Улан Далай

Пять причин прочитать книгу:

1. Масштабное полотно, прошитое нитями человеческих судеб. История нескольких поколений донских калмыков, чьи жизни пришлись на самые трудные десятилетия — последние для Российской империи и первые для Советской России.
2. По‑своему поэтичная, но не сглаживающая острые края история осмысления прошлого.
3. Три поколения: отец, три сына и три внука — и у каждого свой путь, свой взгляд на испытания, смирение и мщение.
4. Захватывающая, эмоциональная, горькая и полнокровная история маленького народа, держащегося за свои корни. Книга возвращения имен и богов.
5. В основе романа — реальные события, архивные документы и настоящие истории бузавов — донских калмыков‑казаков из Сальских степей.

«Замолк джангарчи, когда заалела заря, а юные храбрецы доставили великому властителю его давнего соперника.

Чувствовал Баатр, как громко стучит его сердце, как бьется кровь в кончиках пальцев, как искры пронзают занемевшие ноги. Баатр взглянул на отца, на дядьев — и не узнал их. Они вдруг распрямились, помолодели, морщины вокруг глаз и ртов разгладились. Казалось, они прямо сейчас готовы отправиться совершать подвиги, если б только великий Джангр или Белый царь указал им землю, где обитают враги».

«Баатр стал думать про дракона Лу. Если убьет дракон Лу молнией человека, этот человек — божий избранник.

Только зачем убивать человека, чтобы его избрать? Если изберут старики брата Бембе, пойдет он на войну. Если пойдет брат на войну, он будет убивать людей. Если убьют брата — он станет героем и его будут славить потомки.

Только не будет у брата потомков, потому что нет у него жены. А без жены детей не бывает...»

«Помолчали. Баатр был и горд за своего первенца, и отчего‑то страшился его: он ощущал в Очире свою кровь, но на войне сына будто подменили, будто, сращивая ему сломанную кость, вставили в него что‑то чужеродное».

«—Вот тебе и бог! — удивился один из артельщиков, разворачивая одеяло и поднимая отвалившееся от головы лицо Будды. — Такой непрочный!

— И сердцевина совсем пустая! — подхватил другой.

— Дутый бог, одним словом!

— Это не бог, — решил внести ясность консультант. — Будда — это человек, достигший просветления.

— Один черт — нехристь! — вынес вердикт старший и поволок к двери навершие головы, еще минуту назад бывшее прической Будды».

«— Держи вот, сахар!

— Настоящий? — недоверчивым шепотом спросила Булгун.

— Вот еще масло растительное. И плитка калмыцкого чая.

— Да мы теперь богачи! — воскликнула Булгун и тут же прикрыла рукой рот. — Нет, я не то хотела сказать... Мы теперь... Как теперь про такое говорить нужно, братец?

— Теперь про такое нужно молчать, сестрица».

«— Я должен согласовать это с руководством, — заявил Чагдар. — Я не знаю, может ли коммунист играть Будду...

— Может, — твердо заверил Верховский. — Главное — передать отрицательное содержание образа в целях антипропаганды.

— А как же я потом с населением работать буду? После того как все увидят, что меня выбросили?»

«Мимо база в темноте зимнего утра по направлению к освещенному фарами школьному двору двигались тени. Люди шли молча, сгибаясь под тяжестью груза, оглушенные горем и душераздирающим ревом оставленной без хозяйского присмотра скотины. Йоська оглянулся назад — дом будто таял в потемках. Дед взялся было за створку ворот, чтобы прикрыть баз, но передумал, лишь поклонился тьме и поспешил за остальными».

«— Предатели, сволочи, перебежчики, — разразился бранью конвойный, как только начальник отошел. — Ничего, вам еще покажут кузькину мать!

Эту угрозу Йоська запомнил. Он потом спросил у отца, что такого страшного есть у Кузькиной матери. Пустая угроза, сказал отец, показать Кузькину мать ему обещали еще в детстве, но он так никогда ее и не видел».

«Баатр неспешно затянулся, выпустил вверх дым, поправил на носу очки.

— Ну вот, теперь узнаю, — вдруг произнес он.

— Что узнаете, дедушка? — не понял Санька.

— Родное небо. Всё на месте. Небесный шов, — он прочертил концом трубки вдоль Млечного Пути, — и Семь бурханов под правильным углом, — старик ткнул в ковш Большой Медведицы. — Значит, можно сказать, мы дома. Главное ведь, что народ собрался воедино. Не рассеялся в чужой стороне. Лишь бы не начали опять считаться: кто торгут, кто дервют, кто бузав, — и козни друг другу строить...»

«Да не умрешь ты в своей постели, вспомнил Санька старое калмыцкое благопожелание. Да, умирать лучше на поле боя. А деду за всю его долгую жизнь не довелось воевать ни разу. Но ушел он из этой жизни как защитник семейной кармы, забрав на себя огонь гнева за отказ от мести, освободив Саньку от страха перед властью, которая теперь мягко стелила, да жестко накрывала...»