Чтение на выходные: «Двенадцать ключей Рождества» Филлис Дороти Джеймс

Филлис Дороти Джеймс известна как мастер крупных литературных форм. Наиболее известна российскому читателю серия великолепных романов о приключениях интеллектуала из Скотленд-Ярда, гениального детектива Адама Дэлглиша.

Теперь же она предстает перед читателем как автор замечательных детективных рассказов — глубоко психологичных, исполненных юмора, лаконичных, с продуманной интригой и эффектной, неожиданной развязкой. Предлагаем вам ознакомиться с рассказом Филлис Дороти Джеймс «Одержимость».

---

Она ничего не помнила о том дне жаркого августа 1956 года, когда ее отвезли жить к тете Глэдис и дяде Виктору в маленький домик на востоке Лондона, на Алма-Террас, 49. Знала, что это случилось через три дня после ее десятого дня рождения, и этим единственным оставшимся у нее родственникам предстояло заботиться о ней теперь, когда инфлюэнция с разницей в одну неделю унесла ее отца и бабушку. Но это были лишь факты, кто-то когда-то сообщил ей их без подробностей. Сама она о своей предыдущей жизни не могла вспомнить ничего. Те первые десять лет были пустыми и бесплотными, как сон, который померк в памяти, но оставил на душе шрам неизъяснимой детской тревоги и страха. Для нее память и детство начинались с того момента, когда, проснувшись в маленькой незнакомой спальне с котом Блэки, который, свернувшись калачиком, лежал на полотенце около ее кровати, она босиком подошла к окну и отдернула занавеску. Внизу, под окном, простиралось кладбище, светящееся и таинственное в раннеутреннем свете, обнесенное железной оградой и отделенное от дальнего конца Алма-Террас лишь узенькой тропинкой. Новый день обещал быть снова жарким, и над сомкнутыми рядами надгробий висел легкий туман, кое-где пронзенный случайным обелиском или кончиками крыльев мраморных ангелов, чьи лишенные тел головы, казалось, плавали на частичках мерцающего света. Пока она, зачарованная, неподвижно стояла, наблюдая эту картину, туман стал рассеиваться, и ее взору открылось все кладбище — чудо из гранита и мрамора, ярко-зеленой травы и отягощенных летней листвой деревьев, могильных цветников и пересекающихся дорожек, простиравшееся вдаль насколько хватало глаз. Там, вдали, можно было смутно различить шпиль викторианской часовни, сверкающий, слов- но верхушка волшебного замка из давно забытой сказки. В восторге, состоянии для нее столь непривычном, что оно пронзило ее худенькое тельце, как укол боли, она заметила, что дрожит. И именно тогда, в первое утро новой жизни, когда прошлое ощущалось пустотой, а будущее неизвестностью, внушающей страх, кладбище стало для нее своим. Все детство и юность ему предстояло оставаться ее источником восхищения и тайны, убежищем и утешением.

То было детство без любви и даже без привязанности. Дядя Виктор приходился ее отцу старшим единокровным братом; это ей тоже рассказали. В строгом смысле слова он и его жена даже не доводились ей родственниками. Свои скудные запасы любви они расходовали друг на друга, да и их отношения были скорее не сердечной эмоцией, а пактом о взаимной поддержке, заключенным против пугающего внешнего мира, простирающегося за шторами маленькой, замкнутой со всех сторон гостиной.

Тем не менее они должным образом заботились о ней, так же, как она заботилась о коте. Считалось, что она обожает Блэки, которого привезла с собой, — единственную связь с прошлым и почти единственную свою собственность. И только она сама знала, что не любит и боится его. Однако она расчесывала ему шерсть и кормила добросовестно, как делала все, а взамен кот дарил ей рабскую преданность, не оставлял ее ни на минуту, грациозно шел за ней по пятам даже через кладбище и поворачивал обратно, только когда они добирались до главных ворот. Но другом Блэки ей не был. Он не любил ее и знал, что она не любит его. Кот был ее «напарником по заговору», глядел на нее сквозь щелки лазурных глаз, лелея некое тайное знание, каким не владела она. Ел он жадно, был ненасытен, но не толстел. Гибкое черное тело лишь удлинялось, пока, вытянувшись на солнышке у нее на подоконнике, всегда острым носом к кладбищу, он не стал выглядеть зловеще и неестественно, как покрытая шерстью рептилия.

