Пятничные чтения: «Былые» Брайана Кэтлинга

Странные существа возвращаются к жизни в Лондоне и Германии. Это Былые, ангелы, которые когда‑то не смогли защитить Древо познания, и их пробуждение от вековечного сна будет иметь последствия. В Африке колониальный город Эссенвальд пребывает в хаосе, когда единственные рабочие, способные трудиться в Ворре, отнимающем разум лесу, исчезают под его сенью. Специальная команда под руководством Измаила, бывшего циклопа, отправляется на их поиски, но лес просто так не отдаст тех, кого считает своими. А в отдаленной хижине местная крестьянка находит странную девочку. Ее происхождение неизвестно, но она обладает силами, находящимися за пределами понимания. Грядет конфликт, старое и новое, человеческое и нечеловеческое скоро столкнутся, и даже сам Ворр начинает ощущать, что ему грозит опасность.

В одном из гниющих полей поблизости согнулась пополам в трудах Кармелла Салиб. Почтенная женщина протирала сморщенную коллекцию бесцветных дынь от пыльной почвы. Поле ее зависло посреди ступенчатого бока узкой долины. В сезон дождей внизу хлестали разлившиеся воды, увлекая в прозрачность синего моря желто‑молочный поток. Тот потом лежал под поверхностью, словно медленное мрачное привидение, пока не находилась волна погрубее, чтобы взбить и слить все в одно. Но сейчас вади* оставались бесплодными и пустыми. В этих местах вода была драгоценна, а колодец Кармеллы двумя полями выше стерегли таблички и предупреждения, а иногда и она сама, затаившись в рваной палатке с помятым ружьем на птицу, когда думала на водокрадов. Этого за нее никто бы не сделал. Это дело молодых. А все они отбыли в Эссенвальд или Берлин, или Австралию, или другие края, о каких Кармелла никогда не слыхивала.

Когда окончился день, она задала корм животным в их уложенном соломой дворе посреди голого каменного дома. На них она молилась. Молилась, чтобы их тепло и плоть помогли продержаться еще год. Молилась часто, потому что знала: что‑то еще слышит в этом забытом крае, где море огромно и неустанно разъедает берег, так что тонкая короста полей дрожит в неуверенности. Она их видела. Слышала. Молилась, чтобы они принадлежали Богу ее пращуров и находились под его благословением и властью. Потому что в глубине души знала, что это не так.

Она рассказывала отцу Тимоти о них, о том, где видела их или слышала. Он согласился встретиться с ней и послушать сам. Теперь они стояли и смотрели на иссушенную желтую землю, но слышалось лишь море в конце узких вади. Священник стоял, как силуэт или разлом. Черное усталое одеяние — контраст яркой усталой земле.

Свежий бриз подхватывал шум моря, чириканье далеких птах и скрип сверчков на дневном свете — но никаких голосов.

До Рима отсюда было далеко, и порой стоическая вера местных казалась грубой и ослепительной, как их земля. Ему хотелось вернуться под крышу прежде, чем солнце заберется еще выше. Так что он надавил на бесконечное время ожидания.

— В какое время дня ты их обычно слышишь, Кармелла?

— Сразу перед сиестой, отец.

Сердце упало. Он не намеревался столько томиться здесь в плотной колючей одежде. Еще бы в это время не являлись голоса — ее мозг изжаривался на раскалывающем камни солнцепеке по меньшей мере два часа. Здесь не выдержит даже ее мумифицированная стойкость.

— Их слышал кто‑нибудь еще?

Она взглянула на него глазами, сощуренными в щелочки от света и контраста священника.

— Кто? Я тут одна. Вот почему они слабые. Будь больше ушей, чтобы слышать, голоса стали бы громче.

— Но что они говорят?

— Я не могу понять — они вещают словами из далеких краев или далеких времен.

— Значит, ты их не понимаешь?

— Не знаю слов, но способна распробовать их смысл и понять, что они приходят в предостережение.

Отец Тимоти снял шляпу и теперь серой тряпицей протирал ее сырую изнанку.

— О каком предостережении ты говоришь?

— Мне трудно разобрать из‑за их гнева.

— Что же их так гневит, не на тебя ли они гневаются?

