Там темно

Пять причин прочитать книгу:

1. Метафоричная история о том, как объединяются непохожие друг на друга — чтобы не пропасть поодиночке.
2. Необычный темп, авторские сноски и неожиданные образы не делают этот текст экспериментальным, но освежают восприятие читателя, с порога развеивая его ожидания.
3. Это не средняя температура по палате и не коллективная ретравматизация. Дебют Марии Лебедевой — роман о таких разных людях, живущих в таких похожих условиях там, где лучший вид на город открывается, если вовремя его покинуть.
4. Неважно, легко ли быть молодым или каким‑то еще: замкнутым, нервным, изобретательным. Но что действительно важно — умение видеть свет в других и себе. Главные герои романа «Там темно» только учатся этому. Но у них все получится.
5. Текст создавался в рамках литературных резиденций Дома творчества Переделкино и АСПИР.

«Этот роман неудобный. Он быстро проникает под кожу и постепенно разъедает своей эмоциональной честностью нашу привычную защиту от мира. Маша Лебедева пишет едко, иронично и вместе с тем предельно искренне. История двух девушек, которые, может, и хотели бы ничего не знать друг о друге, но крепко связаны общей потерей, превращается в роман о поколении, которое способно наживую, без анестезии сшивать разорванные связи, родственные и человеческие».

Наталья Ломыкина, литературный критик, обозреватель Forbes Russia

«„История начинается с момента, когда герой слышит зов и не может противиться“. Влюблённость в текст начинается так же: ты видишь первые строчки, слышишь их у себя в голове, ты не можешь противиться. Я не могу противиться и иду вслед за Марией Лебедевой — не знаю, куда.

Неважно.

Навстречу.

Там темно».

Ольга Брейнингер, PhD, писатель, переводчик, литературный антрополог

Цитаты

«Надо смыть с себя этот день. Завтра будет по‑прежнему. Вода обещает забвение: всё утечёт, испарится, истает. Ни о чём не стоит беспокоиться, ничто не бывает важным надолго — к сожалению или же к счастью».

«Она занимает совсем немного места — пока молчит. Начав говорить, заполняет любую комнату целиком».

«Сказки надо бы помнить.

Сюжеты давно закончились. Число комбинаций всего, что может с тобой произойти, ограничено жёстко: и хорошо, если их будет тридцать, может быть вовсе четыре. Так что на всякий пожарный — помни все сказки. Вполне может статься, что ты проживаешь одну из них».

«И ещё подумалось, как будто извне, словно вновь кем-то посторонним: надо же, прямо как взрослая. Никак не выходило себе объяснить, откуда бралось это „как“, потому что взрослая — Кира, и зеркало вторило ей, и память услужливо предъявляла, что дети — это другие».

«Если не исполнять миллион всяческих обрядов, может кто‑нибудь умереть — в детстве смертью ты сам управляешь. Когда, например, наступили на ногу, а ты тому человеку не наступил, не сказал заветное „Раз, два, три, папа с мамой не умри“, тогда будет смерть, точно, да, и только ты виноват. Нет, у знакомых, конечно, такого и не случалось, но вот был один мальчик, у которого все умерли оттого, что он прошёлся по крышке люка и никто его после этого не стукнул. Стукнули бы, так другое дело, нормально бы было всё. А так вот все умерли.

Честное слово».

«Хозяйка, когда приходила проверить, как тут дела, запрещала звать гриб чайным грибом, говорила — „нет, это комбуча, очень модный и классный напиток“. Ребрендинг не спас чайный гриб: оттого, что назвали комбучей, вкуснее нисколько не стал.

Впрочем, и хостел походил больше на общагу, но раз сказала, пусть так и зовёт».

«Когда говоришь „мне больно“, а в ответ „это что, я вот умер“, никому не становится легче, а становится больно + стыдно».

«Так повелось: уж если поёшь — пой на конкурсе юных певцов, рисуешь — вот ты нам и нужен, в силах связать пару слов — да у нас новый лидер родился, вот здесь форум как раз для тебя. Не прячься, не будь эгоистом. Тех, кому где-то хоть немного побольше дано, облагают таким вот налогом: развивайся, свети, вдохновляй, будь лучшей версией себя — будь четырежды оно неладно!»

«В детстве Яся постоянно думала, что её удочерили, — невероятно, просто ведь невозможно быть в кровном родстве со всеми этими чужими людьми.

Потом поняла: так бывает».

«Невозможным казалось, что в детстве (формально — недавно) племянницу тётя любила. Ту же Ясю, но в удлинившемся теле, она принимала в штыки. Взрослых не любит, похоже, никто, особенно — прочие взрослые».

«Он всем добра хотел.

Улыбался, когда чьё-то дёрганое, неулыбчивое лицо искажала гримаса, как будто от боли, или сонное, добродушное враз теряло всю свою благость:

это значило, что попал точно в цель, посбивал их проклятую спесь, обозначил им горизонты, ведущие к правильной жизни. Нерассказанное поглощал, непридуманное отбирал, как шпаргалку, — сомнёт да и бросит подальше, не станет никто подбирать.

Отнимал заранее то, чем они ещё не владели. Так чудище хрипло шептало царю: отдай, чего в царстве не знаешь. Чудище было не в курсе, что оно типа антагонист; может, оно по приколу просто шептало».

«Панику нагоняли книжные магазины, от библиотек пробирала дрожь — вон сколько всего люди понаписали, а ты не можешь, не можешь. Всюду виделись цитаты из ненаписанного, никогда никому не показанного, точно в голову влезли и подглядели: молчишь ты — скажет кто-то иной. Слова не умеют ждать».

«Его приезд никогда не был похож на праздник, скорее, на те разы, когда в школу пришёл кто-то важный, и все рассуетились, пооткрывали запасники и рассовывают по уборным ценное жидкое мыло, бумажные полотенца и прочие знаки достатка. И нарядная директриса, и тот важный, который приехал, и первоклашки, которым доверили прочитать стихи на визит, — все знают, что выдохнут лишь когда, наконец, прекратится утомительный карнавал».