К счастью, существовал боковой вход на кладбище с Алма-Террас, так что она могла ходить в школу и обратно коротким путем, избегая опасностей главной дороги. В ее первый школьный день дядя с сомнением произнес:

— Ну, наверное, это ничего. Хотя все же неправильно, чтобы ребенок каждый день ходил среди мертвецов.

— Мертвецы не встают из могил, — заметила тетя. — Они лежат спокойно. От них ей никакая опасность не грозит.

Голос у нее был неестественно грубый и громкий. Каждое слово звучало как заявление, почти как вызов. Но девочка знала, что тетя права. Среди мертвецов ей было не страшно, она чувствовала себя на кладбище как дома. Годы, проведенные на Алма-Террас, проскользили мимо, такие же захудалые и блеклые, как тетино бланманже, — они оставили по себе скорее некое ощущение, нежели вкус. Чувствовала ли она себя счастливой? Ей не приходило в голову задаться этим вопросом. Нельзя сказать, что ее не любили в школе; она не была ни хорошенькой, ни умной, чтобы вызывать интерес к себе со стороны детей или учителей. Заурядная девочка, необычная лишь тем, что была сиротой, однако не умевшая сыграть даже на этом своем сентиментальном преимуществе. Может, она и могла бы найти себе друзей, таких же тихих и безынициативных, как она сама, которые откликнулись бы на ее безобидную посредственность. Но было в ней нечто, что отталкивало их робкие шаги навстречу: самодостаточность, безразлично-вежливый взгляд, нежелание вложить хоть какую-то частичку себя даже в случайное приятельство. Она не нуждалась в друзьях. У нее было кладбище с его обитателями. Среди них у нее имелись любимцы. Она знала о них все: когда кто умер, в каком возрасте, а иногда и как это случилось. Помнила их имена и наизусть выучила надписи на надгробиях. Они были для нее живее, чем живые, эти шеренги горячо любимых жен и матерей, почтенных торговцев, незабвенных отцов и горько оплакиваемых детей.

Новые могилы ее почти не интересовали, хотя она издали наблюдала за похоронами, а потом подбиралась поближе, чтобы прочитать открытки с соболезнованиями. Больше всего она любила давние, заброшенные овалы могильных холмиков и изъеденные непогодой, раскрошившиеся каменные надгробия с почти стертыми временем надписями на них. Вокруг именно таких имен давным-давно умерших людей и плела она свои детские фантазии.

Даже смену времен года она наблюдала по изменениям, происходившим на кладбище. Золотистые и лиловые пики первых крокусов, пробивающихся сквозь твердую землю. Апрель с его россыпью желтых нарциссов. На Пасху, когда родные покойных празднично украшали могилы, кладбище расцвечивалось желтым и белым. В разгар лета над ним витали запахи луговых трав и земли — будто мертвые вдыхали напоенный цветочным ароматом воздух и выдыхали собственные таинственные миазмы. Солнечный свет играл на граните и мраморе, старушки в испачканных платьях шаркали со своими вазами к крану за часовней, чтобы наполнить их водой… Первый зимний снег проделывал с кладбищем удивительную метаморфозу, надевая на мраморных ангелов причудливые высокие искрящиеся шапочки. В оттепель она не отходила от окна, чтобы не пропустить момент, когда величественное снежное убранство соскользнет и укутанные в белые саваны фигуры вновь предстанут в своем подлинном обличье.

Лишь один раз она спросила об отце, но свойственным детям чутьем поняла, что это тема, которую по неким загадочным взрослым соображениям лучше не поднимать. Она сидела тогда за кухонным столом, делала домашние задания, а тетя готовила ужин. Подняв голову от учебника истории, девочка спросила:

— А где похоронен папа?

Сковородка грохнулась о плиту, кухонная вилка выпала у тети из рук. Далеко не сразу она подняла ее, вымыла, отчистила грязное пятно с пола. Ребенок повторил вопрос:

— Где похоронен папа?

— На севере. В Кридоне, возле Ноттингема, рядом с твоей мамой и бабушкой.

— А мне можно поехать туда? Навестить его?

— Когда подрастешь. Какой смысл поклоняться могилам? Мертвых в них нет.

— А кто за ними ухаживает?

