Пятничные чтения: «Знаток узы пекла»

Знание — это не сила. Знание — это долг.

1965 год, СССР. Демьян Климов — зна́ток, наследник древнего ремесла, бывший партизан и герой Великой Отечественной. Его жизнь — борьба с тем, что нельзя объяснить. Его ремесло — замазывать (порой собственной кровью) трещины между мирами. Его крест — спасать тех, кого уже не спасти. Увлекательная смесь городского фэнтези и хоррора в декорациях Советской деревни шестидесятых годов прошлого века.

Яркое летнее солнце едва‑едва проникало в темный заболоченный овраг. Пари́ло пряными травами, обмелел затон, обрекая на смерть бесчисленных головастиков. У самого затона, внутри трухлявого бревна, прятался ни жив ни мертв Максимка. От ветра дрогнула паутина. Паук‑крестовик недовольно замахал лапками, забегал по краю, защищая угодья от чужака. Максимка плюнул в центр паутины, и та задрожала, затряслась, но хозяин и не думал покидать насиженного места.

— У‑у‑у, дрянь! — шепнул Максимка.

Соседство паука Максимке, конечно, не нравилось, но оно всяко лучше, чем попасться на глаза Свириду. Тот рыскал где‑то поблизости, хромал неуклюже, проваливаясь в мелкие лужицы, и пьяно ревел:

— А ну иди сюда, нагуленыш! Я тебя с‑под земли достану, ды взад закопаю! Падла мелкая!

Свирид был Максимке заместо отца. И замена эта ничуть не радовала обоих. Колченогий инвалид, казалось, был обижен на весь мир, но более всего на Максимкину мамку и самого Максимку, отчего обоим нередко доставалось на орехи. И если мамку Свирид поколачивал хоть и с оттяжкой, но зная меру, то самого Максимку бил смертным боем за все подряд. Куры потоптали огород — получай, Максимка. Если уронил ведро в колодезь, так неделю на пятую точку не сядешь. Никто был Свириду не указ — и на сельсовете его песочили, и мужики собирались уму‑разуму поучить. Сельсовет только руками развел — инвалид, мол, да еще и ветеран, на восточных фронтах в голову ранен. И мужики туда же — отловили с дубьем, а он как давай ножичком играть, блатными словечками кидаться да корешами угрожать — те только поматерились да разошлись. Сколько раз Максимка мамку просил, давай, мол, выгоним его, а та ни в какую. Где она нынче мужика найдет, да еще с такой пенсией? И терпела. И Максимка терпел. Покуда спросонья в сенях бутылку самогонки не раскокал. Сердце в пятки ушло. Понял Максимка, что теперь‑то ему несдобровать. Хорошо, если просто поколотит, а то этот и убить может — ему‑то что, он ведь контуженый. И правда, проснулся Свирид к полудню, шел опохмелиться да день начать, глядь — а от бутыля одни осколки. Страшно взревел Свирид, Максимка аж от сельпо услыхал и припустил от греха подальше в подлесок. Ничего, побродит, повоет, а если повезет, то найдет, где опохмелиться, да и уснет до завтра. А там день пройдет, Свирид ничего уж не вспомнит.

— Ну, где ты шкеришься? — неистовствовал Свирид совсем рядом. Максимка зажал рот, чтобы не выдать себя ненарочным вздохом. По лицу от страха катились слезы. Вдруг чья‑то ладонь нежно, почти по‑матерински провела по щеке — точно паутинка коснулась. Тьма зашептала комариным писком и шелестом листвы:

— Не плачь, детка, не рыдай, мама купит каравай. Ай‑люли, каравай...

Максимка было дернулся — пущай уж лучше Свирид отлупит, чем узнать, кто это такой ласковый живет в трухлявом бревне. Да куда там! Ладонь плотно зажала рот, поперек живота перехватило и потянуло куда‑то вглубь бревна — в узкую щель, куда Максимка даже ногу бы не засунул, а теперь проваливался весь. Ласковый голос продолжал шептать:

— Ай‑люли, каравай! Ай‑люли, каравай...

