Пятничные чтения: «Замешательство»

«Замешательство» — это пронзительная история о любви отца к сыну и особенной любви девятилетнего мальчика ко всему живому.

Робин — особенный ребенок с синдромом Аспергера и обсессивно-компульсивным расстройством. После нескольких вспышек ярости директор грозится исключить мальчика из школы, если тот не начнет медикаментозное лечение. Отец слишком любит Робина и глубоко убежден, что любые психотропные препараты навредят ему, поэтому он выбирает альтернативный путь, который открывает в мальчике новые таланты и на какое-то время стабилизирует его психику.

Будучи мальчишкой, Робин очень хотел увидеть Вегас-для-Хиллбилли. Три города, сросшихся в один, и двести мест, где можно заказать блины: разве можно такое не полюбить?

Мы покинули наш арендованный домик и проехали семнадцать миль по извилистой дороге вдоль поразительной реки. На это ушел почти час. Робин смотрел на воду с заднего сиденья, изучая быстрины. Это была его новая любимая игра: бинго дикой природы.

— Длинноногая птица! — вскричал мой сын.

— Как называется?

Он пролистал свой определитель. Я начал опасаться, как бы его не укачало в машине.

— Кажется, цапля...

Робин снова повернулся к реке, а через полдюжины поворотов опять:

— Лиса! Лиса! Папа, я видел лису!

— Серую или рыжую?

— Серую. Ух, какая!

— Серая лисица может забраться на дерево, если захочет полакомиться плодами хурмы.

— Врешь. — Робин отыскал нужную страницу в «Млекопитающих Дымчатых гор». Книга подтвердила мою правоту. Он застонал и стукнул меня по плечу. — Слушай, ну откуда ты все это знаешь?

Я оставался на шаг впереди, поскольку совал нос в его книги до того, как он просыпался.

— Эй, ну я же биолог. Забыл?

— Астро... би... олух.

Он ухмыльнулся, проверяя, насколько ужасную черту перешел. Я разинул рот, в равной степени ошеломленный и обрадованный. У Робина были проблемы с гневом, однако он крайне редко опускался до низостей. А мне всегда казалось, что крупица подлости пошла бы ему во благо.

— Ого, мистер. Лишаю тебя каникул до конца восьмого года жизни на Земле.

Ухмыльнувшись шире, он снова начал разглядывать реку. Мы проехали еще милю по извилистой горной дороге, и Робин положил руку мне на плечо.

— Папа, я просто пошутил.

Я ответил, не сводя глаз с дороги:

— Я тоже.

В «Музее диковинок Рипли» пришлось отстоять очередь. Это место его нервировало. Ровесники Робина бегали повсюду, творя импровизированный хаос. От их криков сын морщился. Через тридцать минут в «Комнате страха» стал упрашивать меня уйти. С аквариумом вышло лучше, хоть понравившийся ему скат и не пожелал позировать для портрета.

Пообедав картошкой фри с луковыми кольцами, мы поднялись в лифте на «Небесную платформу». Робина чуть не вырвало прямо на стеклянный пол. Стиснув зубы и сжав побелевшие кулаки, он заявил, что зрелище просто фантастическое. Вернувшись в машину, Робин как будто вздохнул с облегчением от того, что Гатлинбург остался позади.

Он был задумчив по дороге обратно в хижину.

— Сомневаюсь, что мама назвала бы это место лучшим на всей планете.

— Нет. Вероятно, оно даже не вошло бы в ее тройку лидеров.

Он рассмеялся. Мне удавалось рассмешить его, выбирая подходящий момент.

В ту ночь было слишком облачно, чтобы любоваться звездами, но мы снова спали на улице, на наших деревенских подушках с их шествиями лосей и медведей. Через две минуты после того, как Робин выключил фонарик, я прошептал:

— Завтра у тебя день рождения.

Но он уже заснул. Я тихо прочитал молитву его матери за нас обоих, чтобы успокоить сына, если он проснется в ужасе от того, что забыл.

***

Он разбудил меня глубокой ночью.

— Как ты думаешь, сколько во Вселенной звезд?

Я не рассердился. Пусть мне помешали спать, я все равно был рад, что Робин продолжает смотреть на звезды.

— Перемножь количество песчинок и деревьев на Земле. Сто октиллионов.

Я заставил его произнести слово «ноль» двадцать девять раз. На пятнадцатом его смех перешел в стон.

— Окажись ты древним астрономом, использующим римские цифры, не смог бы записать это число. Даже за всю свою жизнь.

— У скольких звезд есть планеты?

А вот это число постоянно менялось.

— Вероятно, у большинства имеется по крайней мере одна. У многих — несколько. Только в Млечном Пути может быть девять миллиардов планет, похожих на Землю, в обитаемых зонах соответствующих звезд. Добавь десятки других галактик в Местной группе...

— Но тогда, папа...

