Пятничные чтения: «Улан Далай» Натальи Илишкиной

Дебютный роман Натальи Илишкиной «Улан Далай. Степная сага» продолжает серию «Большая проза». Это история трех поколений одного рода бузавов — донских калмыков‑казаков. Калмыки пришли в Сальские степи в семнадцатом веке. Они служили в составе казачьего Войска Донского и участвовали во всех войнах, начиная с петровских времен. Они без колебаний отдавали жизни за Белого Царя: верность сюзерену до последнего вздоха была высшей доблестью для калмыков. В начале ХХ века их столетиями незыблемый, основанный на «Степном уложении», уклад жизни был сметен вихрем разрушительных перемен. Рапсод Баатр, его дети Очир и Чагдар, его внуки — каждый по‑своему осмысливает происходящее, пытаясь определить: гнев ли это богов, изменчивая судьба или не поддающийся их пониманию высокий замысел правителей.

Глава 2

ИЮЛЬ 1892 ГОДА

Хард‑хард, хард‑хард — в ночной тишине было слышно, как разбредшиеся по балке лошади пережевывают одеревеневшие кусты полыни. Серединный месяц лета, всегда тяжелый от зноя, иссушал репейник до черноты, отросший пырей ломал и валил набок — а в этот раз спалил все до самых корней.

Второй год подряд что‑то недоброе творилось в природе. Ранняя зима, суровая и малоснежная, покрыла всю степь льдом, лошади выбивались из сил, пытаясь добраться до травы. Хорошо, генерал, хозяин умный и рачительный, приказал сделать запас сена в зимовниках, и хотя лошади на одном пареном сене опузатились, но падежа не было, не то что у соседей — у тех весь приплод пал. А генеральский табун вышел из зимы без потерь. Когда же из столицы приехал иншпектор и Бембе с Баатром прогнали перед ним лошадей, тот хлопал себя по бокам в удивлении: все жеребчики обмускуленные, в теле.

Подозвал Бембе и кинул ему монету — на табак! А после иншпекции генерал каждому табунщику по 5 рублей выдал и похвалил:

— Не подвели, ребята! Дело государственное — кони наши для армейских надобностей предназначены, кабы не доглядели, на чем бы наши гвардейцы царя‑батюшку охраняли?

Баатр тогда за 2 рубля купил себе на ярмарке настоящую домбру, а 3 отдал матери на сбережение. Весь хотон их с Бембе хвалил, но мать только отмахивалась: «У хваленого сына лоб нечист».

А после жара как ударила — все степные колодцы пересохли. Дошло до того — матки сосунков от себя отгоняли. Шкуры жеребячьи обычно дорогие, но в прошлом году сильно упали в цене. Одна радость — мяса наелись до отвала и в зиму навялили. Русские табунщики конского мяса не едят, так Бембе с Баатром трескали за четверых. И в этот год — красного водяного дракона — опять жара несносная. Вода в ручьях посолонела до горечи, джомбу варишь — и солить не надо. Когда кипятишь, вода мутнеет хлопьями, а на дне котла такой осадок приваривается — колотушкой отбивать приходится.

Нынче его, Баатра, очередь в ночное. И свой табун пасти, и Мишки с Гришкой. Мишка навострился в станицу на гульки, там его зазноба ждет. А Гришка и так целый день с лошадьми пластался — сбиваются они от жары кучно и пастись отказываются. А Баатр сегодня будет «Джангр» петь. Когда Гришка рядом — он возражает. Ты, говорит, воешь, как волк на луну, аж мурашки по коже. Не боится Гришка волка волком называть. Не «воющий», «клыкастый», «серый», «одинокий герой с горящими красными глазами» — как принято у калмыков, а просто — волк. Может, потому, что так близко, как Баатр, волка не видел.

Клыкастый оставил на груди Баатра свои отметины. В первый же год, когда Бембе взял Баатра к себе в помощники. Как только побрил дядя Баатру виски после его пятнадцатого праздника Зул и подарил казачью фуражку, старший брат упросил хозяина‑генерала нанять Баатра в подпаски. До этого генеральских коней пасли втроем: Мишка с Гришкой и Бембе, — а после прихода Баатра разделили лошадей на два табуна: так и драк между животными меньше, и догляд лучше. Ну и состязание — у кого табун справнее. Сначала Бембе поручал брату только дневную тебеневку, а в ночь сам выходил. Но после праздника Цаган Сар, как морозы ослабли, Бембе стал отправлять в ночное и брата.