***

Демьян хоть в поле и не работал, а вставал все равно спозаранку — привычка, чтоб ее! Жил он бобылем — всю семью немцы пожгли, а отец и того раньше в петлю полез. Ни жены, ни детей Демьян не нажил. После войны, вдоволь напартизанившись по лесам да болотам, вернулся в родные края и занял заброшенный дом у самой кромки леса, там, где Вогнище начиналось. Вел хозяйство один, огородик маленький, да и соседи, бывало, приносили гостинец.

Рано поутру потянулся Демьян, попрыгал на месте, руками помахал, ногами подрыгал, чтоб кровь разогнать, зачерпнул полное ведро колодезной воды и умылся. Швырнул Полкану мясные обрезки со вчерашнего ужина и сам уселся трапезничать. Чай, три яйца вареных, краюха хлеба черного да пук зеленого луку. Только было Демьян захрустел белой головкой, как на улице раздался Полканов лай.

— Та каб табе...— ругнулся Демьян, вышел на свою околицу.

У ворот уже ждали, во двор заходить не осмеливались, и дело было, конечно, не в пустобрехе Полкане — этот и мухи не обидит, всего и толку что метр в холке да лай на том конце Задо́рья слыхать. Тут надо сказать, что Демьяна местные опасались, и неспроста: слыл он человеком знатким, да еще суровым. До сих пор ходили слухи о бывшем местном алкаше и тунеядце Макарке — тот с тяжкого похмелья залез было в окошко к Демьяну, чтоб поживиться горячительным. Что в ту ночь произошло в хате, не знает никто, зато на все Задорье был слышен пронзительный, полный запредельного ужаса вой.

А на следующий день стоял Макарка c пяти утра у здания сельсовета, наглаженный‑напомаженный, начисто выбритый и в военной форме — ничего приличнее, видать, не нашлось. А едва пришел председатель — бросился перед ним чуть не на колени и давай просить работу любую, хоть какую, а то, мол, «ночью висельник придет и его задушит».

Председатель, конечно, посмеялся, но отрядил его на общественные работы: там подсобить, тут прибраться, здесь навоз перекидать. И со временем стал Макарка‑тунеядец Макаром Санычем, народным депутатом, человеком уважаемым. Однако местные отмечали, что на дне голубых глаз все еще плещется какой‑то неизбывный, глубинный ужас, заставлявший Макара Саныча нервно потирать шею каждый раз при виде Демьяновой хаты. А еще пить бросил — напрочь, как отрезало. Даже по праздникам. Говорит, от одного запаха горло перехватывает. Словом, слыл Демьян Рыго́рыч, или попросту дядька Демьян, местным знахарем — знатки́м то есть. Оно, конечно, мракобесие и противоречит идеологии просвещенного атеизма, но то больше в городах да по радио. В Задорье ты поди‑найди фельдшера посередь ночи, коли зуб болит или скотина занемогла. А ведь бывают и такие дела, что и фельдшера, и участковые и даже народные комиссары руками разводят. И тогда шли на поклон к Демьяну Рыгорычу. Который, в общем‑то, военным фельдшером по документам и числился, недаром на войне в полку у самого Космача служил.

— Цыц, Полкан! — гаркнул Демьян, и почти шестьдесят килограмм мышц, шерсти и зубов присмирели и плюхнулись на брюхо. У ворот стояло человек шесть, над бабьими платками блеснула кокарда на фуражке участкового. «Дрэнна!» — пронеслось в голове.

— Ну? И чаго мы тут столпилися?

