Прочти первым: «Собрание сочинений» Лидии Сандгрен

Гётеборг в ожидании ретроспективы Густава Беккера. Легендарный еnfant terrible представит свои работы — живопись, что уже при жизни пообещала вечную славу своему создателю. Со всех афиш за городом наблюдает внимательный взор любимой натурщицы художника, жены его лучшего друга, Сесилии Берг. Она исчезла пятнадцать лет назад. Ускользнула, оставив мужа, двоих детей и вопросы, на которые ее дочь Ракель теперь силится найти ответы. И кажется, ей удалось обнаружить подсказку, спрятанную между строк случайно попавшей в руки книги. Но стоит ли верить словам?

Ее отец Мартин Берг полжизни провел, пытаясь совладать со словами. Издатель, когда‑то сам мечтавший о карьере писателя, окопался в черновиках, которые за четверть века так и не превратились в роман. А жизнь за это время успела стать историей — масштабным полотном, от шестидесятых и до наших дней. И теперь воспоминания ложатся на холсты, дразня яркими красками.

Неужели настало время подводить итоги? Или все самое интересное еще впереди?

ЖУРНАЛИСТ: Как бы вы охарактеризовали литературную среду того периода?

МАРТИН БЕРГ: Это было прекрасное время. Предполагалось, что литература должна быть нравоучительной̆ и... честной в некоторых политических вопросах. Что впоследствии, разумеется, сделало её невероятно скучной. И в конце концов люди начали действовать от противного.

ЖУРНАЛИСТ: И вы?

MАРТИН БЕРГ: Мы считали себя в первую очередь эстетами, а не революционерами. Что, возможно, было вполне революционно в семидесятые...

ЖУРНАЛИСТ: Говоря «мы», вы подразумеваете себя и Густава Беккера?

***

Единственная попытка написать о своей семье и детстве, то есть создать слегка замаскированную автобиографию, как‑то предпринятая им в гимназии, не вызвала у него ничего, кроме скуки.

Он вырос в самом дальнем конце Кунгсладугордсгатан. Семейство N обитало в кирпичном доме с безликим фасадом, зелёный косогор двора, спускаясь вниз, безвольно сливался с улицей. Позади дома располагался садовый участок — несколько кустов худосочной сирени и крыжовника. Имелась беседка, место для барбекю и скрипучие садовые качели под навесом из рифлёного пластика, откуда приходилось регулярно убирать опавшие листья. В гараже стоял тёмно‑синий «вольво амазон» 1960 года. Ещё были окна, не раскрывавшие никаких секретов, и входная дверь с почти постоянно молчащим звонком.

И хотя писал он это, сидя в гремучем пивном баре, настроение он почувствовал тонко и точно. Медленное тиканье часов. Дым маминых сигарет, ползущий вверх равнодушной змеёй. Коричневатые в клетку обои в его комнате, на которые он, случалось, пялился так долго, что в конце концов ему хотелось закричать. Спина матери, молча моющей посуду. Шелест газеты, которую в беседке читал отец. Скрип садовых качелей. Мерцание телеэкрана. «Эхо» без четверти пять. Подстриженный газон. Асфальт на проезжей части и тротуаре летом. Вечный выбор — ускорить время, поссорившись с сестрой, или поехать куда глаза глядят на велосипеде.

Нежелание восстанавливать всё это было настолько сильным, что продолжить он попросту не смог. Впрочем, поразмышляв, решил, что проблема, возможно, в самом жанре — «Слова» Сартра тоже ужасны.

Другое дело — семейство Беккер. Это более благодатный материал для романа. В их квартире на углу Улоф‑Вийксгатан и Сёдравэген Мартин бывал в общей сложности всего несколько раз, и в его памяти тут же возникли утратившие резкость и подсвеченные сепией картины прошлого. Присутствие директора фон Беккера ощущалось постоянно — струя сигарного дыма, шляпы на верхней полке в прихожей, тёмное пальто на вешалке, — но в действительности Мартин виделся с ним всего лишь один раз. В подъезде. Они поднимались по лестнице, а отец Густава спускался. Около сорока пяти, но походка энергичная. Его легко было представить на теннисном корте. Костюм, портфель, очки в черепаховой оправе. Мартин понял, кто это, ещё до того, как мужчина остановился и изрёк, словно в каком‑нибудь киножурнале: «Вот так встреча», потому что с тех пор, как в порту начались неприятности, его портрет иногда появлялся в газетах. Он был исполнительным директором одного из пароходств. Не «Трансатлантик», это Мартин запомнил бы, но, кажется, «Стрёмбергс»?