— За могилами? Кладбищенские служители. Ты давай, делай уроки.

Она не спросила о матери, которая умерла при ее рождении. Собственная покинутость всегда казалась ей неслучайной, и втайне она испытывала чувство вины. «Ты убила свою мать». Кто-то, обронив эти слова, возложил на нее тяжкое бремя. Она не позволяла себе думать о матери, но помнила, что папа всегда находился с ней, любил ее и не хотел умирать и оставлять ее одну. Когда-нибудь она сама, тайно, найдет его могилу. И не просто придет на нее однажды, а будет приходить каждую неделю. Станет ухаживать за ней, сажать цветы, стричь траву — как те старушки на местном кладбище. А если на его могиле нет надгробья, то она купит камень и закажет надпись на нем: его имя и эпитафию, которую выберет сама. Правда, придется подождать, пока она вырастет, окончит школу, начнет работать и накопит достаточно денег. Но однажды она непременно найдет своего отца. И тогда у нее появится своя могила, она будет навещать ее и ухаживать за ней. Долги любви нужно отдавать.

Через четыре года после того, как она поселилась на Алма-Террас, из Австралии приехал тетин брат. Внешне они с сестрой были похожи: оплывшие фигуры с короткими ногами, маленькие глазки на квадратных пухлых лицах. Но дядя Нед обладал дерзкой уверенностью и веселым добродушием, настолько чуждыми его замкнутой нерешительной сестре, что трудно было поверить в их родство. Две недели в маленьком доме царили его пронзительный иностранный голос и мужская самоуверенность. Были необычные развлечения, обеды в Уэст- Энде, шоу в Эрлс-Корте . Дядя Нед был очень добр с девочкой, щедро одаривал ее карманными деньгами и однажды утром, направляясь за своим бюллетенем лошадиных скачек, даже прогулялся с ней по кладбищу. Вечером, спускаясь к ужину по лестнице, она услышала обрывки разговора — взрослой беседы, смысл которой в то время был ей непонятен, но фразы запали в память и остались там навсегда.

Сначала хриплый рокот дядиного голоса:

— Мы стояли и вместе смотрели на это надгробие. «Обожаемому мужу и отцу, разлученному с нами внезапно 14 марта 1892 года» — что-то в этом роде. Обломки мрамора, треснувшая урна, огромный ангел, рукой указывающий вверх, — ну, вы видели такие. А потом девочка повернулась ко мне. «Папа тоже умер неожиданно», — сказала она. Вот и выкручивайся тут. Что, Господи помилуй, заставило ее это произнести? Меня это напугало, должен вам признаться. Я не знал, куда деть глаза и как убраться с этого чертова кладбища. Хоть на Сент-Килду — оттуда вид получше, это уж точно.

Подобравшись поближе, она напрягла слух, надеясь услышать, что пробормотала в ответ тетя. Тщетно. А потом снова донесся дядин голос:

— Эта старая сука никогда так и не простила ему, что Хелен забеременела от него. Никто не был достаточно хорош для ее единственной драгоценной доченьки. А когда Хелен умерла родами, она его и в этом обвинила. Бедный парень. Сидни навлек на себя несчастья в тот самый момент, когда положил глаз на эту девушку.

Снова неразборчивые голоса, звук тетиных шагов от стола к плите, скрип стула. Затем голос дяди Неда:

— Забавная девчушка, правда? Старомодная. Можно сказать, болезненно впечатлительная. Будто вся ее жизнь и жизнь проклятого кота — там, на этом кладбище костей. И внешне — вылитый отец. Точно вам говорю: я даже испугался. Смотрит на меня его глазами и выдает: «Мой папа тоже умер неожиданно». Да-а-а, доложу я вам. Хорошо еще, что имя такое обычное, — труднее найти. Сколько уже лет прошло? Четыре года? А кажется, что больше.

Только одно насторожило ее в этом разговоре. Дядя Нед уговаривал их переехать к нему в Австралию. Значит, ее могли увезти с Алма-Террас, тогда она больше никогда не увидит свое кладбище и, вероятно, придется ждать много лет, прежде чем она накопит достаточно денег, чтобы вернуться в Англию и отыскать могилу отца. Как она сможет регулярно посещать ее, живя на другом конце света? После отъезда дяди Неда прошло много месяцев, но однажды она увидела, как сквозь почтовую щель просунулся и упал на пол конверт с австралийской маркой. Ледяной страх сковал ей сердце.