Громко всхлипнула Надюха, мать Максимки. Это на нее Полкан взъярился — бабские дни у ней, видать. Младше Демьяна годков этак на пять, она запомнилась ему глупой брюхатой малолеткой, приехавшей после войны с какого‑то села в строящееся Новое Задорье и польстившейся на городского хлыща‑инженера. Тот так и не вернулся к Надюхе — то ли бросил и уехал обратно в свой Можайск, то ли просто сгинул куда, а Надюха осунулась, постарела, связалась с пьяницей Свиридом и обзавелась никогда не сходящими синяками на сбитых скулах. Сам Свирид стоял рядом с участковым и со скучным видом щурился, водил жалом — похоже, все происходящее его ни капельки не интересовало и больше всего ему сейчас хотелось опохмелиться. На левом его виске волосы росли клочками, окружая огромный розовый рубец над ухом шириной в ладонь.

— Максимка пропал, — пожаловалась Надюха. — Вчерась утёк, а домой так и не воротился. Як зранку пропал, так и... с концами.

Откашлялся мордатый участковый, приехавший по вызову из райцентра.

— Я б заявление принял, да только пока тут поисковую группу соберешь, пока то, пока се...

— А чаго утёк? — поинтересовался Демьян. От его взгляда не укрылось, как полыхнули глаза Свирида.

— Черт его ведает, сорванца, — нарочито небрежно отозвался пьяница. — Спужался не разумей чаго да и утёк.

— Ага, не разумей чаго, значит...

Неистовую ругань Свирида вчера слышало все Задорье.

— Дядька Демьян, помоги, а? Ничего не пожалеем — хошь мешок зерна, хошь браги бутыль, хошь...

— Вось яшчэ брагой раскидываться! — не сдержался Свирид. — Вернется твой неслух, жрать захочет да вернется...

— А откуль он вернется‑то? — прищурившись, спросил Демьян.— Не ты ль хлопчика‑то спровадил?

— Да разве ж я...— Пьяница вдруг вспотел и побледнел. — Да он, собака, цельный пузырь раскокал. Я ему только наподдать хотел — для науки, а он уж дал деру. Я ж проснулся, самого колотит, трясет — у меня инвалидность, мне треба, а он... Ну, на мое место встань, а?

— На твое место встать здоровья не хватит, — отрезал Демьян.

Пропавший дитенок — это скверно. Места в округе дикие, топи да трясины одни. Шаг в сторону с тропинки, и уж ухнул по уши. Сколько всяких фрицев‑то по оврагам да зыбунам лежит, разлагается. Злая земля, голодная. Тут и взрослому человеку запропасть как неча делать, а уж дитенку‑то...

— Ну‑ка признавайся, где мальчонку остатний раз бачил?

— Да хрен его знает, где‑то вон...— Свирид неопределенно махнул рукой.

— Понятно...— Демьян сплюнул, плевок приземлился в шаге от сапога пьяницы.

Рванувшись вперед, зна́ток схватил деревянную клюку и уткнул ее рукоять в кадык Свириду, а рукой подхватил затылок, чтоб не вырвался. Заохали кумушки, промямлил милиционер: «Так‑так, товарищи, поспокойнее...»

В мозгу жгло от вспыхнувшей злобы; зубы скрипели друг о друга, в глазах колыхался кровавый туман. Всплыли в глазах сцены из детства — мать с синяками, пьяная ругань в сенях, оплеухи, зуботы́чины... Демьян заглянул в выпученные мутные глаза пьяницы и прошипел в бороду:

— Коль проведаю, шо ты, грязь из‑под ногтей, хлопчику сделал чего, так знай — одним сроком не обойдешься. До конца жизни под себя ссаться будешь, а конец придет скорехонько. Лежать тебе в земле, да висеть тебе в петле, на пеньковой на веревочке, ту пеньку ужо маслом с пекельной сковороды смазали, гребнем из мертвячьих ногтей прочесали, вьются три пряди‑перевиваются, раз конец — сплел гнилец, два конец...

— Стой! Стой! Не губи, батька! — раздалось вдруг рядом. Чьи‑то пальцы вцепились в локоть, потянули. Сквозь пелену гнева Демьян разглядел искаженное суеверным ужасом лицо Максимкиной матери. Та повисла на Демьяне, как отважная собачонка, не пускающая незваных гостей в дом. — Он не будет больше! Не губи...