Робин был мальчиком, восприимчивым к утратам. Разумеется, Великое молчание Вселенной причиняло ему боль. Возмутительная безграничность пустоты заставила его задаться тем же вопросом, что пришел в голову Энрико Ферми во время знаменитого обеда в Лос-Аламосе три четверти века назад. Если Вселенная больше и старше, чем кто-либо способен вообразить, у нас явно имеется проблема.

— Папа... если существует так много мест, где можно жить... почему нигде никого нет?

***

Утром я притворился, что забыл, какой сегодня день. Сын, которому только что исполнилось девять, видел меня насквозь. Пока я готовил супер-пупер овсянку с полудюжиной добавок, Робин от возбуждения прыгал возле кухонного стола, как будто скакал на «кузнечике». Мы побили мировой рекорд по скорости поедания завтрака.

— Давай откроем подарки.

— Что откроем? А ты мастак делать грандиозные предположения...

— Правильное слово — гипотеза.

Робин знал, что получит на день рождения. Он выпрашивал эту штуку несколько месяцев кряду: цифровой микроскоп, который можно было подключать к моему планшету и рассматривать на экране увеличенную картинку. Сын провел все утро, изучая пену с поверхности пруда, клетки изнутри собственной щеки и нижнюю сторону кленового листа. Он бы с радостью потратил остаток отпуска на разглядывание образцов и наброски в своем альбоме.

Опасаясь вывести его из равновесия, я достал торт, который купил тайком в магазинчике, построенном у подножия горы еще в пятидесятых годах. Робин сперва просиял, потом спохватился.

— Папа... торт?

Он направился прямиком к коробке, которую я не сумел спрятать, и изучил состав, качая головой.

— Не веганский.

— Робби, сегодня же твой день рождения. Он бывает... как часто? Всего-то раз в год.

Мой мальчик упрямо не улыбался.

— Сливочное масло. Молочные продукты. Яйца. Мама бы на такое не пошла.

— О, я не раз видел собственными глазами, как твоя мама ела торт!

Я мгновенно пожалел о сказанном. Робин сделался похож на робкую белку, которая понятия не имеет, стоит ли ей принять вожделенное угощение или удрать обратно в лес.

— Когда?

— Время от времени она допускала исключения из правил.

Робин уставился на торт, морковный и до такой степени безгрешный, что другой ребенок испытал бы к нему отвращение. Мимолетный и крохотный деньрожденный Эдем моего сына оказался наводнен ползучими гадами.

— Ладно, чемпион. Скормим его птицам.

— Ну... Может, сначала попробуем кусочек?

И мы попробовали. Каждый раз, когда вкус торта делал Робина счастливым, он ловил себя на этом и снова погружался в раздумья.

— Какого она была роста?

Он знал ее рост. Но сегодня ему хотелось услышать цифры.

— Пять футов два дюйма. Ты скоро перерастешь ее. Она любила бегать, помнишь?

Он кивнул, скорее отвечая на собственный мысленный вопрос, чем на мой.

— Она была мелкой, но вредной.

Али сама себя так называла, готовясь к очередной битве в Капитолии штата Висконсин. Мне же нравилось называть ее «маленькой Вселенной». Я позаимствовал это выражение из сонета Неруды, который прочитал ей однажды ночью, на границе осени и зимы. Мне пришлось прибегнуть к словам другого мужчины, чтобы попросить ее выйти за меня замуж.

— Как ты ее называл?

Меня всегда пугало, когда он читал мои мысли.

— О, по-разному. Ты же знаешь.

— Ну, например, как?

— Али от «Алисса». И Союзницей, потому что у нас с ней был альянс.

— Мисс Лисси.

— Такой вариант ей не нравился.

— Мама. Ты назвал ее мамой!

— Бывало и такое.

— Как же это странно... — Я протянул руку, намереваясь взъерошить его волосы. Он сперва отпрянул, но потом передумал и разрешил. — Расскажи еще раз, почему меня зовут именно так.

Мой сын знал, каким образом получил свое имя. Он слышал эту историю чаще, чем того требовал здравый смысл. Но он не спрашивал уже несколько месяцев, и я был не против рассказать еще разок.

— На нашем первом свидании мы с твоей мамой отправились понаблюдать за птицами.

— Это было еще до Мадисона. До всего.

— До всего. Твоя мама была великолепна! Она неустанно подмечала птиц повсюду. Славки, дрозды и мухоловки — все они были для нее старыми друзьями. Ей даже не требовалось их видеть. Она узнавала каждую птицу на слух. А я болтался рядом и не мог отличить одно чудо в коричневых перьях от другого...

— И ты жалел, что не пригласил ее в кино?

— Ага. Выходит, ты все-таки слышал об этом раньше.

— Может быть.

— В конце концов я заметил удивительное пятнышко — яркое, оранжево-красное. Я решил, что это мое спасение, и закричал: «Ой-ой-ой!»