Волновалась она, как оказалось, напрасно. Они покинули Англию только в октябре 1966 года, причем без нее. Когда воскресным утром за завтраком родственники сообщили ей эту новость, стало очевидно, что они и не думали брать ее с собой. Верные долгу, они дождались, пока она окончит школу и начнет сама зарабатывать на жизнь — стенографисткой в местном агентстве недвижимости. Ее будущее было обеспечено. Они сделали все, чего требовала от них совесть. Неуверенно и немного стыдливо объяснили ей свое решение, словно считали, что это для нее важно: артрит причиняет все больше неприятностей тете, они мечтают о солнце, дядя Нед — их единственный близкий родственник, и никто из них не становится моложе. План, который они мучительно шепотом обсуждали месяцами, за закрытой дверью, состоял в том, чтобы полгода провести на Сент-Килде, а потом, если им понравится в Австралии, подать документы на эмиграцию. Дом на Алма-Террас будет продан, чтобы оплатить перелет. Он уже выставлен на продажу. Но они позаботились и о ней. Когда они сообщили, что´ сделали для нее, ей пришлось низко склониться над тарелкой, чтобы не выдать своего восторга. Миссис Морган, жившая через три дома от них, согласилась взять ее квартиранткой, если она не возражает против того, чтобы поселиться в маленькой комнате, окнами выходящей на кладбище. В приливе бурной радости она не услышала того, что добавила тетя. Все знали, как миссис Морган относится к кошкам; Блэки придется усыпить. Она должна была переехать на Алма-Террас, 43, в тот день, когда дядя и тетя вылетали из аэропорта Хитроу. Два чемодана, вместившие все, чем она владела в этом мире, были уже упакованы. В сумку она аккуратно сложила немногочисленные официальные подтверждения своего существования: свидетельство о рождении, медицинскую карту и книжку почтового сберегательного банка, где у нее на счету скопилось сто три усердно сэкономленных фунта на памятник отцу. Со следующего дня она собиралась начать поиски. Но сначала повезла Блэки в ветеринарную клинику на усыпление. Она посадила его в коробку и, поставив ее у ног, терпеливо ждала в приемной. Кот не издавал ни звука, и та- кое смирение тронуло ее, впервые вызвав прилив жалости и нежности. Но она ничего не могла сделать, чтобы спасти его. И они оба это понимали. Казалось, Блэки всегда знал, о чем она думает, что было в прошлом и что ждет в будущем. У них было нечто, объединявшее их, какое-то знание, какое-то общее переживание, которого она не помнила, а он не мог ей о нем рассказать. После того как его усыпят, даже эта тоненькая ниточка, связывающая ее с первыми десятью годами жизни, оборвется.

Когда очередь дошла до нее, она сказала:

— Я хочу усыпить его.

Ветеринар провел сильными умелыми руками по гладкому меху:

— Вы уверены? Он вполне здоров. Стар, конечно, но находится в удивительно хорошей форме.

— Уверена. Я хочу усыпить его.

Оставив кота, она молча ушла, не обернувшись. Ей казалось, что она будет рада освободиться от необходимости делать вид, будто любит его, от этих укоризненных глаз-щелочек. Но, возвращаясь на Алма-Террас, поймала себя на том, что плачет: слезы, непрошеные и неудержимые, градом катились по лицу.

Взять отпуск на неделю не составило труда: она скопила достаточно отгулов, а ее работа никогда не вызывала нареканий. Она подсчитала, сколько денег ей потребуется на поезд, автобус и недельное проживание в скромных гостиницах. Все было у нее распланировано на годы вперед. Она начнет поиски с адреса, указанного в ее свидетельстве о рождении — Крэнстон Хаус, Кридон, Ноттингем, — с дома, где она появилась на свет. Нынешние хозяева, возможно, вспомнят отца и ее. Если нет, вероятно, найдутся соседи или деревенские старожилы, которые еще не забыли, как умер ее отец и где он похоронен. Если и это не поможет, она попробует найти местных служителей похоронных бюро. В конце концов, прошло ведь всего десять лет. Должны же где-то в Ноттингеме храниться записи о погребениях. Она сообщила миссис Морган, что взяла отпуск на неделю, чтобы посетить старый отцовский дом, собрала дорожную сумку и на следующее утро села на самый ранний поезд до Ноттингема.

