Тебя все ждут

Пять причин прочитать книгу

1. «Тебя все ждут» — уютная семейная сага в декорациях первой трети XIX века. Внимательный читатель — и особенно читательница — сможет вернуться к переживаниям, когда-то испытанным при чтении «Войны и мира», «мирной» части великого романа.
2. В то же время «Тебя все ждут» — глубокое погружение в мир телевидения и кино, безжалостный и порою зловещий. Недаром шоураннер описывает жанр своего сочинения как «экзистенциальный триллер».
3. Это актуальное размышление на тему манипуляции. Ироничная, «разыгранная по ролям» история о людях, которые играют в игры и забывают о том, что они люди, а не только игроки... и, в конце концов, история о добре и зле.
4. Ряд острых, желчных, иногда обескураживающих, часто точных наблюдений на тему кино, литературы и сторителлинга вообще. Некоторые из этих наблюдений вполне могут пригодиться начинающим авторам, если они не побоятся превратиться в подобного манипулятора-шоураннера.
5. За всеми сюжетными поворотами, под всеми ироничными блестками, в конце всех зеркальных лабиринтов — простые, пронзительные, очень искренние и горячие слова о любви, семье, отношениях с ребенком, том, чего хочется и так часто не получается достичь. О настоящем.

Цитаты из книги:

«Вспомните, что с вами было неделю назад в это время?

Три дня назад?

Вчера?.. Трудно, правда? Если вы были в чей‑то компании, спросѝте того, с кем вы были. Один помнит так, другой немножко иначе, со временем что‑то стирается, что‑то меняется... Ваше прошлое, как у любого нормального человека — пластичное. А у меня каждая доля секунды — твердая как алмаз».

«Меня всегда завораживала студийная изнанка — все эти рельсы, лебедки, кабели, трубы, хоботы... Я с суеверной почтительностью относился к рабочим, которые так цинично‑небрежно двигали декорации, прикручивали, подключали неведомые механизмы. В своем легендарном „Гамлете“ Пауль Целмс взял на роли могильщиков не актеров, а настоящих рабочих сцены. Я всегда чувствовал, что это круто и точно, но не мог сформулировать, почему. Теперь понял: и те, и другие видят изнанку вещей. У рабочих, как у могильщиков, нет иллюзий...»

«Останкинский Телецентр — все эти горы металла, цеха, склады, тихие зоны, эфирные АСБ, заключенные в звуконепроницаемые пружинные саркофаги... — но что, собственно, здесь производится? Пустота.

Пустота плюс тщеславие».

«Одно и то же годами, десятилетиями, те же лица, те же слова, та же ложь... Вы посадили нас в эту клетку, но тех, кто молод, кто жив, вы не можете запереть! Потому что вокруг — целый мир! Может, вам он не нужен — но нужен нам, нужен мне. Боже мой, с кем угодно, куда угодно, только подальше от вас. Чтобы больше не видеть вас и не слышать!..»

«В детстве я иногда фантазировал, что мои родители не настоящие, что меня к ним подбросили — или наоборот, их ко мне: что они притворяются, они шпионы... Интересно, это у всех детей такие фантазии? У вас были?»

«Вдруг и правда вся эта огромная сложная многолюдная многомиллионная машинерия была устроена не для зрителей, а для меня одного? Может, все это какой‑то невероятный эксперимент... надо мной? Но зачем? Что он значит? Что требуется доказать?..»

«Именно это снится актерам в кошмарных снах: через секунду твой выход — вот уже ты на сцене — а текста нет».

«Как в старом фильме мужчина в плаще кричал в трубку: „Оля! Слышишь меня?! Оля, Оля!..“ (Эти кабинки междугородней связи стояли когда‑то в здании Телеграфа.) „Ты как, Оля?!.“ И в ответ: „Вася, Вася! Я‑то нормально, ты как?“ — „Оля!..“ — „Вася!..“ — и, в общем, весь разговор. Потом выходил из кабинки потный: „Ну, хоть голос услышал...“

Что вообще один человек способен сказать другому? Даже самому близкому...»

«Вот я и думаю, что это за чувство такое, как оно называется? Невыносимое чувство недостижимости. Чувство того, что̀ есть внутри другого, и присвоить это нельзя».

«Самую сильную боль и самое сильное наслаждение мы получаем на ощупь. Когда актеру дают пощечину, или, допустим, он в кадре сдирает пластырь с засохшей ссадины, — зритель это физически ощущает. Если хотите, чтобы зритель был тронут, — буквально потрогайте что‑нибудь с явной фактурой: что‑то холодное или горячее, гладкое или шершавое, или рассыпчатое, как песок...»

«Кто не играл на сцене, тем не понять. Когда ты перед залом, никто тебе не поможет. Все держится на тебе. Провалишь роль — провалится весь спектакль. И в то же время полная невесомость. Как будто ныряешь в волну — и несет. Если не новичок, а настоящий актер — на сцене ты максимально расслаблен. Будто бы сквозь тебя идет какой‑то поток... может быть, поток времени, течение времени... не знаю, как объяснить».

«Должен признать, что шоубестии своего добились: я полностью вжился в придуманный ими мир. Мне нужно было сделать внутреннее усилие, чтобы вспомнить, что где‑то живут мои настоящие родственники, где‑то стоят дома по четырнадцать этажей и в одном из таких домов у меня есть квартира, где‑то ездят машины, где‑то, поставленные на паузу, ждут дела. Казалось, все это далеко‑далеко...»

«Мой мир полностью ограничился декорацией. Мне больше не было тесно. Наоборот: вечером, засыпая, я чувствовал, что дом огромен, он полон смысла, полон историй, они неслышно текут и шепчут, ждут меня на страницах завтрашнего сценария».