— И мама сказала: «Что ты видишь? Что видишь?»

— Она очень волновалась за меня.

— Потом ты выругался.

— Не исключено. Я почувствовал себя таким никчемным. «Ну и дела. Прости. Это всего лишь странствующий дрозд¹». Я думал, что больше никогда не увижу эту женщину.

Он ждал кульминации, по какой-то причине желая ее услышать еще раз.

— Но твоя мама посмотрела в свой бинокль так, словно моя находка была самой экзотической формой жизни, которую она когда-либо видела. Не отрывая глаз от окуляра, она сказала: «Дрозд — моя любимая птица».

— В тот момент ты и влюбился в нее.

— Именно тогда я понял, что хочу проводить с ней как можно больше времени. Я сказал ей об этом позже, когда лучше ее узнал. Мы начали все время повторять эту фразу. Всякий раз, когда что-то делали вместе — читали газету, чистили зубы, заполняли налоговую декларацию или выносили мусор. Годилась любая чушь, любая рутина. Мы обменивались взглядами, читали мысли друг друга, и один из нас выпаливал: «Дрозд — моя любимая птица!»

Робин встал, сложил наши тарелки, отнес их к раковине и открыл кран.

— Эй! Сегодня же твой день рождения. Моя очередь мыть посуду.

Он снова сел напротив меня, многозначительно глядя прямо в глаза.

— Могу я спросить тебя кое о чем? Не ври. Честность важна для меня, папа. Был ли дрозд на самом деле ее любимой птицей?

Я не знал, что значит быть отцом. В основном я просто повторял то, что Али делала раньше. Каждый день совершал ошибки, награждая его шрамами на всю оставшуюся жизнь. Я мог надеяться лишь на то, что все мои промахи каким-то образом компенсировали друг друга.

— На самом деле? Твоя мама любила всякую птицу, которую замечала.

Ответ взволновал его. Наш любопытный мальчик, такой непохожий на всех остальных. Ребенок, которого мировая история начала тяготить еще до того, как он научился разговаривать. "Как будто ему шестьдесят, а не шесть«,— сказала Али за несколько месяцев до смерти.

— И все-таки дрозд стал символической птицей для нас обоих. Он делал нашу жизнь особенной. Надо было лишь упомянуть его вслух, и дела шли на лад. У нас и в мыслях не было назвать тебя иначе.

Он оскалился:

— А ты хоть разок подумал, каково это: быть Дроздом?

— В каком смысле?

— В том самом — в школе, в парке, повсюду! Каждый день одно и то же.

— Робби, погоди-ка. Дети снова издеваются над тобой?

Он закрыл один глаз и отстранился.

— То, что все третьеклашки ведут себя как настоящие засранцы, считается издевательством?

Я протянул к нему руки, умоляя о прощении. Алисса часто говорила, что мир разорвет этого ребенка на части.

— Робин — достойное имя. Как для мужчины, так и для женщины. Оно очень славное.

— Может, на другой планете. Или тысячу лет назад. В общем, спасибочки.

Он уставился в окуляр микроскопа, как будто забыл о моем присутствии. Его записи становились все более прилежными. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что этот мальчик ведет настоящее исследование. В аттестации учительница во втором классе назвала Робина «неторопливым, однако не всегда аккуратным». Она была права насчет медлительности, ошибалась насчет аккуратности.

Со временем он достигнет в этом отношении таких высот, какие не в силах вообразить ни один педагог.

Я вышел на террасу, чтобы подышать древесным ароматом. Лес тянулся во всех направлениях. Пять минут спустя — наверное, для него прошла вечность — Робин вышел и скользнул мне под руку.

— Прости, папа. Это хорошее имя. И я не против того, чтобы... ну, ты понимаешь. Сбивать всех с толку.

— Мы все сбиваем друг друга с толку. Так и бродим туда-сюда, озадаченные.

Он вложил мне в руку лист бумаги.

— Взгляни-ка. Что скажешь?

В левой верхней части страницы была нарисована цветными карандашами птичка в профиль. Она смотрела в центр. Он постарался, изображая полоски на горлышке и белые пятна у глаз.

— Ну надо же. Любимая птица твоей матери.

— Как насчет этой?

Вторая птица, тоже в профиль, сидела справа вверху и смотрела назад. Я сразу ее опознал: ворон со сложенными крыльями, похожий на человека в смокинге, который расхаживает туда-сюда, заложив руки за спину. Моя фамилия происходит от ирландского слова bran, то есть «ворон».

— Мило. Робин Бирн все придумал сам?

Он забрал лист обратно и окинул его критическим взглядом, уже планируя небольшие исправления.

— А нельзя дома размножить этот лист в виде бумаги, на которой пишут письма от руки? Мне очень, очень нужна такая бумага.

— Что-нибудь придумаем, именинник.