Пятничные чтения: «Культурные коды экономики»

В основу этой книги лег курс общедоступных лекций, прочитанный деканом экономического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова Александром Аузаном на просветительском интернет‑портале Arzamas.

Социокультурная теория — новое перспективное направление в экономической науке. Каждая страна имеет свой культурный код, который зависит от религии, истории, языка, климата, агротехники и определяет скорость экономического роста. Специально для читателей нашего сайта мы публикуем главу из книги.

Глава 5. Возможна ли модернизация по‑русски?

Итак, за последние несколько веков мир показал две модели модернизации — условно говоря, западную модель, которая была основана на индивидуализме, низкой дистанции власти, низком избегании неопределенности, давала спрос на институты конкуренции и демократии, закреплявшие экономический рост; и восточноазиатскую модель, где были свои особые точки старта, коллективизм и преимущество, которое отсутствовало у западных наций, — долгосрочная ориентация, то, что исследователи модернизации называют восточным культурным фактором, связывая с конфуцианством. Но на самом деле долгосрочная ориентация типична не только для представителей конфуцианской цивилизации — напомню, что в России она тоже присутствует.

Казалось бы, можно было бы повторить ту или другую модель. Но есть проблема: для западного варианта у нас очень низкий спрос на институты — мы не готовы принять те институты, которые обеспечивают рост на Западе. Исследования Евробарометра показывают, что только 30% наших соотечественников вообще хотят каких‑то правил, не говоря уж о том, что эти институты должны быть связаны, скажем, с демократией и конкуренцией. К этому стремится совсем небольшое число людей. В России ведь можно жить с помощью связей, решать проблемы не через официальные процедуры, а через знакомых, и это нормально для К‑России.

Итак, низкий спрос на институты перекрывает западный вариант движения. Но восточный на самом деле тоже перекрыт, потому что долгосрочная ориентация, в значительной мере обеспечившая успех восточноазиатских стран, сочетается там с маскулинностью, с готовностью доводить дело до конца, следовать плану на 20–30 лет, соблюдать стандарты, а вот этого в феминной России точно нет. И использовать высокую дистанцию власти в качестве инструмента развития, как использовали ее восточноазиатские страны, тоже не очень получается, потому что у власти тоже нет маскулинности — она не готова настаивать на определенных планах, стратегиях и целях. В итоге низкий спрос на институты перекрывает один вариант, а отсутствие маскулинности, поддерживающей долгосрочную ориентацию, исключает другой вариант, и мы оказываемся как бы в порочном круге.

Так стоит ли мечтать о модернизации, причем о модернизации по‑русски, осуществленной с учетом наших базовых социокультурных характеристик? Я бы сказал, что для этой мечты есть основания. Давайте внимательно посмотрим на портрет страны, причем посмотрим трезво и по возможности объективно, чтобы увидеть, что нам позволяет двигаться, а на что опереться не удастся. Фактически развитие блокируют две социокультурные характеристики — высокая дистанция власти и высокое избегание неопределенности. Вместо модернизации по‑русски мы попадаем в «русскую ловушку» — сочетание высокой дистанции власти, которая не готова следовать далеким целям и программам, со страхом перемен фактически обрекает нашу страну на постоянное скатывание к застою. Это не те факторы, на которых можно выстроить модернизацию по‑русски. Но зато у нас есть еще несколько социокультурных характеристик, несущих в себе серьезный экономический потенциал. И прежде всего, конечно, та феминность, высокая адаптивность, которая перерастает в наших условиях в креативность.

Рассмотрим каждую характеристику подробно.

Первая характеристика: высокая дистанция власти, сакрализация, отношение к власти как к символической ценности. Мы уже выяснили, что она не может быть ключом к модернизации, при отсутствии маскулинности власти и населения, готовности реализовывать долгосрочные планы, напористо идти вперед и соблюдать каждый стандарт.