— Нет, отец, — она потупила глаза на ослепительную почву. — Они прогневались на Бога.

Сперва отца Тимоти заинтересовал ее визит. Не каждый день сообщают о божественных видениях. Разрешив скользкий вопрос надежности ее рассудка и истовости религиозной веры, он мог расспрашивать Кармеллу всерьез. Он знал, что она — уважаемый член своего небольшого сообщества, хоть и живет на отшибе. Но нынешнее откровение его встревожило, оно граничило с кощунством. Нужно было убраться подальше от этой неприятности и задуматься о ее последствиях.

Священник поднялся и быстро отряхнул со штанин пыль полей.

— Кармелла, мне уже пора; меня ждут обязанности. Мы все еще обсудим, это сложный вопрос.

Он нашел узкую избитую тропу — не более чем тонкую полоску потревоженных камней — и поднялся из долины.

— Я буду на заутрене, — окликнул он через плечо.

— Да, отец, — ответила она и отвернулась к арбузам.

Она сомневалась, что священник верит в ее видения. Наверняка принял за юродивую, как и все остальные. Те, кто ее здесь оставил. Порочные, вредные людишки на другом конце деревни. Вечно сплетничали о ее семье. Теперь они ушли. Она все равно докажет, что они не правы. Она знала, что́ видела и слышала в жарких жестких полях. Если кто‑нибудь сюда еще вернется, она притащит его слушать и видеть — с волосами дыбом, как у нее в первый раз. Когда екает сердце от плача за ветром. «Вот, — скажет она, — ясно как день».

И вдруг — вот. Теперь оно было здесь. Здесь. Быть может, отец Тимоти еще недалеко. Она позвала его, скрывшегося из виду на пути обратно в храм. Но он скрылся, и ее голос шумел впустую. Только сегодня звук невозможно было не узнать — где‑то плакало дитя. Она закрутила головой.

Что‑то новенькое. Не похоже на голоса, слышанные прежде. Этот словно взывал именно к ней. В сердцевине его удаленности засело веретенце упрека, и оно проблескивало, наматывало и подтягивало ее. Тащило стальной леской. Голос медовый и желчный. Он пронизывал, вызывал во рту вкус, позабытый после сорока лет материнства. Она ступила на козью тропку, прочь со своего клинышка земли. Из‑под ног по сторонам заскакали камешки, ящерки и сверчки. Она спустилась зигзагом в вади и нашла на другой стороне тропу, что торопилась к морю. С поступью ускоряющейся нерешительности Кармелла шагала в сторону гулкого утеса и поднимающегося ветра.

Развилка. Вниз, к морю, и вверх, к утесу и разрушенному дому, пустовавшему, как знала она, много лет. Она выбрала верхнюю тропку, и вскоре встала на границе развалин и облезлого огорода. Некоторые камни низкой стенки по периметру еще держали строй, пунктиром очерчивая владения. За ними стояло ровно несколько стен дома. Окна и двери давно уж сгнили. Крыша провалилась. На некогда ухоженном полу свалялись сумбурной грудой бурьян, грязь, щебень и окаменевшие балки. Кармелла увидела остатки огорода. Представила себе, как тот выглядел в расцвете своей жизни. В ее семье часто обсуждали блажь здешних хозяев.

И вдруг иссушенная и дремлющая кроха ее мозга без предупреждения развернулась наружу, увлажнилась и выжала воспоминание: аромат, суть самого огорода. Этот запах растормошил другие, и ретивые ключи обратились в потоп, переписавший ее скромную историю. Она уже бывала здесь. Уже видела в детстве этот огород и запомнила агрессивность цвета и формы, втиснутую и свитую в упорядоченные участки ошеломительной красоты. Здесь были цвета, каких она не знала ни прежде, ни после. На миг она увидела их вновь и начала понимать что‑то еще. И тут заметила, как все стихло. Привлекший ее звук оборвался, словно выжидая, позволяя ей проникнуться осознанием, даром из прошлого.

Затем из‑за перекошенного угла дома раздался новый слабый плач. Пальцы Кармеллы медленно раскрылись, как новые цветы на дряхлой лозе. Она переступила камни и прошла по щебню навстречу скулению. Дитя. Кожа — контрастное лоскутное одеяло черно‑белой масти. Она запнулась, но ее потянули дальше дрожащие усики пальцев, подергиваясь от желания прикоснуться. Младенец перевернулся, чтобы взглянуть на нее, и стоило этим опаловым очам сфокусироваться впервые, как они остановили все вокруг.

