Пятничные чтения: «Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея»

Лауреат Пулитцеровской премии в номинации «Лучшая биография». «Оппенгеймер» — это первая полная биография «отца» атомной бомбы. История того, как Роберт Оппенгеймер сначала создал оружие, способное уничтожить весь мир, а затем до конца своих дней бился за международный контроль над ядерной энергией. Сегодня книга Мартина Дж. Шервина и Кая Берда актуальна больше, чем когда бы то ни было.

В памятную ночь Оппенгеймер спал всего четыре часа. Генерал Томас Фаррелл, первый заместитель генерала Гровса, пытавшийся заснуть на койке в соседнем помещении, слышал, как ученый полночи натужно кашлял. Роберт проснулся утром 15 июля изнуренным и все еще подавленным событиями предыдущего дня.

Пока он завтракал в столовой главного лагеря, позвонил Бете и сообщил, что имитация имплозивного взрыва не получилась из‑за элементарного отказа электросхемы. Причин для сомнений в конструкции устройства не было. Успокоившись, Оппенгеймер переключил внимание на метеосводку. Утреннее небо над испытательным полигоном оставалось безоблачным, однако метеоролог Джек Хаббард предупредил, что ветер набирает силу. В разговоре по телефону с генералом Гровсом перед его вылетом из Калифорнии к месту испытания Оппи предупредил: «Погода капризничает».

Ближе к вечеру, когда начали наползать грозовые облака, Оппи съездил к башне «Тринити», чтобы бросить последний взгляд на «штучку». Он в полном одиночестве взобрался на башню и осмотрел уродливый, утыканный детонаторами металлический шар. Все было в порядке. Посмотрев по сторонам, Оппенгеймер спустился, сел в машину и поехал на ранчо Макдональда, где грузили свое оборудование последние из монтажников. Надвигалась мощная гроза. Вернувшись в главный лагерь, Оппи поговорил с одним из ведущих металлургов Сирилом Смитом. Говорил в основном Оппи — о семье, о жизни на плоскогорье. На минуту разговор повернул к философии. Ощупывая взглядом темнеющий горизонт, Оппи пробормотал: «Поразительно — горы дают нам вдохновение работать». Смиту момент в буквальном смысле слова показался последней минутой затишья перед бурей.

Чтобы снять напряженность, несколько ученых организовали тотализатор, поставив каждый по доллару на свое предсказание мощности взрыва. Теллер в типичной для него манере повысил ставку, предсказав 45 000 тонн в тротиловом эквиваленте. Оппенгеймер поставил на минимум — очень скромные 3000 тонн. Раби — на 20 000 тонн. Ферми напугал военных из охраны, предложив дополнительную ставку на то, что бомба подожжет атмосферу.

В ту ночь те немногие из ученых, кто сумел заснуть, были разбужены невероятно громким шумом. Оппенгеймер вспоминал, что «все лягушки района собрались в одном маленьком пруду рядом с лагерем, спаривались и квакали всю ночь». Оппенгеймер торчал в столовой, по очереди глотал кофе, сворачивал сигареты и нервно докуривал их до конца, обжигая пальцы. Потом достал томик Бодлера и некоторое время спокойно читал стихи. Между тем по железной крыше непрерывно стучал ливень. За окном полыхали молнии. Ферми, испугавшись, что сильный ветер принесет с дождем радиоактивные осадки, предложил отложить испытание. «Может случиться катастрофа», — предупредил он Оппенгеймера.

С другой стороны, старший метеоролог Хаббард заверил Оппенгеймера, что буря к рассвету утихнет. Хаббард предложил сдвинуть время взрыва с четырех на пять часов утра. Гровс возбужденно мерил шагами столовую. Хаббард не нравился генералу, он считал, что метеоролог «явно запутался и слишком разнервничался». Генерал даже вызвал военного метеоролога ВВС. Не доверяя уверениям Хаббарда, Гровс тем не менее ни за что не желал откладывать начало испытания. Он отозвал Оппенгеймера в сторону и перечислил все доводы в пользу его проведения. Оба понимали, что люди настолько измотаны, что испытание пришлось бы отложить как минимум на двое‑трое суток. Беспокоясь, что осторожные ученые уговорят Оппи отодвинуть время испытания, Гровс увез его в центр управления, расположенный в Южном укрытии — в девяти километрах от площадки «Тринити».