Первые признаки волнения и неуверенности возникли у нее в автобусе по дороге из Ноттингема в Кридон. До того она была спокойна, не волновалась, словно это давно запланированное путешествие было таким же естественным и неотвратимым, как ежедневное присутствие на работе, — неизбежное паломничество, предначертанное ей с того момента, когда она босоногой девочкой в белой ночной рубашке отдернула занавеску и увидела свое царство, расстилавшееся внизу под окном. Но теперь ее настроение переменилось. По мере того как автобус пробирался через предместья, она все больше ерзала на сиденье — словно тревога в душе вызывала физическое неудобство. Она ожидала увидеть зеленый сельский пейзаж, ухоженные маленькие церквушки, деревенские по- госты, окруженные тисами. В выходные дни она посещала кладбища и любила их почти так же, как то, какое считала своим. Конечно же, отец должен был лежать именно на таком, освященном, оглашаемом птичьим пением. Но в последние десять лет Ноттингем разросся вширь, и Кридон представлял собой теперь лишь деревню, отделенную от большого города полосой новых домов, заправочных станций и выставляющихся напоказ магазинов. Все было незнакомо, однако она знала, что уже ездила по этой дороге прежде, испытывая волнение и душевную муку. Через полчаса автобус остановился на автостанции Кридона, и она сразу поняла, где находится. Паб «Дог и Уисл» по-прежнему стоял на краю пыльной замусоренной деревни, а перед ним все так же зеленел навес для автобусов. Стоило ей увидеть граффити на стенах, как память мгновенно вернулась к ней, словно она ничего и не забывала. Здесь папа высаживал ее по воскресеньям, когда она наносила еженедельный визит бабушке. Тут встречал ее престарелый бабушкин повар. Здесь она оглядывалась, чтобы в последний раз помахать рукой папе, который терпеливо ждал обратного автобуса. Сюда ее приводили в половине седьмого, когда он приезжал, чтобы забрать ее. Дом, где жила бабушка, назывался Крэнстон Хаус. В нем она родилась, но не считала его своим домом.

Ей не было нужды спрашивать дорогу, а когда пять минут спустя она стояла перед домом, — читать фамилию, написанную на обшарпанных воротах с висячим замком. Это было квадратное строение из темного кирпича, возвышавшееся в своем неуместном и фальшивом величии в конце деревенского переулка. Дом оказался меньше, чем она помнила, однако наводил страх. Как она могла забыть эти фронтоны с витиеватыми украшениями, высокую крутую крышу, скрытные эркеры, единственную грозную башню на восточном углу? К воротам проволокой была прикручена дощечка с объявлением агента по продаже недвижимости; сам дом пустовал. Краска на парадной двери облупилась, трава на лужайке чрезмерно разрослась, ветви на кустах рододендронов были обломаны, а гравиевая дорожка забита сорняками. Здесь не было никого, кто мог бы указать ей могилу отца. Но она знала, что должна войти, заставить себя еще раз шагнуть в эту пугающую дверь. Дом знал нечто, что было известно Блэки, и должен был рассказать это ей. Необходимо было найти агентство недвижимости и получить разрешение осмотреть дом.

Она пропустила обратный автобус, а следующий отправлялся до Ноттингема только в начале четвертого. Хоть она ничего не ела с самого раннего утра, чувство голода притупила нервозность. Однако она понимала, что день обещает быть долгим и поесть нужно. Завернув в кафе, она заказала тост с сыром и чашку кофе, потратив несколько минут, чтобы заглотить все это. Кофе был горячим и почти безвкусным, но когда первый глоток обжег горло, она поняла, как он необходим.