Она подняла его, забирая из гнезда багровых волокон. Между губами ребенка и липкими остатками на камне вязко протянулась красная нитка слюны. Какой‑нибудь мертвый зверек, решила она, кусочек от лапы или гузна. Она отерла рот чаду мягким, истрепавшимся рукавом рубашки. Осторожно вышла из‑за угла, вынесла ребенка на резкий свет. Тот заморгал и уткнулся личиком в ее платье. Она прижала его теснее и подняла глаза. Над морем собирались тучи, вперед дождя примчался ветер. Ее твердые соски закололо под слоями шерсти. Не ветер их разбередил. Ощущение шло изнутри. На прохладном бризе высоко над утесом принесло плевки дождя. Она спасла ребенка как раз вовремя. К ночи шторм потряс бы и затопил лощинку. Она быстро отвернулась к тропе и поспешила с укутанным и спрятанным чадом на окраину деревни.

О его родителях она не задумывалась, пока не оказалась у себя во дворе, за почтенной капитальной дверью.

Теперь она чувствовала облегчение от того, что остальные дома на извилистой улочке пустовали.

Кармелла отперла дверь и уложила ребенка в постель, подложив подушку, чтобы он не скатился, покуда она хлопочет по дому — распахивает створки, греет воду и ищет, во что бы одеть найденыша.

Сколько ребенок пролежал без призора? В запустении. Она пыталась вспомнить, что еще слышала о том доме. Смутные мысли, ошметки подробностей о какой‑то чете. Необщительность. Сплетни о дурной славе и безбожном поведении. Англичанин по имени Уильямс и туземная шаманка по имени Ирринипесте. Причудливость совместной жизни белого мужчины с черной женщиной. Для маленького уединенного поселения нет ничего подозрительней людей, кто предпочитает жить в еще большем уединении. Затем они пропали. Англичанина в последний раз видели на пути к Ворру с луком в руках. Но о младенце не было ни слова.

Кармелла вспомнила собственных детей. Двух сыновей сожрала мировая война в Европе, ничего не значившая ни для нее, ни для них. Колониальные войска просто забрали их умереть молодыми где‑то на чужбине. Дочь проживала в горах на другой стороне света. Подобные понятия плохо давались Кармелле: за всю жизнь она лишь раз посещала Эссенвальд. Хотя колониальный город находился всего в неделе пути, это стало самым долгим ее путешествием в жизни, и город она возненавидела всей душой. Размер и чуждость немецкого вторжения казались невозможными, тревожными и непредсказуемыми. Ей хватало своих владений в конце деревни и разрозненных клинышков полей. Большего не требовалось.

За купанием ребенка в голову вдруг пришло, что его можно оставить себе. Кому какое дело? Явно не тем, кто его бросил. Никто другой не захочет кормить лишний рот, особенно столь странный. Во время купания Кармелла заметила, как трудно определить его пол. Ей не доводилось видеть ничего подобного этому крошечному половому органу. Ей попадались уродства у животных. Она знала, что люди от животных отличаются, но не сильно. Она одела чадо в платьице, оставшееся от дочери, и внесла драгоценный узелок обратно в спальню. От нафталина и вышивки на глаза навернулись слезы.

Она не видела их, когда вошла, но ощутила за спиной. Влажные кляксы в воздухе и аккуратные шаги. На сей раз страха не было. Теперь все голоса, все видения сгрудились в ее спальне. Они улыбались. Ребенок приподнялся на ее руках.

— Добрая мать, — услышала она, словно промолвила это сама спальня,— мы пришли воздать тебе хвалу за то, что ты приняла малыша в свой приют. Малыш слишком долго спал. Спал под землей, ожидая возвращения, чтобы проснуться и петь. Добрая мать, оберегай его и корми. Мы условимся с твоим священником. Благословлена будь.

Они ушли с великим порывом — бесшумным и без дуновения воздуха.

Кармелла с ребенком впали в глубокий сон на железной койке.