Насколько прочна эта характеристика? Она опирается, конечно, на несколько серьезных факторов. Начнем с языка. В русском языке есть слова, трудно переводимые на другой язык. Например, слово «государство» не так легко перевести. Что имеется в виду: правительство, администрация, бюрократия, губернаторы? На самом деле слово «государство» объемлет все это и к тому же — нас с вами. Поэтому, если обычного человека спросить, что может сделать правительство — «да ничего оно не может», что бюрократия в состоянии сделать — «да они мало чего могут», а что может сделать государство — «государство может и должно всё», потому что государство всеобъемлюще. Это коротко о языковых предпосылках, хотя понятно, что высокую дистанцию власти поддерживает и склонность к исключениям из правил, и масса других лингвистических аспектов.

Другой фактор — история. Самодержавие, поместная система, заимствованный монгольский опыт управления — таким путем выживала страна, перенимая военные и управленческие технологии империи Чингисхана.

Но наши полевые исследования показали, что есть еще один немаловажный фактор, который поддерживает высокую дистанцию власти. Мы предполагали, что регионы, где исторически не было крепостничества и где высок уровень индивидуализма, покажут низкую дистанцию власти. Выяснилось, что это не так. Например, Русский Север демонстрировал в исследованиях высокую дистанцию власти. И в целом страны с протяженными территориями (за одним исключением — США) показывают высокую дистанцию власти, потому что власть действительно далеко и при этом представляет символическую ценность. Как говорят северяне, мы державе служим, а держава нам обеспечивает тыл. Фактор пространства, необходимость пространственного освоения, оказывается, тоже работает на дистанцию власти. Поэтому это довольно прочная характеристика, хотя опыт тех же восточноазиатских стран показывает, что снизить ее уровень можно. Как — об этом мы поговорим отдельно.

Вторая характеристика: высокое избегание неопределенности. Вот это действительно чума, потому что высокое избегание неопределенности для экономики — это практически полное исключение развития. Да, эта характеристика дает политическую стабильность. Поэтому, когда в исследованиях 2018 года мы обнаружили, что у людей заметно снизился страх перемен, я сказал, что это прекрасная новость для экономистов и плохая — для политиков. Можно ли понизить избегание неопределенности и на чем оно держится? В отличие от дистанции власти, это дискуссионный вопрос. С одной стороны, избегание неопределенности может быть связано с тем, что наши предки жили в зоне высокорискового земледелия, где и мы живем, но уже не занимаясь этим высокорисковым земледелием. Вполне естественное желание крестьянина избежать града, засухи и прочих природных катаклизмов привело к боязни ситуаций неопределенности. Но, с другой стороны, есть количественное исследование, о котором у нас на экономическом факультете МГУ рассказывал создатель журнала The Journal of Development Economics Натан Нанн. Это исследование воздействия так называемого малого ледникового периода на способность наций к восприятию новых ситуаций. Малый ледниковый период — это похолодание, которое наступило в ряде регионов мира в XIV–XIX веках. Те страны, которые были затронуты этим климатическим сдвигом, потом показали более высокую инновационность и, главное, готовность к новым ситуациям. Россия — одна из стран, попавших под воздействие малого ледникового периода, и в этом смысле избегание неопределенности здесь не должно быть устойчивым и необратимым.

Третья характеристика: феминность. Если первые две характеристики, как мне кажется, непродуктивны для нашего экономического потенциала, то феминность, долгосрочная ориентация и способность к краткосрочной мобилизации, к авралам — это как раз экономически интересные и полезные черты социокультурного портрета России.

Давайте начнем с феминности. У каждой монеты две стороны: с одной стороны, плохо, что в нас нет готовности реализовывать планы и стандарты, но с другой — хорошо, что есть колоссальная адаптивность, в том случае, когда она работает как изобретательность. Я иногда думаю, какое это счастье — быть правительством России, потому что более адаптивного населения, наверное, ни в одной стране мира не найдешь. И эта адаптивность состоит не в том, что люди ждут, когда правительство им поможет — они сами решают свои проблемы и еще адаптируются к деятельности правительства. Иногда, может быть, даже лучше проявить некоторое упорство и настойчивость, чем такую креативность. Но это сильное свойство, и оно имеет интересные экономические последствия.

