«Великая любовь Оленьки Дьяковой»: фрагмент из книги Светланы Волковой

Новая книга Светланы Волковой «Великая любовь Оленьки Дьяковой» открывает серию «Петербург и его обитатели» РЕШ. Здесь собраны истории‑судьбы, объединённые улочками и реками Петербурга—Петрограда—Ленинграда, его дворами‑колодцами, парадными и чёрными лестницами. Читайте отрывок из рассказа «Глаза бездонные», который вошел в книгу.

Глаза бездонные

Жизнь молоденькой прачки Наташки, малорадостная, но хотя бы не голодная, круто изменилась на исходе 1916 года, в самый канун Рождества, когда она выстирала белую манильскую шаль генеральской вдовы Патрикеевой.

***

Всё начиналось в то утро вроде бы как обычно. Натаскав воды и согрев её на большой дровяной плите, она наполнила жестяную лохань, настругала в неё осьмушку плитки «брокаровского» мыла, восково‑жёлтого и настырно‑пахучего, добавила по деревенской привычке отрубей для белизны, сложила шаль четвертиной — бахромой внутрь — и принялась осторожно жамкать её руками.

Круглоголовый деревянный пест, которым она толкла обычное бельё, в этот раз взять не решилась — боязно, вещица дорогая, благородная. Месила легонько, да не о доску тёрла — о мякоть ладоней, бережно, не растягивая ткань.

Когда же выкручивала — обомлела: на белоснежном шёлковом поле, из‑под белых — тон в тон — вышитых цветов проявились, как чёртовы каракули на алтарном рушнике, синие подтёки. Наташка оцепенело вытащила шаль, опрокинув лохань и разлив мутную мыльную воду по всему полу подвальной прачечной, и мелко перекрестилась.

Что только Наташка не перепробовала! Но даже французская жавелевая вода, одолженная в счёт будущего заработка у старой прачки Матрёны, дело не исправила. Наташка вылила на пятно почти всю бутылочку, долго скоблила его скрученной холстиной и скребла ногтём, рискуя протереть материю до плешки, но всё оставалось по‑прежнему. Наглотавшись слёз, она в злости швырнула бутылочку за лавку и побежала к дворничихе Груше, своей землячке.

— Убьёт барыня! — ревела Наташка, сидя в маленькой дворницкой Щербакова переулка. — Кто ж знал, что розы линялые! Шалёнка‑то деньжищ, поди, немереных стоит! Барыня говорила — князь какой‑то ей на именины подарил. Наказывала пуще глаза беречь, как младенчика искупать и в комнате сушить, не на чердаке, чтоб не сбосячили.

В дворницкой пахло вениками, подмокшим мочалом и кислым капустным духом. Прокопчённый деревянный потолок нависал низко, как наливная июльская туча, из‑под дверной щели дышало бодрым уличным морозцем. За тусклым заледенелым окном сутулый дворник Савелий, в белом переднике поверх тулупа, мерно постукивал колом по серебристой наледи.

— Не кипятила ведь! — хныкала Наташка, вытирая нос рукавом. — Что теперь делать‑то? Убьёт она меня!

Груша сидела напротив, за кособоким щербатым столом, слушала, кивала и охала, не переставая толочь в ступке ячмень для каши и цыкать на малолетних Ваньку и Фросю, игравших с полосатой кошкой под лавкой.

— Надо было керосином...

— Про‑бо‑ва‑ла! — подвывала Наташка. — Не берёть!

— А энтим, как его... — Груша на секунду за‑ думалась. — Порошком зубным!

— Тож! — выдохнула с шипеньем Наташка и полезла в карман своего худенького овчинного полушубка, лежащего встрёпанным кучерявым зверьком рядом на лавке. Покопалась и вытащила круглую коробочку с надписью «Лучший в мире зубной порошок И.Маевского», сунула его Груше под нос — в доказательство.

— А мыльным корнем?

— Угу, — икала Наташка.

— А лимончиком? — не унималась Груша. — Цедрочку так ногтями придавить, как вошку, и по пятнышку промазать?

Наташка опустила пшеничную голову на руки и тихо вздрагивала, тряся плечами.

— Ни‑че‑го‑шень‑ки! Убьёт барыня! Я ей с месяц назад свечкой капнула на оборку подштанников, так она косу мне едва не выдрала! Только Иван Карлович, жилец с верхней квартиры, и спас меня. Да и подштанники те уж не новые были, а то ж шаль!

Груша отложила ступку, погладила Наташку по вспотевшему затылку.

— Да не убивайся ты так, Наташа! К бухарским цыганкам тебе надо.

Наташка подняла заплаканное лицо.

— К цыганкам? Зачем это?

— Есть у них средства́. На Никольский пойдёшь, там Заремку спросишь. Мать еёная поможет. Дуняшу помнишь, с Щемиловки? У сеструхи ейной родимое пятно было во всю щёку. Так Заремкина матка, говорят, прыснула ей на морду чой‑то — и пятно вывелося. Целиком. И сама она при красе осталась. Так‑то.