Девушка за кассой указала ей дорогу к агентству недвижимости, оно находилось в десяти минутах ходьбы от кафе. Там ее принял молодой человек в костюме в тонкую полоску. Наметанным взглядом окинув ее старое синее твидовое пальто, дешевый портплед и сумку из заменителя кожи, он сразу зачислил ее по собственной классификации в разряд клиентов, от которых ждать нечего. Особого внимания такое не заслуживает. Однако показал ей все спецификации, и любопытство его возросло, когда она, лишь мельком взглянув на бумаги, сложила их и сунула в сумку. На ее желание осмотреть дом сегодня же он ответил согласием — вежливо, но, как она и ожидала, без энтузиазма. Дом пустовал. Ее следовало сопроводить. А в ее унылой респектабельности не было ничего, что заставило бы агента предположить в ней вероятного покупателя. И когда он, извинившись, ненадолго отлучился, чтобы проконсультироваться с коллегой, а потом вернулся и сообщил, что сейчас же отвезет ее в Кридон, она тоже догадалась почему. Работы в агентстве было немного, и уже пришло время кому-нибудь наведаться в дом и проверить, как там и что.

По дороге они не произнесли ни слова. Когда добрались до Кридона и он свернул на аллею, ведущую к дому, ощущение, возникшее у нее при первом посещении, вернулось, только теперь оно было сильнее и глубже. Сейчас это было больше, чем просто воспоминание о былом несчастье. Это были ожившие вновь детские страдание и страх, усиленные жуткими предчувствиями. Агент припарковал свой «Моррис» на поросшей травой обо- чине, она подняла голову, взглянула на слепые окна, и ее охватил страх настолько сильный, что она не могла ни двинуться, ни что-либо сказать. Она отдавала себе отчет в том, что мужчина держит для нее дверцу машины открытой, ощущала его пивное дыхание, в неприятной близости от себя видела его лицо, выражавшее мученическое терпение. Ей хотелось сказать, что она передумала, дом ей совершенно не подходит, нет смысла смотреть его, и она подождет агента в автомобиле. Но под презрительным взглядом заставила себя подняться с теплого сиденья и вылезти из салона. Она молча ждала, пока он отпирал висячий замок и распахивал ворота.

Вместе они добрались до парадной двери между неухоженных газонов и разросшихся кустов рододендрона. И вдруг шаркающий звук шагов по гравию рядом с ней изменился: теперь она шла со своим отцом, как в детстве. Стоило ей протянуть руку — и она почувствует, как его пальцы сжимают ее ладошку. Агент рассказывал что-то о доме, но она не слышала, и его лишенная для нее смысла болтовня стала отдаляться, а вместо нее зазвучал другой голос, голос ее отца — впервые за десять лет:

— Солнышко, это не навсегда. Только пока найду работу. Я буду каждое воскресенье забирать тебя и водить обедать. А потом мы станем гулять, вдвоем. Бабушка обещала. И я куплю тебе котенка. Уверен, бабушка не станет возражать, когда увидит его. Черного котенка. Ты же всегда хотела такого. Как мы его назовем? Малыш Блэки? Он будет напоминать тебе обо мне. А когда найду работу, я сниму маленький домик, и мы снова будем вместе. Я буду заботиться о тебе, моя крошка. Мы будем заботиться друг о друге.

Она не смела поднять голову, чтобы не увидеть обращенных к ней глаз, полных отчаянной мольбы, не усугубить ему горечь расставания, не выказать презрения. Она уже сознавала, что должна помочь ему, сказать, что все понимает, не возражает против того, чтобы пожить у бабушки месяц-другой. Но на такую взрослую реакцию она не была еще способна. Она помнит слезы, как отчаянно цеплялась за куртку отца, помнит старика — бабушкиного повара с плотно сжатыми губами, он отрывает ее от папы и несет наверх, в кровать. И последнее воспоминание: из окна комнаты, расположенной над крыльцом, она смотрит на отца, на его ссутулившуюся, словно побитую фигуру, бредущую по дорожке к автобусной остановке.

Когда они дошли до входной двери, она подняла голову. Окно было на месте. Конечно, куда ж ему деться? Она знала каждую комнату в этом темном доме.

Сад купался в мягком октябрьском солнечном свете, однако холл обдал их холодом и мраком. Громоздкая лестница из красного дерева вела из этого мрака в черноту, нависавшую над ними, как плотная масса. Агент стал шарить по стене в поисках выключателя, но она не стала ждать. Безошибочно нащупала круглую дверную ручку, которую когда-то ее детские пальцы не могли даже обхватить и шагнула в гостиную. Комната пахла по-другому. Там ощущался аромат фиалок, перебиваемый запахом мебельной полироли. Воздух был холодным и отдавал плесенью. Стоя в темноте, она дрожала, но была совершенно спокойна. Ей казалось, будто она перешагнула барьер страха, как, наверное, жертва пыток преодолевает в какой-то момент барьер боли и для нее наступает своего рода покой. Она почувствовала, как агент задел ее плечом, направляясь к окну, где раздвинул тяжелые шторы.