Луна тогда в небе стояла почти полная, ярко освещая пятна нерастаявшего снега в низине. Для пастьбы был выбран участок на возвышенности, где уже начинала пробиваться из‑под земли несмелая трава. Табун, предчувствуя весну, самостийно сбивался в косяки вокруг матерых жеребцов. Да так и за лошадьми легче уследить, чем когда они в линию растягиваются. Пастушья кобыла Аюта свое дело хорошо знала: если кто‑нибудь из молодняка отбивался, сама поворачивала и трусила к отстающим. Жеребчик или кобылка, почувствовав приближение «надзирательницы», бросались догонять табун, не желая быть прикушенными под коленку.

Мишкин табун в ту ночь передвигался по тому же кругу, что и табун Баатра, только более широким захватом, справа. Аюта шла мерно, привязанная на казачье седло подушка, набитая конским волосом, пружинила, и Баатр чувствовал себя младенцем в люльке, благо спать на ходу научился еще в детстве. Аюта — кобыла чуткая и, когда Баатр в глубоком сне отпускал поводья, слегка взбрыкивала и будила своего седока.

В очередной раз Баатр проснулся от злобного лошадиного фырканья. Аюта била передними копытами и мотала головой. Лошади сбились в кучу и беспрестанно кружили, как юла на базаре. По краю табуна бегали матерые жеребцы.

И тут Баатр разглядел серого: молодой переярок застыл между Аютой и табуном.

— Эй, тут бирюк! — заорал изо всех сил Баатр по-русски, надеясь, что Мишка его услышит, а волк испугается крика.

А зверь вдруг прыгнул и ухватился за хвост пробегавшего мимо жеребца. Конь рванул вперед, протащил волка несколько саженей — и серый внезапно отпустил добычу. Жеребец, потеряв равновесие, грянулся оземь. Дорогой жеребец, карабахский...

Вот и пришло его, Баатра, время испытать отцовскую плетку со свинцовой пулей на конце. Знал Баатр, что если попадет в нос волку этим концом, то сломает верхнюю челюсть, влетит пуля в мозг серому, и тогда — мгновенная смерть. А не попадет...

Баатр не помнит, как спрыгнул на землю, как лупанул плеткой изготовившегося к прыжку зверя. Это ему Мишка потом рассказал. Волк взвыл, развернулся и кинулся на Баатра. Что помнит Баатр — удар затылком о землю, красные волчьи глаза, смрадный запах из пасти и жгучую боль от когтей. А потом волк вдруг рухнул на него всем телом, и на лицо Баатра хлынуло что‑то густое, теплое, соленое. Это Мишка полоснул зверя ножом.

А на следующий день отлеживавшийся в кибитке Баатр понял, что может петь горлом, как тот богатырь‑джангарчииз его детства...

Баатр слез с лошади, отпустив ее к остальным, нарезал ча кана, запалил костерок. Собрал вокруг несколько ссохшихся кизяков, подложил в огонь, чтобы дым отгонял назойливую мошкару, так и норовившую залезть в рот. Сел на колени, подстелив остатки чакана, закрыл глаза, про чел молитву и начал негромко:

Шумные полчища силачей,

Шесть тысяч двенадцать богатырей,

Семь во дворце занимали кругов.

Кроме того, седых стариков

Был, рассказывают, круг...

Зачин давался легко, он был одним и тем же во всех песнях, подвиг всегда замышлялся в конце пира.

И когда пировали так

В ожидании бранной грозы,

В изобилии черной ¹арзы

Эти семь богатырских кругов,

К башне, к правому столбу,

На вороном, на заметном коне,

На длиннохребетном коне

С лысинкой на прекрасном лбу

Знатный всадник прискакал...

Вот он прибыл, Бадмин‑Улан, незаметный для пирующих, но несущий угрозу. Горло Баатра завибрировало на низких нотах — так слушатели сразу поймут: грядет неладное...

Топот несущегося галопом жеребца внезапно прервал его песню. Горло разом упало в желудок, позвоночник врос копчиком в землю... Неужели он вызвал на землю дух богатыря? Ведь предупреждали же старшие — нельзя петь «Джангр» среди лета.