В 2.30 ночи площадку потряс ураганный ветер скоростью пятьдесят километров в час и залило грозовыми потоками воды. Джек Хаббард с небольшой командой метеорологов упорно предсказывали, что буря к рассвету утихнет. Оппенгеймер и Гровс расхаживали перед бункером Южного укрытия и ежеминутно поглядывали на небо — не сменится ли погода. В три часа ночи они вернулись в бункер для разговора. Дальнейшие проволочки обоим были не по нутру. «Если мы перенесем срок, — сказал Оппенгеймер, — я не смогу поддержать нужный тонус в людях». Гровс тем более настаивал на проведении испытания. Наконец они объявили совместное решение: начать испытание в 5.30 утра и надеяться на лучшее. Через час небо начало проясняться, ветер улегся.

В 5.10 из громкоговорителей вокруг центра управления загудел голос чикагского физика Сэма Аллисона: «Отсчет времени — ноль минус двадцать минут».

Ричарду Фейнману, стоящему в 32 километрах от площадки «Тринити», подали черные очки. Он решил, что в них ничего не разглядит, и забрался в кабину грузовика, развернутого носом в сторону Аламогордо. Лобовое стекло грузовика защищало глаза от вредных ультрафиолетовых лучей, в то же время позволяя четко видеть вспышку. Но когда чудовищная вспышка осветила горизонт, ученый инстинктивно пригнулся. Бросив второй взгляд, он увидел, как ослепительно белый свет желтеет, потом становится оранжевым: «Большой оранжевый шар, очень яркий в центре, превращается в меньший оранжевый шар, начинает подниматься и немного клубиться, чернеть по краям, и ты видишь большое круглое облако дыма с молниями внутри и вылетающим наружу огнем, жаром». Через полторы минуты после взрыва Фейнман, наконец, услышал невероятный грохот, за которым последовали раскаты рукотворного грома.

Джеймс Конант ожидал увидеть относительно короткую вспышку. Однако белый сполох настолько далеко разлился по небу, что у Конанта мелькнула мысль — «здесь что‑то не так», «весь мир горит».

Боб Сербер тоже находился от места взрыва в 32 километрах, он лежал на земле, глядя сквозь кусочек закопченного стекла.

«Естественно, — писал он потом, — взрыв произошел именно в тот момент, когда у меня затекла рука со стеклом и я ее опустил. Вспышка полностью меня ослепила». Когда зрение через полминуты вернулось, он увидел яркую фиолетовую колонну, поднявшуюся на высоту шести‑девяти километров. «Даже на этом расстоянии я чувствовал лицом сильный жар».

Джо Хиршфельдер, которому было поручено измерять радиоактивные осадки после взрыва, впоследствии описывал сцену таким образом: ≪Внезапно ночь превратилась в день, стало невероятно светло, холод сменился теплом, огненный шар постепенно сменил цвет с белого на желтый, потом на красный, вырос в размерах и поднялся в небо. Через пять секунд снова вернулась тьма, но небо и воздух багрово мерцали, словно мы наблюдали северное сияние. <...> Мы стояли, трепеща, взрывная волна подхватила с земли комки пустынной почвы и вскоре пронеслась над нами≫.

Во время взрыва «штучки» Фрэнк Оппенгеймер находился рядом с братом. Хотя Фрэнк лежал на земле, «свет начальной вспышки проник под веки, отражаясь от земли. Открыв глаза, я увидел огненный шар и почти сразу же — неземное, зависшее в небе облако. Оно было очень яркое и багровое». Фрэнк подумал: «Что, если его снесет и оно окутает нас?» Он не ожидал, что жар взрыва окажется таким сильным. В считаные минуты грохот взрыва вернулся множественным эхо, отразившимся от далеких гор. «Но самым страшным, — вспоминал Фрэнк, — мне показалось яркое, багровое облако с черной радиоактивной пылью внутри и ощущение неведения — поднимется ли оно вверх или поползет на тебя».

