«Девяностые — выпуклое время, все очень прорисованное, запредельное, острое, как жизнь на вулкане»: интервью с Павлом Селуковым

В рассказах Павла Селукова неприкрытая жизнь провинциальных городов девяностых и нулевых. Персонажи такие, какие есть: безжалостные и гнусные, трусливые и глупые, бесхитростные и трогательные. Одновременно — фантастические. Маргиналы, простаки и алкоголики дрыгаются на дискотеке под «Токс-токс-токс, ке паса парадокс» и ищут в полумраке образы Ремарка. Пьют у реки Камы вино, читают Бродского, а утром идут на завод. Обыденность и пошлость под прицелом писателя превращаются в смешное, пронзительное и родное.

Павел Селуков рос в пермском микрорайоне Пролетарка среди шпаны и работяг. В школе увлекся литературой, чтобы понравиться девушке. Потом учился на автослесаря. Работал дворником, охранником и вышибалой в клубе. В тридцать лет начал писать. Публиковал рассказы на Facebook и набрал 11 тысяч подписчиков. Первый сборник Павла Селукова вышел в марте. А в октябре в «Редакции Елены Шубиной» — вторая книга «Добыть Тарковского».

Расскажите о 90-х. Как их пережили? Что вынесли из этого времени?

— На 90-е пришлось мое детство, а детство переживается легко и приятно. Помню, как отец принес видеомагнитофон, вставил кассету и я прикоснулся к чуду. Я потом все время опасался, что кассету зажует и чуда не будет. Наши блеск и нищета. Ешь пельмени с бульоном, потому что так экономнее, но на телевизор AKAI деньги где-то находятся. Выпуклое время, все очень прорисованное, запредельное, острое, как жизнь на вулкане.

Как человеку с хорошим литературным вкусом выжить в среде, где потасовки, наркотики и криминал — обычное дело? Было с кем обсудить книги? Много ли таких Селуковых в пермских дворах?

— Много ли Селуковых, сказать сложно. Вроде бы нет, но кто его знает. Я не встречал. В литературном плане выживать было сложно. Без соответствующего общения, окружения писатели редко складываются. Я общался с Дамиром Мусиным, мы учились в параллельных классах. Он посещал универ и был просто умным человеком, но не литератором. Дамир советовал мне книги, отвечал на многие вопросы или подсказывал, где искать ответы. В каком-то смысле до тридцати лет я копил опыт и читал книжки в одиночестве. Если б не мои знакомство с Игорем Аверкиевым и работа в «Пермской гражданской палате» [организации, которая помогает людям осуществлять полезные для общества проекты] и интернет-журнале «Звезда», я, наверное, вообще ничего бы не написал.

Как появился ваш типичный герой — романтик, философ и простой парень со двора? Сразу ли он был таким в первых рассказах и как поменялся?

— Я думаю, он сразу был таким, а теперь меняется. Из простого парня со двора герой превращается в неглупого мужчину, который рос в неестественной для себя среде долгое время, всячески к ней приспосабливаясь, а теперь попал в среду естественную, но обжиться в ней ему сложно, потому что, когда долго живешь в неестественности, к ней привыкаешь, как бы зависая между двумя мирами, где каждый не вполне твой и не вполне чужой. Все это и пытается переварить мой сегодняшний герой. Он стал сложнее.

Может ли ваша жизнь быть примером влияния литературы на трудного подростка? Как вообще думаете, художественная литература делает людей лучше?

— В моем случае литература — следствие. В пятнадцать лет я полюбил умную девушку и поэтому стал читать книги. Она меня разбудила. Это водораздел. Есть жизнь до нее, есть жизнь после. Почти все, что я пишу, я пишу в ее сторону. Это незакрытый гештальт, который никогда не будет закрыт. То, что мой психоз вылился в литературу, — это, скорее, случай, чем предопределенность. Художественная литература делает людей лучше по крайней мере на то время, пока человек читает книгу. Сложно перелистывать страницы и убивать одновременно. Поэтому, наверное, меня беспокоят аудиокниги. Тотально же книги не меняют людей. Нагорная проповедь прозвучала две тысячи лет назад, а мы до сих пор не взялись за руки и не ушли в закат.

За что вас сравнивают с Хемингуэем? Вам нравятся его книги? Что из литературы любите и что повлияло на ваш стиль?

— Меня постоянно с кем-то сравнивают. Людям так проще — им нужны привязки к знакомой литературной местности. Хэма я люблю, как, наверное, всякий, кто подростком прочел «Фиесту». У него мужская и конкретная проза. Как сказал Довлатов, у Хемингуэя всегда знаешь, сможет ли герой переплыть реку. Из литературы читаю Зощенко, Тэффи, Саган, Павича, Прилепина, Пелевина, Рыжего, Чехова, Достоевского, Бунина, Стругацких, Битова, Юзефовича, Ли Чайлда, Ларссона, Тартт, Шоу, Горького, Библию. Но больше всего люблю перечитывать Андрея Платонова. На мою манеру письма повлияла тяга к лапидарности. Не люблю лакун, люблю сжимать, сжимать, сжимать. Причем внутренне, а не когда написал, а потом сократил. В смысле плотности черная дыра — мой идеал.

Что еще, кроме книг, сделало из вас писателя?

— Фантазия, врожденная склонность к вранью, эгоизм, темперамент и жизненный опыт.

Где бы вы были сегодня, если бы не встретили хорошие книги?

— Зона, могила, завод, наркодиспансер, Гоа, Крайний Север, у мамы на диване.

Кроме того, что вы работаете над романом и сценариями, регулярно публикуете небольшие зарисовки в вашем Telegram-канале «С пролетарским приветом». У вас есть потребность подпитываться вниманием читателей?

— В Телеграме и Фейсбуке я публикую не только зарисовки, но и вполне себе рассказы. Соцсети нужны, чтобы люди узнавали о моих выступлениях, на которых я читаю свои рассказы. Это неплохой приработок, если учесть мои тиражи и общую лень. И, конечно, соцсети нужны для обратной связи и подпитки от читателей. Плюс периодически рассказы сами вылезают, надо же их куда-то девать?

Как отличается пермская Пролетарка [район, в котором жил Павел Селуков] и ее люди сегодня от Пролетарки из 2000 года?

— Появление интернета изменило всех, пролетарцы не исключение. Мы стали терпимее и просвещеннее. Уголовные уличные понятия потеряли былую силу. Из неблагополучного микрорайона Пролетарка превратилась в микрорайон цивилизованный и престижный, с шлагбаумами и видеокамерами на домах. Сейчас застой, в 2000-м были надежды. Это тоже чувствуется. Меньше разговоров, меньше посиделок во дворах, больше замкнутости и сосредоточенной злости. Выживаем.