Мир без Стругацких

Пять причин прочитать книгу:

1. Это литературный эксперимент, в котором известные современные писатели примеряют на себя маски известных писателей второй половины прошлого века.
2. Что если бы Стругацких не случилось? Случилась бы советская фантастика? Отвечают современные фантасты.
3. Каждый рассказ сопровождается статьей с альтернативной биографией фантаста, заменившего братьев Стругацких в одной из непрожитых нами жизней.
4. Этот сборник — многослойное удовольствие: узнаваемые фамилии, неожиданные роли, мастерское исполнение и целый пласт отсылок на произведения братьев Стругацких.
5. Двенадцать авторов под одной обложкой: Алексей Сальников, Ника Батхен, Тимур Максютов, Дарья Бобылева, Эдуард Веркин, Елена Клещенко, Владимир Березин, Ина Голдин, Ася Михеева, Николай Караев, К.А. Терина и Сергей Кузнецов.

Цитаты

«Слышимость на медвежьем пограничном посту была хорошая. До Фомы Фомича доносился возмущённый голос Михаила. И правда, нарушение некоторых правил грозило съедением, что не могло не волновать. Слишком много было пунктов в правилах, правила занимали восемь страниц мелким шрифтом, и если в большинство слов приходилось вчитываться, то словосочетания „грозит съедением“, „карается съедением“, „подвергнуться съедению“ каким‑то удивительным образом сами бросались в глаза. Один только скафандр, на правах неодушевлённого предмета, был избавлен от заполнения бумажек и мирно болтал с медвежьим пограничником на разные отвлечённые темы».

«В море Москвы на Луне обнаружили целые залежи насыщенной диспрозиевой руды. Добывать металл стало не в пример легче, доставлять шахтёров домой живыми — куда как проще. Надобность в зэках на дальнем краю системы отпала. И Косыгин, после недолгой борьбы возглавивший ЦК КПСС, принял решение: отпустить, искупили кровью. Культ личности кукурузного жука подлежал низвержению, его добычу помиловали. Истощённых, отравленных медленным ядом „социально далёких“ отправляли домой, к истосковавшимся семьям».

«Председатель смотрел на бескрайние поля, пересечённые тонкими лучиками кристаллических грядок, на разнообразные оттенки голубого и чувствовал, что начинает любить эту суровую землю, — неласковую, глубоко прячущую свою тайну».

«Считалось дурной приметой наблюдать за тем, как они сговариваются. Но Тиресия никогда прежде этого не видела, и её длиннопалая, пропахшая дезинфицирующим раствором и даже немного отбеленная им за месяцы прилежной работы, а потому чуть нездешняя, призрачная рука замерла над парившей в воздухе панелью».

«Любопытство, про себя усмехнулся Бейти. Любопытство вело человечество пятнадцать тысяч лет, от времени первых костров, до дней последних фотонных звездолётов. Любопытство — священное знамя, огненный ветер, наполнявший паруса наших кораблей, добродетель, внушаемая с молочных зубов, дорога сквозь ойкумену. И вот в ойкумену вступили волки. Очень любопытные волки. И...»

«Прозрачная жидкость заструилась в нижнее полушарие, заполнила его, коснулась серебра. Заклубились белые облачка, и начали в них складываться картинки, сероватые на серебряном».

«Понемногу швед стал догадываться, отчего тут так много тех деревьев, которых нет в обычном лесу. Он попал в рай, где переплетено всё, что растёт на земле, и Бог позволяет здесь всему цвести и плодоносить без опаски».

«И всё же космический корабль — отличный полигон для проведения разнообразных экспериментов. Тут мы могли наблюдать в действии тот самый рефлекс собаки Павлова: при выходе из космопорта над щебетом смеялись, теперь же, стоило старпому запиликать, как второй рулевой втянул голову в плечи, а у связиста слова застряли в глотке».

«Совсем над селом они, конечно, не летают, скот жалко, а над полями чего не летать. Вон она опять, горбатая, нос вниз, хвост врастопырку, крыльев и вовсе нет! И позови меня кто хоть с дороги, хоть от дома, хоть от колодца — я с чистой совестью не услышу».

«В уродливом, как звёздный зверь Альян, будто паршивевшем пилястрами да фальшколоннами здании астродрома было битком. Толчея угрюмых усачей встречала своего кумира, питербурхского поэта‑ноблеата, да что скромничать, поэтиссимуса Осипа Грацкого. Первый и наимоднейший виршеплет Рассеи — экой коэнсиданс! — летел на том же „Петровском“ на тот же Марс победоносничать на стадионе „Красные Лужники“».

«Умилык задумался: надо ли рассказать польскому человеку, что видел, как его брат разговаривает с морем в последний день своей жизни? Видел, как тот садится в вельбот, чтобы отправиться навстречу киту. Видел, как рождается на горизонте буря. Рассказать, что до сих пор не знает, следовало ли его остановить».

«Гость не растаял в воздухе и не бросился бежать, но черты его лица исказились, словно судорогой, — и только через мгновение Семён понял, что чёрт смеётся, смеётся невозможным, немыслимым, беспредельным смехом».