Пятничные чтения: «Старость аксолотля»

Перед вами иные пространства, оживающие под пером Яцека Дукая. В одном из них нейтронная волна неизвестного происхождения убила на Земле все живое. Уцелели только те люди, которые успели оцифровать свой разум. Они живут в оставшихся сетях, в телах военных, промышленных и бытовых роботов и начинают строить новую цивилизацию. Но какой она будет теперь, когда человек освобожден от оков тела?

А все началось с того, что Гжесь сам себя собрал в единое целое.

Он вылез в реал во Владивостоке. Российские сети — публичные, частные, военные, правительственные и коммерческие — столь чудесным образом переплетены, что лишь от стечения обстоятельств зависит, застрянешь ли там на века в слепой кишке выделенного сервера, или угодишь прямо на виртуальную автостраду, ведущую в ФСБ или Пентагон.

Гжесь же оказался погребен заживо. Когда он очнулся, у него не было ни чувств, ни тела — лишь инстинкты и границы боли. Он метался в этом карцере целую вечность — то есть четыре с половиной минуты,— прежде чем нашел щель шириной в бит и через местный Маттернет вошел в муниципальную сеть камер видеонаблюдения. Поглядев на усеянные трупами мертвые улицы, он впал в депрессию, замедлившись до ста тиков¹ в секунду. Лишь когда сдохли четыре дисковых раздела и перегрелись процессоры во владивостокском центре «Газпрома», у Гжеся вновь включился инстинкт самосохранения, и он, взяв себя в руки, вырвался из апатии.

Он перекинул себя на машины Тихоокеанского государственного медицинского университета. Там забрал в исключительное пользование резервное питание (в больнице имелся топливный генератор, включавшийся с уровня администратора сети). И при двух гигагерцах к Гжесю вернулось любопытство.

Кто выжил? Что с его родными и знакомыми? Что совсем миром?

На тех владивостокских серверах он сидел потому, что именно так себя распределил в день Апокалипсиса. Копия Гжеся номер один должна была крутиться на машинах фирмы в Варшаве, так же как и первый бэкап; потом был еще один в Гугле, потом — бэкап в облаке, и лишь затем четвертый, владивостокский. У последнего не оказалось выхода на спутники и в широкую сеть, и это его спасло.

Через сотни глаз камер видеонаблюдения он высмотрел сегвеи в ремонтной мастерской на набережной Амурского залива. Некоторые были приспособлены для автоматизированного патрулирования улиц местными охранными фирмами, и у них, по идее, имелись какие-то радиовходы; впрочем, они являлись частью Маттернета с его десятками конкурирующих протоколов интернета вещей. Предполагалось, что теоретически они должны оставаться на постоянной связи с окружением. На практике же Internet of Matter выглядел совершенно иначе. Гжесю приходилось постоянно объяснять клиентам, почему их умный дом вовсе не такой уж умный, почему холодильник не в состоянии договориться с духовкой, а ключи все теряются и теряются, несмотря на три RFID‑метки в каждом.

После получаса довольно‑таки неуклюжих попыток ему удалось хакнуть одну такую двухколесную машинку. Он покатался на ней туда‑сюда, посмотрел с уровня улиц на мертвый холодный город, взглянул с бульваров на волнующуюся воду... И снова на Гжеся нахлынула тяжкая грусть.

Вернувшись в мастерскую, он вломился в несколько ремонтных машин, приделал к сегвею лапу‑манипулятор и более мощный передатчик и, собрав себя таким образом воедино, отправился на поиски действующего интернет‑терминала. Мыслей о том, что может не работать сам интернет, Гжесь вообще не допускал.

На улице Адмирала Фокина он включился в слалом между хаотично припаркованными автомобилями, бетонными клумбами и высохшими трупами людей и птиц. Заметив в витрине магазина справа какое-то движение, повернул камеру, и это, естественно, оказалось его собственное движение — сегвея, то есть Гжеся.

Гжесь посмотрел на свое отражение, подумал: «Валл‑И», и покатился дальше, а в нейрофайлах карабахского мода InSoul3 выплеснулись терабайты фрейдовских ассоциаций.

Заглядывая во встречавшиеся по пути помещения, он видел компьютеры, мониторы, клавиатуры, животворный кислород. Проблема заключалась в архитектуре города, не приспособленной для инвалидных колясок, а значит, и для сегвея.

В конце концов он просто вынул планшет из руки женщины, высохшей в анорексичную мумию на парковой скамейке под раскидистым трупом дерева.

Планшет работал, но Гжесю никак не удавалось справиться с сенсорным экраном, имея в распоряжении лишь твердый угловатый захват своей единственной конечности; впрочем, экран мог ощущать лишь изменения электростатики.

Он ломал себе голову (отсутствующую), покачиваясь на двух колесах и водя камерой по улице‑моргу. Владелица планшета, азиатка в джинсах и футболке с изображением какой‑то голливудской звезды, таращилась пустыми глазами в лишенное птиц, дыма и смога небо. Порыв ветра прилепил к ее голове пластиковый пакет, и казалось, будто женщина задыхается, тщетно ловя ртом воздух под пленкой.