— Предыдущие владельцы оставили полови- ну мебели, — сказал он. — Так лучше. Если дом выглядит обжитым, больше вероятность привлечь покупателя.

— А кто-нибудь проявил заинтересованность?

— Пока нет. Это дом не на всякий вкус. Великоват для современной семьи. И потом убийство… Оно случилось здесь десять лет назад, но слухи еще не затихли. С тех пор дом четыре раза переходил из рук в руки, однако ни один из владельцев в нем долго не задержался. А это сбивает цену. Разве память об убийстве замнешь?

Голос его звучал беспечно, но он не сводил взгляда с ее лица. Приблизившись к пустому камину, агент провел рукой по каминной полке, следя за клиенткой, которая двигалась по комнате словно в трансе. Она будто со стороны услышала собственный голос:

— Какое убийство?

— Шестидесятичетырехлетняя женщина. Забита до смерти своим зятем. Старик-повар вошел через кухню и застал его с кочергой в руке. Вы только подумайте! Это могла быть такая же кочерга, как эти. — Он кивнул на медные каминные инструменты, прислоненные к решетке. — Все произошло на том месте, где вы сейчас стоите. Дама сидела в этом самом кресле.

Голосом, таким грубым и хриплым, что сама не узнала его, она произнесла:

— Это не то кресло. То было больше. У того расшитые сиденье и спинка, подлокотники по краю обвязаны кружевами, а ножки — в форме львиных лап.

Его взгляд сделался пристальным, потом он сдержанно засмеялся. В глазах мелькнуло недоумение, сменившееся вскоре чем-то другим. Возможно, презрением.

— Значит, вы все знаете. Вы одна из них?

— Из кого — из них?

— Вы на самом деле не ищете дом. Во всяком случае, дом таких размеров едва ли можете себе позволить. Вы просто хотели пощекотать себе нервы, увидеть, где это случилось. В эту игру кто только не играет, и обычно я распознаю таких, как вы. Могу поведать вам все кровавые подробности, которые вас интересуют. Впрочем, крови было не так уж много. Череп он ей разбил, но кровотечение оказалось в основном внутренним. Говорят, лишь тонкая струйка стекала по лбу и капала ей на руки. Речь его лилась так плавно, что она поняла: все это он рассказывал уже не раз, ему нравится это сообщать, картинкой подобного ужаса будоража своих клиентов и тем самым развеивая скуку собственного дня. Как ей хотелось, чтобы не было так холодно. Если бы она могла снова согреться, ее голос перестал бы звучать так странно.

— А кот? Расскажите мне про кота, — попросила она, почти не размыкая пересохших губ.

— О, вот это был настоящий ужас! Кот сидел у нее на коленях и лакал ее кровь. Но вы, похоже, и сами все знаете. Уже слышали?

— Да, — солгала она, — слышала.

Но она не только слышала. Она знала. Видела. Она находилась там.

А вскоре очертания кресла, стоявшего перед ней, изменились. Перед ее взором возникло нечто аморфное, черное, постепенно обретавшее форму и телесность. Бабка сидела в кресле, приземистая, как жаба, в черном платье для воскресных утренних служб, в перчатках и шляпе, с молитвенником на коленях. Она снова заметила капельку мокроты в уголке ее рта, разорванную ниточку вены на крыле острого носа. Бабушка ждала внучку, чтобы окинуть ее своим вечно недовольным взглядом перед походом в церковь. Она была ведьмой. Ведьмой, ненавидевшей ее и папу, ведьмой, говорившей, что он — бесполезный и безмозглый человек, годный лишь на то, чтобы стать убийцей ее дочери. Ведьмой, грозившей усыпить Блэки за то, что он подрал когтями кресло, и за то, что подарил его отец девочки. Ведьмой, намеревавшейся отнять ее у папы навсегда. А потом она увидела кое-что еще. Кочергу, совершенно такую, какой она ей запомнилась: длинный полированный медный шомпол с тяжелым набалдашником.