Почему феминность связана со способностью производить нестандартные вещи, с креативностью? Русский крестьянин часто решал принципиально новую задачу — каждые 7 лет, по свидетельству академика Леонида Васильевича Милова, замечательного историка, автора книги «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса»¹, крестьянин менял поле, потому что истощалась почва. Значит, каждые 7 лет он приходил к новой задаче, которую надо решить, каждые 7 лет он понимал, что надо не руководствоваться прежним опытом и нормами, а придумать, как обрабатывать новую землю и получать с нее урожай. По идее, это должно было подращивать креативность, и поэтому не стоит удивляться тому, что и сейчас наши дети и внуки, пока не испытали на себе воздействие системы образования, демонстрируют высокую креативность.

Что из этой креативности может получиться в экономике? Креативная экономика, креативные индустрии. Дело в том, что это направление в нынешнем ковидном и постковидном мире окажется чрезвычайно важным полем конкуренции ведущих держав, а для России вообще может оказаться новым способом инновационного движения. Ведь как мы раньше пытались осуществлять инновационное движение? Брали полный набор институтов, законов, механизмов, которые действуют в передовых странах, имеющих хорошие инновационные результаты, переписывали в российские законы, создавали набор организаций, намечали пути развития и получали не очень хороший результат. Почему? Американская инновационная экономика основана на колоссальном избытке частного капитала, который готов вкладываться венчурно или надолго. В российской экономике практически нет избытков частного капитала, а государственный капитал не очень‑то успешно заменяет частный. Зато у нас есть избыток другого капитала — человеческого. Мы выбрасываем мозги в мир, и наши соотечественники работают отнюдь не уборщиками в развитых странах. Можно начать инновационное движение на избытке человеческого капитала, который создает креативные результаты, культура это позволяет — если фиксировать это как интеллектуальную собственность в виде патентов, авторских и смежных прав, товарных знаков, торговых марок.

Чтобы понять, что такое успешная креативная индустрия, надо посмотреть, скажем, на отечественных программистов или на создателей анимационного кино. «Маша и Медведь», «Смешарики», «Фиксики» — это экономически сильные креативные проекты, факты креативной экономики. Ведь это не только творческое произведение, но и предмет экономического оборота, который приносит доход при продаже детских товаров с логотипом и изображениями персонажей. В принципе, такой вариант развития для российской экономики не исключен.

Конечно, здесь тоже есть свои социокультурные сложности: в России интеллектуальная собственность никогда не уважалась, потому что идеи редкостью не считались. Как наш человек рассуждает: «Зачем я буду патент соблюдать семнадцать с половиной лет? Я сам сегодня ночью на кухне придумал две такие штуки, закачаешься!» В креативном обществе идей много, поэтому осознать, что права на интеллектуальную собственность тоже надо юридически оформить и уважать, довольно сложно. Но именно с этого начинается переход от креативного потенциала, от творческих профессий к креативным индустриям и креативной экономике.

Четвертая характеристика: долгосрочная ориентация. В России она, безусловно, присутствует, хотя и не сопровождается готовностью выполнять планы. В принципе, долгосрочная ориентация проявляется в стремлении к иному, лучшему будущему страны — например, в увлечении великими идеями, в разное время разными... Идеи — идеями, а действия? Есть все же одна сфера, где в России проявляется не феминность, а маскулинность. Мы имеем (отчасти, как результат прежних великих идей XVIII–XX веков) высококачественный человеческий капитал. Ведь вкладываться в свое образование, платить за это собственные деньги или даже, обучаясь на бюджетных местах, откладывать на несколько лет работу и получение дохода — это явное свойство долгосрочной инвестиции. Другое дело, что у нас культурный и творческий потенциал пока не очень‑то превращается в креативную индустрию: в России примерно 2% валового продукта приходится на долю креативной индустрии, в то время как в мире это в среднем 6%. И мы, страна с высокими креативными характеристиками, конечно, могли бы рассчитывать на такой результат. Аналогичная ситуация с высококачественным человеческим капиталом — здесь он не превращается в экономический рост, потому что экономика ХХ века не очень нуждается в высококачественном человеческом капитале XXI века. Экономика, которая не участвует в глобальной конкуренции, не тянется к новым обученным мозгам. Но опять же констатируем факт: потенциал‑то есть.