Наташка перестала всхлипывать и посмотрела на Грушу огромными серыми глазами.

— Заремку? А фамилиё?

— Без фамилий. Просто скажи: мол, до Заремы мне, дело есть. Там каждый знает. В обжорных рядах она, жжёным сахаром торгует. Найдёшь.

— Ну?

— Ну! Скажешь: «Аграфена Коровина прислала». Денежку ей дашь.

— Скока?

Груша задумалась.

— Алтынник сперва. А как поможет — пятак. Она тебя отведёт куда надо.

— В табор? — охнула Наташка.

— Да не в табор, дурёха! К бабам ихним, мать ейная там. Деньги возьми, те, что после родительских похорон у тебя остались. Да спрячь укромней, где‑нить на себе.

Наташка молча кивнула.

Дверь в дворницкой отворилась, впустив клубы хрустящего морозного пара, и вошёл Савелий, жахнул шапкой об косяк, стряхивая налипший снег. В бороде его, у самого рта, висели ледяные катышки, похожие на талый сахар. Савелий закашлял, снял через голову передник, буркнул что‑то жене и тяжело зыркнул на гостью. Наташка вспорхнула, засобиралась, схватила с лавки свой полушубок.

— Смотри только, проверь всё натрое, для спокойствия, — шепнула Груша, когда Наташка завязывала на шее клетчатый шерстяной платок. — Народец‑то лихой. И прекрати слезу цедить! Не убьёт тебя генеральша. Чай, не крепостная ты!

***

Наташка бежала через подворотню к своему дому на Фонтанке. Грифоны и медузьи головы, всегда внушавшие ей суеверный страх, ехидно смотрели с выступов над окнами и покачивали большими уродливыми головами. Обычно Наташка, зажмурившись, сплёвывала через левое плечо или, храбрясь, показывала бесовским тварям язык, но сейчас ей было не до этого. Влетев во флигелёк у чёрной лестницы, где находилась её вытянутая, как козий язык, комнатка, она рывком открыла бабкин деревянный сундук и вытащила на свет старый латаный валенок. На войлочном дне его, сложенные колбаской и завёрнутые в тряпочку, лежали деньги — всё её состояние, пять целковых.

«Жалко», — подумала Наташка, и так защемило за грудиной, будто что‑то когтистое схватило из‑под рёбер жилистой лапкой и сжало крепко.

Вынув из «колбаски» рубль, она сунула его в матерчатую ладанку на шнуре, да прикинула, что хорошо бы на рубль этот ещё фунт гороховой муки купить, селёдки, литр керосина да отдать прачке Матрёне заёмный гривенник. Ладанку Наташка повесила на шею, под нижнюю рубаху, сверху же наглухо застегнула фуфайку и запахнула полушубок. Выбежав во двор, она чуть не столкнулась с истопником Власом.

— Куда ты, Натаха, несёсси, как угорелая?

Он улыбался ей толстыми белёсыми губами, а щёки его были красными, как наливной ранет, и весь он, с окладистой бородой, телогрейкой, подвязанной бечёвкой, в лохматом треухе и в огромных холщовых рукавицах так напомнил Наташке в этот миг покойного тятьку, что захотелось уткнуться лбом ему в грудь и снова зареветь. Рядом виляла хвостом дворняга Разбойка, радостная — видимо, сытая.

— Я, дядя Влас, тороплюся. До барыни, — еле сдержалась Наташка, поглаживая собаку за висящее ухо.

Она выбежала к парадному входу, оттуда под арку к Фонтанке. У генеральского бельэтажа Наташка остановилась, проверила, крепко ли завязан узелок из старого мамкиного платка, в котором она несла ещё не высохшую шаль. Из окон доносилась музыка. Кто‑то играл на рояле, самозабвенно ударяя по клавишам. Высокий козлиный тенорок растянуто выводил романс про бездонные глаза. На припеве к нему присоединялся густой голос генеральши, томно подскуливавший на гласных.

— Ах, ма шер, про вас это, про вас! Глаза бездонные, пленили вы меня! — хлопотал тенорок.

Наташке показалась, что медузья башка в каменном медальоне сейчас сморщится и чихнёт.

Прижимая узел к бедру, Наташка засеменила к Чернышёву мосту, оттуда вдоль по Фонтанке к Никольскому рынку. Ветер расплетал косу, вынимая из неё пряди, и колючий декабрьский снег царапал щёки льдистыми когтями.

«Вот ещё, подумайте! — злилась Наташка. — Глаза у неё бездонные! Это у меня бездонные, Иван Карлович всегда так говорит».

Она вспомнила оловянный генеральшин взгляд, от которого порой становилось студенисто внутри и хотелось глотнуть чего‑нибудь тёпленького.

«Очень даже донные у ей глаза! Заглянешь в них, как в высохший колодец, а на дне — почерневшее ржавое ведро‑зрачок, и лежит аккуратненько так, посерёдке»...