Демьян выдохнул, помотал головой, прогоняя воспоминания. В мозгу эхом билось «батька‑батька». Символы на клюке, казалось, сплелись в злорадную ухмылку. Зна́ток с омерзением — точно змею держал — отставил клюку в сторону, прислонил к изгороди.

— Ладно. Ну‑ка мне в глаза погляди! — Свирид подчинился, свел мелкие зенки на лице Демьяна, нырнул в черные, словно хатынские топи, трясины глаз знатка. — Яшчэ раз ты на хлопца руку подымешь, так и доведаешься, как веревочку доплели. Зразумел?

Свирид задушенно прохрипел:

— Да зразумел я, зразумел...

Отпустив алкаша — тот все откашливался, пуча глаза, — Демьян обратился к Надюхе:

— Не реви. Сыщем мы твоего Максимку. Уж якого есть, но сыщем.

— Я вот маечку его принесла, шоб по запаху...

— Нешто я тебе собака якая? По запаху... От полежит‑завоняется, тогда и шукать по запаху...— мрачно ответил Демьян, но майку все же взял.

— Батюшки‑святы, Господи прости, — Надюха отшатнулась и принялась креститься.

Демьян поморщился:

— Давай без гэтага. Вось тут и представитель власти, а ты усе со своим мракобесием. Гагарин вон давеча в космос летал — не бачил ничога, а ты туды ж. Верно кажу, товарищ участковый?

Тот нарочито безмятежно жевал колосок и смотрел куда угодно, но не в сторону полузадушенного Свирида. Милиционер, хоть и неместный, про знатка был наслышан.

***

В хате Демьян успокоился, выдохнул. И чего он вызверился на жалкого пьянчужку? В изгибе клюки виделась ухмылка — «знаешь, мол, знаешь, да себе признаться не смеешь».

— Заткнись! — гаркнул он, отбросил клюку в угол.

Позавтракать не вышло, кусок в глотку не лез. Какой там завтракать, надобно мальчонку искать. Каждый час промедления может стоить хлопцу жизни. Да и, прямо сказать, ни на что особенно не надеялся. Уж кому, как не ему, знать, до чего голодны местные болота. Однако коль уж взялся за гуж...

— Хозяюшко‑суседушко, выходи молочком полакомиться, молочко парное, с‑под коровки доенное, на травке нагулянное. Выходи, суседушко, побалакаем, с тобою вдвоем позавтракаем...

Молоко было, конечно же, не парное, а обычное позавчерашнее из погреба. Демьян нюхнул — закисло. Ну да ничего, у него и суседка необычный, этому такое сойдет. Надобно только освежить. Перочинным ножичком Демьян скользнул по ладони — на крепкой крестьянской руке плелись узором несколько заживших порезов. Открылся новый, закапало в миску.

Окно задернул плотным покрывалом, и хата погрузилась во мрак. Снаружи завыл Полкан — жалобно, тягостно. И тут же под печкой что‑то заворочалось, зашумело, точно кто‑то резиновый мячик по полу катнул. Раздалось чавканье. Демьян поспешил отвернуться — суседки нередко бесились и начинали пакостить, если попадались на глаза. То ли не любили они этого, то ли нельзя им.

— Суседушко‑хозяюшко, — напевно, по‑старчески позвал Демьян, — угостись молочком парным да за судьбу‑судьбинушку мне растолкуй. Коли жив Максимка — поди направо, коли не жив — на левую сторону.

Голодное чавканье продолжалось еще несколько секунд, потом прекратилось. Демьян вслушался. Сначала тельце суседки покатилось налево, причмокивая и оставляя влажные следы. Демьян вздохнул. Хоть бы тело найти... Но вдруг суседко подпрыгнул и покатился направо. А потом назад. А потом и вовсе принялся подпрыгивать на месте.