Баатр рухнул на колени, сложил молитвенно руки и стал громко просить прощения за то, что потревожил грозного духа. Конь замедлил бег. Баатр услышал знакомое ржание — это был Дымок, на котором уехал Мишка. Баатр мигом вскочил — не хватало еще встретить Миш ку как бога, засмеет потом... Видно, не сложилось сегодня свидание, вот и вернулся, наверняка пьяный и злой.

Мишка и впрямь едва держался в седле, а подъехав к костру, сполз с лошади боком.

— Ты тут все воешь, Батырка? Таперича все завоем. Так завоем, что хошь святых выноси.

Шатаясь, Мишка добрел до костра, постоял, раскачиваясь, сжимая голову руками, и вдруг со всего маху пнул тлеющие кизяки. А потом завыл:

— Ы‑ы‑ы‑ы‑ы! Сожгли‑и‑и! Как поганце‑е‑ев! Без отпеванья‑а‑а‑а!

Баатр испугался, что Мишка рухнет головой в костер, схватил сзади за ремень и дернул на себя. Нестойкий Мишка хлопнулся на седалище, но даже не ойкнул.

— Эй, кого сожгли? — потряс Баатр Мишку за плечо.

— Все‑е‑ех! И батю, и маманю, и сестру‑у‑ушек!

— Кто?! За что?!

— Ха‑ле‑е‑е‑ера!

— Халера? Он из каких будет? Хохол новгородний?

— Долбан ты темны‑ы‑ый! Болезня это страшная... Дрисня пробиваеть... Весь говном исходишься... В утренницу занеможил — в сумерок помрё‑о‑ошь.

Баатр про такую болезнь не слышал. Бывало, зачерп нешь сырой воды из ² худука— ну и забегаешься в отхожую яму, живот сильно крутит, но чтобы помереть... Джомбы посоленей наваришь, попьешь, и отпустит. Но станичники джомбу не жалуют.

— С хатой сожгли‑и... А болезня все одно — кругом перешла‑а‑а‑а...

Смертельная зараза накрыла степь, понял Баатр.

— Пусть переродятся они в чистой земле, — пробормотал он погребальное благопожелание и постучал по спине скрючившегося Мишку: — Эй, ты так не ори. Привяжешь души горем к земле, не дашь уйти, они на тебя злиться будут.

— Сожгли‑и‑и...

— Великая честь! У нас только святых огнем хоронят.

— Как же они воскреснуть для Страшного суда без тела‑та‑а‑а...

— Новое тело им дадут.

— Так я же умру и не узнаю и‑их... Сирота я, сиротинушка.... Не будеть у меня таперича отца‑матери ни на земле, ни на небеса‑а‑ах...

К костру стали стекаться лошади. Перебирали копытами в почтительном отдалении, прижимали уши, пофыркивали, вздыхали, будто сочувствуя человеческому горю. Мишка вдруг встрепенулся, полез за пазуху, достал оттуда початую бутыль, вынул зубами из горлышка деревянный сучок, протянул Баатру:

— Глотни!

Баатр замотал головой.

— Не можно. Свалюсь. Кто пасть будет?

— Глотни. От заразы. Баклановка.

— Не водка?

— Гремучая смесь. Атаман замутил. В турецку канпанию ею от холеры спасались. Как в станице люди мереть зачали, он вспопашился и замутил. Всех пить понудил, даже малых.

Баатр опасливо взял бутылку. На это надо разрешение у старшего брата спрашивать. Но лицо у Мишки было такое, что Баатр противиться не решился. Понюхал горлышко. В нос ровно острой иглой ударили и прямо в правый глаз попали. Глаз задергался, заслезился. А потом в темечко стрельнуло и как будто в черепе дыра образовалась, и через дыру внутрь Баатра потекли звезды. Понял Баатр — волшебное это снадобье, надо пить. Зажмурился и глотнул...

Словно огненный кулак разодрал горло, поворошил в животе и достал до самого копчика. Голова Баатра по шла кругом, небо опрокинулось. И с опрокинутого, провисшего неба стали пригоршнями падать звездочки — это отягощенные плохими делами души умерших ссыпáлись в нижнее царство для испытаний...

Утром их растормошил Бембе. Гришка собирал по округе разбредшихся лошадей. Баатр рассказал брату про Мишкину беду. Бембе приготовил круто посоленную джомбу, положив в котелок двойную меру кирпичного чая, напоил младшего, собрал ему припасы и велел ехать на летнее стойбище к родителям — узнать про их здоровье.

Баатр и версты не проехал, как начала каркать ворона.