Она схватила ее так же, как сделала это тогда, и с пронзительным криком ненависти и ужаса обрушила на бабушкину голову. Она била снова и снова, слыша, как медь глухо ударяется о лопающуюся кожу кресла, один оглушительный удар за другим. И продолжала кричать. Комната звенела от ужаса. Но только после того как прошел этот припадок безумия и прекратился чудовищный шум, она по боли в горле сообразила, что кричала сама.

Она стояла, дрожа, задыхаясь, пот выступил у нее на лбу, и она чувствовала, как жгучие капли скатываются в глаза. Подняв голову, увидела уставившиеся на нее расширенные от ужаса глаза агента. Бормоча какие-то ругательства, он побежал к двери. И тут кочерга выскользнула из ее вспотевших рук и мягко ударилась о ковер.

Он оказался прав: крови почти не было. Только нелепая шляпа съехала вперед и нависла над мертвым лицом. Но присмотревшись, она увидела вялую темно-красную струйку, тянувшуюся из-под нее, зигзагами стекавшую по лбу, по морщинам на щеках, а потом монотонно капавшую на затянутые в перчатки руки. А вскоре услышала тихое мяуканье. Черный меховой шар выполз из-под кресла, и призрак Блэки с бешеным взглядом небесно-голубых глаз мягко прыгнул — так же, как десять лет назад, — на неподвижные колени. Она взглянула на свои руки. Где же перчатки? Белые перчатки, которые ведьма требовала надевать каждый раз, когда они шли в церковь. Эти руки, уже не руки девятилетней девочки, были без перчаток. Не было ничего, кроме лопнувшей кожи кресла с торчащим из прорехи пучком конского волоса и едва уловимого аромата увядших фиалок в спокойном воздухе.

Она вышла через парадную дверь, не закрыв ее за собой, как и в тот раз. Двинулась так же, как тогда, в перчатках, без единого пятнышка на одежде, по гравиевой дорожке между кустами рододендрона, потом через чугунные кованые ворота и направилась по улице, ведущей в церковь. Начали звонить в колокола: она явилась вовремя. Вдали она заметила отца, перебиравшегося через перелаз между заливным лугом и аллеей. Значит, он вышел рано, после завтрака, и пешком добрался до Кридона. Зачем так рано? Наверное, этот долгий пеший путь был нужен ему, чтобы обдумать и принять какое-то решение? А может, это была жалкая попытка умилостивить ведьму, явившись на церковную службу? Или — о, благословенная мысль! — он пришел, чтобы забрать ее, проследить за тем, чтобы к окончанию службы немногочисленные пожитки дочери были тщательно уложены? Да, именно такие мысли проносились в то время у нее в голове. Теперь она вспомнила фонтан надежды, который превратился в паводок восхитительной уверенности. Когда она вернется домой, все уже будет готово. Они встанут рядом и сообщат ведьме, что уходят, они двое и Блэки, и она больше никогда не увидит их. В конце пути она обернулась в последний раз: дорогой ее сердцу призрак пересек аллею и направлялся к роковой открытой двери.

Дальше картина утрачивала четкость. Она ничего не могла вспомнить о службе, кроме сходящихся и расходящихся как в калейдоскопе красных и синих фрагментов, слившихся в витражное окно: добрый пастырь, прижимающий к груди ягненка. А потом? Незнакомые люди, ожидавшие на крыльце, могила, озабоченные лица, перешептывания, косые взгляды, женщина в какой-то официальной форме, служебный автомобиль… И больше ничего. Память была пуста. Но теперь наконец она знала, где похоронен ее отец. И понимала, почему никогда не сможет навестить его могилу, совершить благочестивое паломничество туда, где он лежит из-за нее, в то скорбное место, куда она его отправила. Для тех, кто покоится в негашеной извести за тюремной стеной, нет ни цветов, ни обелисков, ни трогательных надписей, выбитых на мраморе. И тут, непрошено, возникло последнее воспоминание. Она снова увидела открытую дверь церкви, цепочку прихожан, тянущуюся внутрь, удивленные лица, обращенные к ней, когда она одна вошла в притвор храма и услышала высокий детский голос, который больше чем что бы то ни было иное помог набросить пеньковую веревку на шею чело- веку с мешком на голове:

— Бабушка? Она неважно себя чувствует и велела, чтобы я шла одна. Нет, ничего страшного. Она в порядке. С ней папа.