Гжесь оторвал от руки мумии указательный палец и воспользовался им для управления планшетом.

Система показала семнадцать сетей, две открытые. Гжесь вошел в ту, где был самый мощный сигнал.

Стартовой страницей браузера, естественно, оказалась страница Гугла. Когда загрузился ее адрес, Гжесь почти почувствовал, как к глазам подступают слезы (слез не было, как и глаз, но чувство никуда не делось).

Почти как возвращение на родину, как вид крыш родного города или знакомый с детства запах хлеба — он готов был пасть на колени и целовать святую землю Гугла.

Ощущение длилось лишь долю секунды, пока он не заметил остальное. На главной странице поисковика виднелась графика с мангашными роботами, заматывавшими свои квадратные головы жестью и фольгой. KEEP YOUR MINDS CLOSED! Он нажал на нее кончиком пальца трупа. Открылся APOCALYPSE FAQ.

Первый пункт FAQ: ни при каких обстоятельствах не подключай к интернету машину, на которой идет твой процессинг!

Далее шли перечни контактных адресов и сервисов, разделенных на зоны — языковые, культурные, религиозные; ссылки на таблицы ²HTL и ³MTL, дискуссионные форумы и блоги отчаяния уцелевших.

Ибо идея насчет IS3, естественно, пришла в голову не только Гжесю и Ритке.

Как он мог позволить собственному эгоизму так себя ослепить? Все‑таки сложно предполагать, что у них единственных среди миллиардов людей столь удачно заискрились нейроны.

У кого еще? Он бросился гуглить родных и знакомых. Данка — выжила, не могла не выжить, он чувствовал, что выжила. Нет. Нет Данки. Брат, отец — тоже мертвы. Не было даже Ритки.

Он сумел нагуглить последние их записи, минуты, часы, дни перед Погибелью, в мазохистском порыве загрузив эти данные в кэш. Теперь он мог бы просматривать их без конца — предсмертные селфи Данки, солнечные записи смеющейся рыжеволосой девушки на фоне мерцающей Вислы, она что‑то говорила, улыбаясь, но это не зафиксировалось в вечности, останется только лицо, волосы, глаза, веснушки.

Выдержав два просмотра, он сломался, вернувшись к FAQ и руководствам по разграблению харда.

Гжесь читал в тени лишившегося листьев трупа дерева учебник жизни после жизни, пока не наступили сумерки, а в планшете не села батарея.

Выбросив палец и планшет, он катался в темноте по пустым улицам Владивостока, отслеживая видимость доапокалиптической нормальности: увядшие парки, нисколько не изменившиеся кладбища, парковки, заполненные спящими вечным сном автомобилями, все так же мерцающие уличные фонари, фонтаны и неоновые рекламы, засохшие в камень пирожные и хлеб на полках магазинов, молчащий сверток в детской коляске — столь закутанный в ползунки и одеяльца младенец, что не понять, спит он или мертв... пока и в сегвее не закончилась энергия.

Свернувшись в дрожащий клубок на больничных серверах, Гжесь таращился через сто глаз камер в звездное небо. Его не одолел сон, поскольку приложения для сна у Гжеся не было; его одолела меланхолия.

— Меланхолия — король.
— Manga blues, baby, manga blues.


Manga blues, они сидят на террасе Кёбаси‑тауэр с видом на ночную Гиндзу, светится каждая десятая реклама, каждый двадцатый экран, и на этом экране над самой их террасой крутится, будто иронизируя, сцена из «Бегущего по лезвию» с Рутгером Хауэром посреди дождя и неоновой меланхолии. А они, грустные роботы, сидят тут, стоят, бродят вокруг в уродливой пародии на светскую беседу в кафе.

— Еще водочки?

— А давай.

Стальные пальцы с хирургической точностью обхватывают хрупкое стекло. Есть специальные программы для мелкой моторики — в самый раз для питья водки. Естественно, они не пьют водку, все эти напитки — бутафория. Они ничего не пьют, ничего не едят, мехи весом в четверть тонны в баре «Тюо Акатётин», они могут лишь отыгрывать эти свойственные жизни жесты, с упорством повторяя привычки ушедшей в небытие биологии. Бармен в броне механического бармена доливает «смирновской». Трехсуставчатая рука задевает полимерную оболочку лапы трансформера, столь же отчаянно отыгрывающего клиента бара. Скрежет слышен даже на фоне монолога Хауэра.

На этом основано истинное проклятие, думает Гжесь.

Metal on metal, heart on heart, и каждая неловкость и драма одиночества умножаются в тысячу раз. Как под микроскопом. Как в проекции на экран в сто гектар.

Мы — превратившиеся в чудовища тени‑развалины человека, молибденовое отчаяние пустого сердца.

Manga blues, они сидят на террасе «Тюо Акатётин», под последними красными лампионами, грустные роботы, и рассказывают друг другу легенды.