«Говори о хорошем, говори о хорошем», — забубнил заклинание Баатр. Потом затявкал хорек. Когда же слева вдруг появилась лиса и перебежала дорогу, сомнений у Баатра не оставалось: у родителей беда. Он плюнул три раза через левое плечо и произнес: «Пусть беда обойдет стороной», — но надежды оставалось мало.

Подле балки у ³ергеней, где хотон каждый год стоял в месяц курицы, на шее завибрировала жила. Баатр еще не видел кибиток, но по стоявшему вокруг безмолвию — ни лая со бак, ни блеяния овец, ни мычания коров — понял, что люди покинули балку. В небе парили стервятники. Он подстегнул уставшую Аюту и, подъехав к краю оврага, увидел внизу три кибитки с наглухо затворенными и прикрученными веревками дверьми. Перед входом в каждую был вбит кол с при вязанной черной тряпицей. Холера здесь уже побывала.

Баатр спешился, ведя лошадь в поводу, медленно двинулся к кибиткам, до рези в глазах вглядываясь в узоры на закрытых дверях. «Только не тюльпаны», — уговаривал Баатр судьбу. Но если дух‑творец Заянсякюсн уготовил кому участь стать сиротою, то этот человек, пусть даже он никогда не обнимал своих колен и вовремя произносил все заклинания, все равно осиротеет...

На дверях кибитки, которую Баатр и так сразу узнал, как узнают родного человека еще издалека, по фигуре и походке, были вырезаны тюльпаны — вырезаны отцом по желанию матери, чтобы в кибитку всегда приходила весна. Теперь стебли цветов напоминали змей. Там внутри смерть. Но кого она забрала? Отца? Мать? Обоих? Еще кого‑то из родственников? Баатр хотел бы предать их всех огненному уходу, да только не сгорят войлоки на кибитке, и нет вокруг ни дров, ни камыша, чтобы сделать большой огонь. И будут теперь обходить при кочевке эту балку не один год, пока не останется и следа от этих скорбных кибиток, не сломают их ветры и снег, не растащат тела по кусочкам волки и стервятники...

Баатр трижды обошел кибитку, бормоча «Омань ведняхн» — мантру чистоты тела, речи и ума, собрал кизяки, выковырял ножом из земли корни полыни, сложил два дымных костра и прошел между ними, заклиная: «Сгинь, пропади, нечистая сила!» Потом провел между кострами лошадь, окурил руки и подошвы сапог. Вдруг показалось, что в родной кибитке кто‑то стонет. Баатр замер. Тиши на... Только потрескивают в костре догорающие корни, стряхивая с себя комочки налипшей земли. Вскочил в седло. Вроде бы опять стон... «Омань ведняхн!» — почти прокричал Баатр и хлестнул Аюту. Та недовольно заржала — отдохнуть бы, хозяин, — но послушно ускорила шаг.

«Пусть тот, кто умер, переродится в чистой земле!» — пожелал Баатр, гоня кобылу навстречу закатному солнцу — торопился доехать до ближайшего колодца прежде, чем кромешная темнота накроет степь. У колодца спешился, напоил Аюту, сам пить не стал, отпустил лошадь пастись, соорудил дымный костерок из перекати‑поля и кизяков, завернулся в кошму и тут же провалился в сон. Снились Баатру отец и мать. Молодые, шли они по зеленой весенней степи навстречу ему, шли, но не могли приблизиться. Он бросился к ним, но они вдруг стали прозрачными и исчезли...

На пастбище Баатр вернулся к полудню. Гришки и Бембе видно не было. В кибитке громко храпел Мишка. Стараясь не шуметь, Баатр напился холодной джомбы, поел кислого молока. Накатила сонливость: тело приспосабливалось к новой жизни — без родителей. Он снял сапоги, оставив их снаружи, на солнце — пусть прожарятся, — бережно положил в изголовье фуражку, свернул пояс, снял бешмет и растянулся на кошме. Голова гудела, как труба. Бембе должен будет поехать в хурул, заказать поминальную молитву. Слова молитв знают только монахи. Но в станице — холера. Плохо.

Мишка перестал храпеть, зашевелился, сел. Луч солнца через дымовое отверстие упал ему прямо в лицо. Он сощурился, всматриваясь в полумрак кибитки.

— А, Батырка! Воротился? Ну, что твои? Живые?

