Истребление персиян

Пять причин прочитать

1. Александр Тимофеевский — непревзойденный мастер уходящего стиля сauserie и остроумных эссе, чтение которых — одновременно интеллектуальная игра и наслаждение стилем.
2. «Как описать гения? — никак, читайте Шурины тексты; какой-то свет прольется, расщепленный призмой наших усилий, какой-то ветер подует, что-то приоткроется. Что-то мы поймем, что-то уроним и потеряем».
   

   Татьяна Толстая

3. «У него было поразительное умение соединить вечное — с сиюминутным, высокое — с мелкобытовым, наполнить текст, как подушку, пухом и перьями пустяков, и всё это танцуючи, и вдруг — раз! — эти пух и перья оборачиваются крыльями, и текст взлетает».
   

   Татьяна Толстая

4. Авторы обсуждают множество тем, подчас — отстраненных, не связанных, пытаясь не только дойти до сути вещей, но и рассмотреть их с неизбитой, неочевидной стороны.
5. В книге есть раздел «О нем», где друзья и коллеги вспоминают о Тимофеевском, всеобщем камертоне и маяке, — и рисуют широкую картину: 80-е, 90-е, «нулевые», журналы «Русская жизнь» и «КоммерсантЪ», Рим и Петербург, русская журналистика и мировой кинематограф, итальянская живопись эпохи Возрождения и современное фигурное катание...

Цитаты

«Духовное vs. плотское — это христианская, то есть западная антиномия. Потому что христианство — тоже Запад, причем не только в папском, но и в патриаршем, византийском обличии. Всё это — Европа: Константинополь так же, как и Рим. Европа ведь покоится на трех китах — не на политкорректности, мультикультурализме и домах высокой моды, как толкуют наши газетчики, а на греческой мысли, римском праве и еврейской вере. И на этом же покоятся все наши представления о добре и зле, об устройстве мироздания, сам способ мыслить, сопоставлять, опровергать и прозревать».

Александр Тимофеевский

«В журнале „Здоровье“ в советские времена изнывающие от скуки сотрудники забавлялись тем, что подбирали особенно выдающиеся места из писем трудящихся, которыми была завалена их уважаемая редакция. Афоризмы были почти сплошь женские и при этом Черномырдин Виктор Степанович. В одном из них проглядывал сюжет любовный и драматичный: „Он говорит, что это случилось в экстазе, а я твердо помню, что дело было в сарае“. Бессмертная фраза.

Мужчина обобщает, женщина разделяет, и скажем ей за это спасибо. Страсть к самой мелкой жизненной прозе, к любой матчасти, ко всему вещному, осязаемому, к противоречивым деталям, к путанице подробностей — может, не созидательна, зато спасительна, на ней мир стоит не качаясь».

Александр Тимофеевский

«В семидесятые трудно было не стать концептуалистом. То время казалось тотальным, установившимся навсегда; прошлого не было, будущего — тоже, одно нескончаемое настоящее: вечный Брежнев, воистину безысходный. И тогда Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет, — мы были в этом абсолютно уверены. Вокруг длился один и тот же день, как в популярном американском фильме. Интересно, что на Западе было что-то похожее, хотя никакого Брежнева там не наблюдалось, — стадиальная общность перекрывает любые социальные различия: идеология всегда заблуждается насчет своей значимости, стиль все-таки первичен».

Александр Тимофеевский

«Француз приляжет, чтобы получше переварить ланч и встать во всеоружии перед обедом. Это мы, начитавшись Мопассана, думаем, что Париж — столица любви, а французы последние сто лет только и делают, что крепко кушают, и об этом все сердечные их помыслы и муки, весь жар души, вся нежность девственных мечтаний».

Александр Тимофеевский

«Словесным угощением стал рассказ Леона о том, как его учила жить маменька: доставала альбом с фотографиями, где все знаменитые, все заслуженные, все ее любовники, открывался он академиком Иваном Петровичем Павловым. Это был, конечно, макабр: великий русский ученый, к тому же из семьи священников, глубоко верующий, чистый дух, умер в 1936-м на 87 году жизни, за десять лет до рождения Леона и цветения его матушки — выходит, ее альбом начинался с пляски смерти, какая уж тут пляска любви, для нее по цифрам ничего не сходится, да и не должно сходиться — анекдот устроен не по законам арифметики».

Александр Тимофеевский

«Модель отношений „поэт — народ“ пребывает неизменной — и с Пушкиным, и с Блоком, и с Есениным, и с Высоцким.

Почему эти четверо? Дело тут не в популярности — много званых. Надсон и Северянин, Евтушенко и Асадов тоже гремели — и что с того? И не в гении, не в масштабе личности. Но этих четверых легко поставить в ряд — понятно сразу, о чем речь.

Все четверо — страдальцы. Все четверо неминуемо шли к своему концу. Во всех четырех жизненных сюжетах движение было встречное: современники вели поэта к гибели — по равнодушию или сознательно — и сразу возносили за муки, ему причиненные. Рифма „любить-губить“ справедлива во всех четырех случаях.

Четыре разных поэта и четыре разных народа, а архетип один. Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним, где „она=поэт“ или „она=народ“, можно и так и эдак, и эта путаница — принципиальна. Вы, впрочем, нашли ближе источник — „Из-за острова на стрежень“, — но драма, по-моему, там другая. Айседора с Мариной, как говорят нынешние пошляки, нервно курят в сторонке.

Что вас возмущает в людоедской песне? Что женщину за здорово живешь выкинули за борт? Так это ж метафора. Что метафора утверждает гендерное неравноправие: мол, курица не птица, Польша не заграница, баба не человек? Разумеется, это мерзко: живое и теплое существо взяли и умертвили, безответную женщину — как кошку.

Но ведь то была не женщина, а Прекрасная Дама. Живое и теплое существо в ней и Блок умертвил; по крайней мере, Дама именно так полагала — и целую книжку об этом настрочила. А бессмертные стихи писались — о другом.

Так и здесь. „Нас на бабу променял“ это еще и „нас на тайну променял“, и „нас на веру променял“, и „нас на душу променял“ — марш, душа, на дно. Разин душу в реке хоронит. Об этом и песня».

Александр Тимофеевский