умеют все. В 1915 году у нас 85% населения не читало книг вообще. А сейчас все могут читать. Другой вопрос, что не хотят читать. Поэтому найди слова важные, сумей докричаться. Как Шукшин сам себе говорил: «Не кричи в пустом зале, найди слова, чтобы докричаться до людей». Задача одна во все времена. 

— Мне кажется, что это и ваш девиз, как писателя. 

— Мой девиз — не пытаться понравиться. Но найти слова максимально точно для того, чтобы родной человек откликнулся. Самое главное, чтоб родня меня услышала. Я для этого работаю.

— Спасибо. И в конце вернемся к началу. 30 лет Издательству АСТ. Всегда принято именинников поздравлять. Что пожелаете издательству? 

— Мощнейшее издательство, которое в сложные времена (то падение рынков, то падение цен на нефть, газ, евро, доллар, рубль), когда все рушится, стоит и крепнет. Мощные люди возглавляют его, мощные люди стоят за ним. И, конечно же, «Редакция Елены Шубиной», что бы там ни говорили разнообразные хейтеры, является центрообразующей в данной литературной ситуации и является частью русской национальной литературной истории. В Издательстве АСТ публикуются Евгений Водолазкин, Михаил Елизаров, Сергей Шаргунов — то есть люди, которые, безусловно, определяют лицо русской классической современной литературы. Для меня большая честь быть причастным к этой работе, к этому издательству и моим собратьям по ремеслу. 

— Для нас была честь общаться с вами. Мощный человек, Захар Прилепин. Спасибо вам большое!