След в след. До и во время. Мне ли не пожалеть

5 причин прочитать

1. Эта книга объединяет три ранних романа Владимира Шарова, прежде не издававшихся вместе: «След в след», «До и во время», «Мне ли не пожалеть». Владимир Шаров — писатель, который при жизни стал классиком литературы. О его прозе высоко отзываются самые именитые литераторы современности.
2. Романы, вошедшие в сборник, различны по жанру: «След в след» и «Мне ли не пожалеть» — неторопливые семейные хроники, вписывающие истории отдельных семей в историю ХХ века. «До и во время» соединяет историческое повествование с фантасмагорией, рисуя картину возможного, но не осуществившегося исторического процесса.
3. Владимир Шаров создал свой уникальный стиль. Его проза продолжает традиции русской классической литературы: описания, портреты героев, «слепки» эпох изображены автором с исчерпывающей точностью. Шаров развивает темы, начатые И.С. Тургеневым, Л.Н. Толстым и другими. Одновременно он открывает новые границы литературы, становясь одним из наиболее оригинальных постмодернистов.
4. Главная тема Владимира Шарова, историка по образованию, — соотношение личности и истории, маленького человека и большого, неподвластного никому, хода времени. Можно ли остановить время? Можно ли предопределить судьбу? — эти и многие другие вопросы Шаров задает себе и читателю в своих произведениях.
5. Шаров органично сочетает в своей прозе реалистическую традицию, фантасмагорию, иронию, гротеск и многое другое. Порой в самую реалистичную картину вторгаются невозможные, почти магические, элементы, а самые страшные события описываются уморительно смешно. Смешение жанров, отсутствие границ делают чтение прозы Шарова увлекательным и непредсказуемым!

Цитаты

«Второй темой, которой Петр Шейкеман долго и внимательно занимался, была история России. Под Шипкой, а потом в лазарете история России стала и его историей, его стала вера, народ, страна, и все‑таки он был еще чужак, а дочь его Ирина, плоть от плоти его, была уже своя, была частью, и, как я теперь понимаю, он изучал историю России как историю ее, Ирины, как ее прошлое».

«Может быть, ты права, Ната, — сказал он, — начать надо с революции. Как получилась эта революция, кем она сделана — никому не известно. Реально ее никто не ждал и почти никто не хотел. Правда, было много людей, которые по многу раз ее предсказывали, долгие годы пророчествовали о ней, может быть, они испугались, что останутся лжепророками и, как Иона у стен Ниневии, воззвали к Господу: почему он не разрушил еще града сего? После революции осталось совсем мало таких, кто был за нее или против».

«Прощание Сергея с сокамерниками было коротким, в камере всё время присутствовал надзиратель, и эсеры не захотели или, скорее, не сумели сказать ему о том, что пять дней назад он стал их товарищем, и он так никогда и не узнал, что 24 декабря был принят в члены партии левых эсеров. Не узнал Сергей и того, что в марте следующего, сорок третьего года, когда все, кто сидел с ним вместе в камере курганской тюрьмы, были расстреляны, он, последний из оставшихся в живых, стал, в соответствии с решением партийной конференции, членом ЦК и председателем партии».

«Де Сталь давно нравились известные слова о том, что насилие есть повивальная бабка истории, и она (правда, несколько позже), если находилась в добром расположении духа, любила себя называть повивальной бабкой русской революции».

«Южная граница России и ее история всегда занимали Федора Николаевича. И в ней самой и в ее судьбе была привлекавшая его странность. Изначально еще более зыбкая, текучая и условная, чем линия горизонта, так же, как и та, не имевшая ни начала, ни конца, граница была сложена как бы из двух отрицаний — из того, чем не владел ни один народ, ни другой. Зажатая между ними, она пускала корни, укреплялась, матерела, становилась непреодолимой, незыблемой, священной, но и тогда оставалась такой же тонкой, и всегда был страх, что она порвется».