— Шо ж ты, хозяюшко, казать‑то хочешь? Неужто не ведаешь али не уразумел? Давай знову. Коли жив — направо катись, коли мертв — налево.

Суседко, кажется, разозлился на недогадливость Демьяна — ударился с силой о пол и покатился теперь вовсе по кругу.

— Шо ж гэта значит? Застрял мальчонка? Ни жив ни мертв? Усе так, суседушко?

Суседка утвердительно подпрыгнул, ткнув Демьяна в бок. На рубахе сбоку осталось влажное пятно.

— Ну дзякуй, суседушко‑батюшко, ступай с миром...

Запрыгало‑укатилось что‑то под печку. Демьян не удержался, бросил взгляд на отражение в отполированном до блеска чайнике.

В подпечник закатилось безрукое‑безногое, в блестящей пленке слизи, похожее на подпорченную кровяную колбасу. Ну да ничего, нам и такой домовой сгодится, лишь бы порядок содержал!

«Ни жив ни мертв, значит, — задумался Демьян, почесал русую бороду. — Знать, прибрал его кто, по ту сторону Яви удерживает. Да тольки знать бы кто!»

Поплевал Демьян на ладони, замотал порез, собрал кулек. Сложил хлеба, соли. Подумав, размотал тряпицу, достал серебряный крестик, повесил на грудь. С неприязненной гримасой взял обструганную клюку — по всей длине палки змеились черные письмена. На такие если долго смотреть, то они извиваться начинают, как черви, чтоб нипочем не прочитать. Но абы кому лучше и не читать такое.

И уж тем более, как ни хотелось Демьяну эту клюку закопать поглубже в огороде, однако мало ли дураков... С собой все ж сохраннее. Во дворе спустил Полкана с цепи, тот радостный — дурак дураком — принялся носиться по двору кругами, гоняя ворон.

— А ну сидеть, дурань! Со мной по́йдешь. Вдвоем оно всяко сподручнее!

Пес и правда встал как вкопанный и поспешил приземлить свой шерстяной зад.

— Дело сурьезное — человека шукаем. Усек?

Полкан согласно тявкнул, наклонил голову, ожидая команд.

— Ты мне башкой не верти. На, нюхай! — Пес зарылся носом в затасканную серую маечку. — Давай навперед беги, а я за тобой. Ну, пшел!

Перво‑наперво пес остановился у тропинки, ведущей к Выклятому Млыну, — так называли запруду у старой мельницы. Речушка, крутившая колесо, иссякла — то ли плотиной чего перегородили, то ли просто срок вышел, однако на месте речушки теперь томно колыхалась затянутая тиной заводь, а от мельницы остались лишь гнилые сваи да громадное поросшее мхом и болотной тиной колесо. Деревенские поговаривали, что, если ночью прийти на запруду, то можно увидеть, как колесо будто вращается, мол, черти кости человеческие в муку перемалывают.

Дурь, конечно, несусветная — чего только народ не навыдумывает. Вон и агитаторы из города приезжали бороться с мракобесием. Говорили, что никаких чертей быть не может — все это выдумка поповская. Демьян с ними вслух, конечно, соглашался, однако лишний раз шастать у запруды задорьевским отсоветовал — мол, комаров там тьма‑тьмущая, да и хоть без чертей, а колесо по ночам все же вертится. И нет‑нет, но пропадали неслухи, ушедшие ловить к мельничному пруду головастиков. И сколько ни ныряли да ни шерудили по дну батогами, так никого и не нашли.

У самого пруда жизнерадостный Полкан присмирел — хоть и собака, а чувствует: гадкое место, недоброе. Летняя жара накрывала плотным одеялом, липла к спине мокрой рубахой, глушила пестрым разноголосым молчанием. Пищало комарье, гудели мухи, шелестела трава. И пес не тявкнет, и шума деревенского не слышно. Лес забрал свое, чужая земля нынче. Лишь колесо мельничное скрипит — то ли от ветра, то ли...