Сам Оппенгеймер тоже лежал, уткнувшись лицом в землю, в девяти километрах от эпицентра. Когда обратный отсчет дошел до двухминутной отметки, он пробормотал: «Господи, как тяжки дела эти для сердца». Во время обратного отсчета за ним внимательно наблюдал армейский генерал. «Доктор Оппенгеймер... становился все напряженнее по мере отсчета секунд. Он едва дышал. <...> Последние несколько секунд он смотрел прямо перед собой, и тут диктор выкрикнул: „Взрыв!“, сверкнула гигантская вспышка, за которой вскоре последовал низкий рокочущий грохот взрыва, и его лицо расслабилось в выражении безмерного облегчения».

Мы, конечно, не знаем, что пронеслось в уме Оппи в эту судьбоносную минуту. Его брат вспоминал, что он просто‑напросто воскликнул: «Сработало!»

Раби наблюдал за Оппенгеймером с некоторого расстояния. От вида победной поступи, осанки человека‑хозяина своей судьбы у Раби поползли по спине мурашки: «Я никогда не забуду его походку, то, как он выходил из машины... он шел как герой вестерна... важно так. Как человек, сделавший свое дело».

Позднее тем же утром, давая интервью ¹Уильяму Л. Лоуренсу, корреспонденту «Нью-Йорк таймс», выбранному генералом Гровсом для освещения события, Оппенгеймер описал свои эмоции в приземленных тонах. Взрыв, сказал он Лоуренсу, «ужасен» и «не служит поводом для радости». Сделав паузу, он добавил: «Многие мальчишки, пока еще не выросшие, обязаны ему свой жизнью».

Оппенгеймер потом скажет, что при виде мистического грибовидного облака, восходящего в небеса над эпицентром, ему на ум пришли строки из «Бхагавадгиты». В документальном фильме Эн-би-си 1965 года он вспоминает: «Мы знали, что мир уже не будет прежним. Кто-то смеялся, кто-то плакал. Большинство молчали. Я вспомнил строчку из священного писания индусов „Бхагавадгиты“ — Вишну пытается убедить принца выполнить свой долг и, приняв, чтобы произвести на него впечатление, облик четырехрукого существа, говорит: „Теперь я смерть, разрушитель миров“. Полагаю, мы все так или иначе думали об этом». Один из друзей Оппенгеймера Абрахам Пайс однажды назвал эту цитату одной из «жреческих гипербол» Оппи.

Какие бы мысли ни мелькали в голове Оппенгеймера, окружавшие его люди впали в откровенную эйфорию. В сообщении Лоуренс выразил свое настроение следующим образом: «Мощный гром раздался через 100 секунд после мощной вспышки — первый крик новорожденного мира. Он заставил ожить притихшие, застывшие без движения силуэты, вернул им голос. Воздух наполнили громкие крики. Маленькие группы людей, стоявшие до этого, словно вросшие корнями в пустынную почву растения, пустились в пляс». Пляска продолжалась не дольше нескольких секунд, после чего, как сообщил Лоуренс, люди начали пожимать друг другу руки, «хлопать друг друга по спине, смеяться счастливым детским смехом». Кистяковский, брошенный на землю взрывной волной, вскочил, обнял Оппи и радостно потребовал свой выигрыш — десять долларов. Оппи достал пустой бумажник и сказал, что Кисти придется подождать. (По возвращению в Лос-Аламос Оппи церемонно вручил Кистяковскому десятидолларовую бумажку со своим автографом.)

Повернувшись к выходу из центра управления, Оппенгеймер пожал руку Кену Бейнбриджу. Тот заглянул ему в глаза и пробормотал: «Теперь мы все сукины дети». В главном лагере Оппи поднял бокал бренди с братом и генералом Фарреллом. Затем, по словам одного из историков, позвонил в Лос-Аламос и попросил секретаршу передать Китти — пусть жена поменяет простыни.