Баатр, как мог, рассказал про покинутое кочевье и затворенные кибитки.

— И что же ты, куренок, — заволновался Мишка. — Догнал бы хотонских, поспрошал. Как же так жить в незнатьи? Можеть, родителя живы, можеть, хто из малых помер?

— Померли батя с матушкой. Во сне видал. А догонять не можно. Болезня может перейти. Мы с Бембе помрем, кому малых поднимать, ежели уцелели? Да и всё одно: на нас долг — род продлять. Женят нас, значить, вскорости.

— Хто ж женить, ежели родителя померли?

— Кто из старших живой, тот и женит.

— Да ты ж совсем желторот, не гулял даж... Не знашь, поди, как к девке подойтить...

— Женилка отросла — жениться можно. У нас к девкам не ходят, зараз к жёнке.

— Чудны́е вы... По родителям не убиваетесь, по девкам не ходите... А у меня теперя одно утешенье — жениться могу на ком хошь...

— Мишка, я посплю малька, лады?

— Ды хто ж тебе не даеть! Спи себе.

Баатра била мелкая дрожь — как будто вышел на мороз неодетым, хотя серединный месяц лета года красного водяного дракона палил степь знойным суховеем.

Холера прекратилась в серединном месяце осени так же внезапно, как началась. Как будто русский бог и Бурхан‑бакши договорились и поставили небесную защиту от невидимого врага, убивавшего всех без разбору, даже татар‑ иноверцев.

В станице у Мишки и Гришки потери были невелики, и всё благодаря атаману, который еще с турецкой войны знал, как противостоять холере. А вот родной хотон Бембе и Баатра почти весь вымер. Кто выжил, прибился к другим или осел на хуторах в землянках, какими раньше пользовались только для зимовки. А бесхозный скот, оставшийся в степи, увели, по слухам, ногайцы.

Баатр тем летом больше не пел «Джангр», страшно было. Порой закрадывалась мысль: может, это богатыри наказали его сиротством за то, что потревожил их в неурочное время? Но за что тогда русский бог наказал Мишку? За гульки? Так не он же один, Гришка тоже на гульки отлучался, но его‑то бог миловал...

Наступила осень, приближался священный праздник Зул, праздник продления жизни. На эту пору конезаводчики отпускали всех калмыков‑табунщиков к семьям. В каждой кибитке хозяйка лепила из теста лодку жизни. Тщательно пересчитав соломинки по числу зим, прожитых каждым домочадцем, обмотав ниткой и пропитав маслом, втыкала в тесто пучки: сколько людей — столько пучков. Вечером 25‑го дня месяца коровы вся семья собиралась вместе. Кланялись зажженной лампадке, смотрели на огоньки фитильков, боясь пошевелиться, чтобы не погасить ненароком огонь чьей‑то жизни. И в прошлый раз все фитильки догорели до конца — Баатр это помнит. Но бурханы все равно решили забрать на небо и родителей, и младших детей, и двух братьев отца с семьями. И кто же теперь будет делать для них лодку жизни, когда они с Бембе оба неженатые? Ехать теперь им на праздник в материнский хотон в надежде, что дядья выжили...

До зимовки материнского хотона добирались целый день. Вдохнувшая осенней прохлады степь снова воспряла и в тот год была зеленее, чем обычно. Но поредели табуны, на водопоях не гуртовался скот, да и кибиток стало заметно меньше — выкосила холера Задонскую степь.

Дядья остались живы, высохли только оба, как старые карагачи, а семейства их в целости, благодарение бурханам и санитарной команде из Новочеркасска, которая посыпала отхожие ямы злобным порошком, велела всем мыть руки со щелоком, долго кипятить воду на очаге и каждый день кибитку изнутри этим паром парить. Хо тон сначала возроптал — нельзя пустую воду кипятить, нищета наступит. Потом догадались каплю молока и щепотку соли в воду добавлять — так вроде бы и запрет не нарушался, и предписания начальства соблюдены. Тем и спаслись.

Дядья встретили племянников сердечно. Рады были, что в семье Чолункиных мужчины остались. Жена старшего дяди воткнула в лодку жизни и их фитильки: двадцать три соломинки для Бембе и девятнадцать для Баатра. Баатру на деле в месяц после Зула исполнялось восемнадцать, но число должно быть всегда нечетным, и Баатр почувствовал себя совсем взрослым.