Вдруг булькнуло что‑то в рогозе, пробежала волна по ряске на пруду. Один комар сел Демьяну прямо на нос полакомиться свежей кровушкой. В забытьи он хлопнул себя по носу, да не рассчитал силы — разбил в кровь, и сам засмеялся над своей неловкостью. Рядом щелкал зубами Полкан, ловил оводов и слепней.

— Гэй, пригожая, хорош блазнить! А ну покажись, биться не буду, обещаю...

Заскрипело мельничное колесо, зачерпнуло ил со дна да со шлепком швырнуло обратно в воду — и только. Ни ответа ни привета.

— Э‑э‑э, дорогая, так у нас дела не пойдут. Я погутарить пришел, а ты ховаешься. Ну‑ка...

И на этом «ну‑ка» земля под ногами Демьяна вдруг взбрыкнула, выгнулась кочкой и толкнула его под пятки, да так, что зна́ток полетел головой прямо в пруд. На поверхности вдруг появилось облепленное ряской лицо, да все какое‑то невыразительное, гладкое что обмылок — только глазища чернеют.

Перепончатые лапы уже обвивались вокруг Демьяновой спины, когда выбившийся из‑под ворота крестик легонько стукнул фараонку в лоб. Та закричала так, что Полкан аж завыл, рухнул оземь и уши лапами прикрыл, а у Демьяна заныли зубы. Шлепнулся он лицом в воду, распугав лягушек, вдоволь наелся комариной икры; а фараонка меж тем отползла подальше и с опаской выглядывала из воды — так что видно было лишь заросшие ноздри.

— Да не... Тьфу, какая гадость... Да не ссы ты, говорю ж — погутарить пришел. А ну плыви сюды.

Водная нечисть осталась на почтительном расстоянии, но все же выползла из воды, залезла на мельничное колесо. Полупрозрачная кожа была облеплена жуками‑плывунцами, водорослями и ряской; в длинных бледно‑зеленых волосах запутался рачок, по левому глазу фараонки медленно ползла улитка. Тварь недовольно потирала лоб — там, где тела коснулся крестик, кожа разошлась и оплавилась до самой кости.

— А ты не гляди на меня волком. Сама на меня полезла. Як говорят комиссары, тебя бы за такие дела за шкирку и к стенке...

— У‑у‑у, жучара, все одно — всех утоплю...

— Эх, дура ты дура, Нинка. Все на немчуру охотишься? Так нема их, прогнали уж давно, а якие есть, те уж сгнили, поди.

— Есть, чую я, есть, ползают жуки, кусают! Всех здесь сложу, всех на дно утащу...

Демьян махнул рукой. Объяснять что‑то паскуди — дело гиблое и пустое. Эти в своем мире‑времени живут, свои страхи да кошмары вокруг видят. В башке у этой фараонки еще небось горящие дома, рев мотоциклов, стрекот пулеметов и хохот немцев, что тащат молодую девку к пруду: поглумиться и на дно бедную. Только оттого Демьян ее еще и не упокоил — жалко было дуру мертвую, что и пожить‑то не успела. Помнил он костлявую девчушку с русой косой, как та все за мальчишками бегала и обижалась, если ее в игру не брали. Когда немцы пришли — Демьян в леса партизанить ушел, а как вернулся — полдеревни сгубили, до сих пор вон аукается.

— А шо, Нинка, много ль немцев на дно стаскала? Вот, скажем, на гэтай неделе?

— Мало‑мало, шибко мало. Буду складывать, покуда вода уся не выплещется, тольки жуки поганые останутся...

— М‑да, толку от тебя... Полкаша, ну‑ка скажи, чуешь чего тут?

Пес со скукой почесал за ухом — ничем вкусным или интересным на заросшем пруду не пахло.

— Утоплю‑ю‑ю‑ю, всех утоплю, — продолжала завывать фараонка вслед удаляющемуся Демьяну.

Потом фыркнула, разбрызгав воду, и принялась кататься на колесе — в сущности, еще совсем девчонка, которой было не суждено вырасти.