Пятая характеристика: способность к краткосрочной мобилизации, к авральности. Этой характеристики нет среди звездограмм Хофстеде, потому что культура вообще более широкое и многообразное поле, чем то, что описывается какой‑либо методикой. Однако это свойство явно прослеживается в России, и мы в полевых исследованиях наблюдали его, в том числе у наших соотечественников, работающих в инновационном секторе за рубежом. В чем экономическая ценность этой социокультурной характеристики? В том, что в принципе есть задачи, которые надо решать быстро или в течение ограниченного времени. Это обусловлено, опять‑таки, агротехникой России многовековой давности.

Академик Л. В. Милов в книге «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» показал, что вегетативный период в нашем сельском хозяйстве был вдвое короче, чем в Европе. То есть нужно было решить те же задачи, которые решали европейцы, за принципиально более короткое время. Отсюда, кстати, и другое отношение к вероятности достижения результата — русские «авось» да «небось». Потому что, как успели, так и посеяли — даст Бог, взойдет, потому что не было больше времени, потому что природа суровая, и почвы не очень плодородные. И отсюда — не только высокое избегание риска и неопределенности, но и готовность к крайнему риску. Эта социокультурная характеристика полярна. Заметьте, что «русская рулетка» — выражение, обозначающее способность идти на крайний смертельный риск, — тоже проявление этого свойства. Мы это отлично видим в сфере финансовой грамотности: люди входят в мир сложных финансовых продуктов, потому что цифровизация их туда затащила зарплатами на карточках, предложениями от банков в смартфонах и т. д. Так вот, люди проявляют там, с одной стороны, крайнюю консервативность и избегание рисков (депозит в государственный банк — и больше ничего не надо), а с другой стороны — склонность к очень высокому риску и участию в каких‑то головокружительных авантюрах, потому что «авось» и «небось» встроены в культурный код.

Чем экономически полезно это свойство краткосрочной мобилизации? В России по‑прежнему актуальны задачи освоения пространства, и работа вахтовым методом в той же Арктике — это, конечно, применение такой краткосрочной мобилизации. Или маятниковая миграция в агломерациях, когда мегаполис притягивает к себе соседние регионы, и люди уезжают туда на заработки и могут интенсивно трудиться именно в краткосрочном авральном режиме. Наконец, в случае шока, когда нужно быстро на что‑то реагировать. Обратите внимание, как быстро в России в условиях пандемии выросли все цифровые услуги — укрепился мобильный банкинг, расширился каршеринг, развернулась электронная служба доставки. Это культурное свойство рассчитано на быстрый результат. Удастся ли удержаться на волне цифровизации — это уже другой вопрос.

Подведем итоги. У нас есть культурный потенциал, который можно реализовать как в направлениях, важных с точки зрения нынешнего мирового экономического развития (креативные индустрии), так и в сфере пространственного освоения, быстрого закрепления новых технических результатов. Но только все эти сокровища лежат под замком. Они есть, но они заперты. И в виде замка выступает отсутствие стремления к длинным целям, долгосрочным результатам, короткий взгляд. Когда в 2011 году мы исследовали возможности восточноазиатских модернизаций, выяснилось, что одним из важнейших факторов было то, что элиты восточноазиатских стран имели минимум 20‑летний горизонт перспективного планирования. Это не просто ожидание значительных перемен в стране — это готовность строить свои действия на два десятилетия вперед. В нашей стране эти горизонты очень короткие — 3–5 лет максимум, а проблемы, которые необходимо решать, не решаются за этот период. Именно поэтому сундук заперт: замок короткого взгляда перетягивает российскую экономику в сторону извлечения ренты — снять, что можно, с сиюминутной ситуации, а не с инновационной деятельности, потому что еще неизвестно, когда та принесет реальный продукт и доход.