Принимали их не в кибитке, а в мазанке старшего дяди. Поначалу низкая камышовая крыша давила, да и несуразной казалась мазанка изнутри: узкая и длинная, поделенная на две части. Получалось, что входишь через женскую половину — кухню — и только потом, отодвинув занавес ку, оказываешься на мужской, где постелены шкуры и кошмы. Стены все беленные известью — боязно при коснуться, замарать, а дыма-копоти от очага нет — из печки весь дым в трубу уходил. Непривычно. Но после выпитой джомбы и съеденного мяса пространство как будто расширилось, мазаная стена, у которой сидел Баатр, уже не холодила спину, и жесткие углы комнаты как будто округлились. Уставший с дальней дороги, он заснул прямо на кошме рядом с угощением.

А утром, еще до того, как разлепил глаза, услышал свое имя и имя брата — дядя с теткой обсуждали, на ком их женить, чтобы было посильно для семьи и не пришлось бы, да помилосердствуют бурханы, воровать невест. Сон как рукой сняло. Вроде бы получалось, что Баатр подслушивает, но ведь он делал это невольно, да и разговор для его судьбы важный.

— А вот что ты думаешь о наших правых соседях? — спросил дядя.

— Ну, у старшей дочери лицо хорошее, а у другой совсем носа нет, одна пипка.

— Зато бойкая. Пойдет довеском к старшей, — засмеялся дядя. — А Баатру надо побойчее, сама видишь, какой он медлительный.

У Баатра все внутри сжалось. Его хотят женить на страхолюдине! Конечно, глава рода теперь Бембе. Он и ростом выше, и в плечах шире, и во всяком деле упорный. Завидный жених. Яхэ‑яхэ‑яхэ! Пусть соседи откажут дяде. Пусть найдется родство в каком‑нибудь девятом колене, про которое дядя забыл, а соседи помнят!

Весь день Баатр не находил себе места. Выждав момент, он потихоньку подошел к домашнему алтарю, висевшему на стене между двумя окошками. Знатный у дяди алтарь, старинный, родовой. Будда — Бурхан‑бакши серебряный в золоченых одеждах — по центру. Слева Ноган Дярк — Зеленая Тара, богиня сострадания. Лицо и фигура, как у цыганки, которую Баатр видел на ярмарке. Справа — Черный защитник, гневное божество Махгал‑Махакала, глаза навыкате, зубы оскалены — Баатр всегда боялся смотреть на него. Перед божествами — семь чашечек с подношениями и зажженный светильник зул. Баатр вытащил из мешочка на поясе медную и серебряную монетки, положил перед светильником, чтобы бурханы их лучше видели, поклонился каждому по очереди и попросил о жене с носом. Потом оделся, вышел на баз, отвел старшего брата в сторонку:

— Скажите дяде, что я умею петь «Джангр» и могу вече ром исполнить, если он позволит.

Дядя был очень удивлен, тут же пустился в расспросы — у кого Баатр научился, какие из сказаний знает, получил ли благословение в хуруле. Потом вспомнил, как слушали они «Джангр» вместе на празднике, и про слова старика‑джангарчи тоже вспомнил. Даже слезу пустил.

К вечеру собрали на базу кибитку, разожгли очаг. Вся семья была взбудоражена, особенно младшие дети, которые носились по соседям с новостью.

Едва стемнело, в кибитку набилось столько слушателей, что стало жарко, как летом. Баатр никогда раньше не пел «Джангр» при таком скоплении народа. Но сегодня пришел его час показать людям, на что способен. Доказать дядьям, что он, Чолункин Баатр, достоин большего, чем девушка без носа. Что хотя и не сравнится он со старшим братом в ратной подготовке, но голос его может заставить людей смеяться и плакать, переживать и радоваться и не сет в себе такую мощь, что под стать пушке.

Баатр распеленал свою домбру, погладил, выпил поднесенную теткой чашку джомбы, закрыл глаза и вознес молитву. Говор стариков, покашливание, звяканье посуды, гавканье собак на базу стали едва слышны.

Баатр тронул струны и из самой глубины своей печени выпустил звук.

— Это бы‑ы‑ыло в начале времен...

Сегодня Баатр решил исполнить песнь о поединке Джангра с ясновидцем Алтаном Цеджи. Он пел о богатырях, так удачно женившихся в конце концов на прекрасных девах, и мысленно просил их направить старшего дядю в хорошую семью и найти для него, Баатра, красивую девушку с носом.