— Папа... — Густав отвёл взгляд. Всё его существо явно разрывалось надвое — остановиться или пойти дальше, как будто ничего не произошло. Мартина внезапно осенило: проблема не в нём, наоборот, Густав не хочет, чтобы друзья встречались с его родителями.

— Здравствуйте, — сказал Мартин, протягивая руку. — Мартин Берг.

— Бенгт фон Беккер. — Этим голосом можно было бы визировать документы — подпись получилась бы крупная, с наклоном, выведенная перьевой чернильной ручкой.

— Это, соответственно, отец, — сказал Густав после того, как захлопнулась входная дверь.

Госпожа фон Беккер, появившись из лабиринтообразных недр квартиры, сказала, что ей чрезвычайно приятно познакомиться с Мартином. Марлен («меня назвали в честь Дитрих») была одета в бежевый костюм, не делавший тайны из её крайней худобы. Взгляд быстро сместился с уровня глаз куда‑то вниз — к её ногам и львиным ножкам кряжистого комода. На фоне сияющего паркета и персидского ковра вещмешок Густава выглядел оборванцем.

— Я отведу девочек на хореографию, — обронила она где‑то рядом с изящной скамеечкой для ног. Тут же, как по заказу, появились и сухо поздоровались две младших сестры лет одиннадцати‑двенадцати, обе в пачках и с пуантами в руках. — По‑моему, в холодильнике осталась какая‑то еда... — На миг лицо Марлен стало растерянным, но потом на нём, точно лампочка, вспыхнула улыбка, и Марлен поцеловала сына в щеку.

Густав с мрачной физиономией смял край свитера.

Его комната выходила во внутренний двор дома с чугунными балконами и рядами высоких окон, в которые он, судя по всему, смотрел часто, потому что показал, где живёт старик — бывший военный, любитель ходить нагишом, а где женщина, которая днём изменяет мужу, как предполагал Густав, с почтальоном.

— Все думают, что это клише, а это, оказывается, правда жизни. По части грехов люди не так изобретательны, как кажется.

В углу стоял мольберт, повсюду валялись наброски. На стене висел кусок восточной ткани, прикреплённый канцелярскими кнопками. Постель не заправлена. На широких подоконниках завалы книг в мягких обложках, газет, пластинок, пустых сигаретных пачек, здесь же упаковка акварельных красок и банки с кисточками. У невысокого, в стиле рококо комода открыт один ящик, словно комод пытался выплюнуть содержимое (в основном носки), но ему это не удалось. На комоде бронзовая статуэтка балерины.

— Красиво тут у тебя, — сказал Мартин. Густав как будто этого не услышал.

— Идём, — произнёс он, — кое‑что стырим.

— Что?

Но Густав лишь взял его за руку и потянул за собой.

Где‑то пробили часы. Ковровое покрытие приглушало шаги. В гостиной Густав остановился, раскинул руки в стороны и осмотрелся, как искатель приключений, впервые поднявшийся в горы. Кожаные кресла и диван выглядели совершенно новыми. В мраморной̆ пепельнице ни одного окурка. Пустой̆ журнальный столик, пустая ваза для цветов. Суперсовременный телевизор. Вероятно, чета фон Б. смотрела здесь субботнее вечернее шоу, но было гораздо легче представить их в комнате, которую Густав назвал «салоном»: исключительно антикварная мебель, картины на стенах, мягкий свет хрустальной люстры.

Мартин рассматривал книжные полки. Ряды книг в кожаных переплётах с золотым тиснением. Он вытащил «Отца» Стриндберга. Издание 1924 года. Скрипучий корешок, жёсткие, нечитаные страницы.

Густав пошарил рукой за книгами.

— Что ты делаешь?

— Voilà, — подмигнул он и вытащил полбутылки водки. — 

Держи.

Он прошёл в глубь комнаты. Почесал спину так, что футболка приподнялась и обнажила полоску кожи.

— Но... разве не заметят?

— Она никогда ничего не скажет.

Сунув руку в большой синие‑белый керамический сосуд, Густав вынул оттуда на четверть пустую бутылку коньяка.

— Непременно в вазе династии Мин, — проговорил он. — Вкус у неё все‑таки есть.

Они пошли дальше. Салон. Кухня. Длинный коридор для прислуги. Зал с эркером. Единственным помещением, где Густав не провёл обыск, был прокуренный̆ кабинет с большим письменным столом в центре. В комнатах сестёр он тоже не искал, но заглянул туда шутки ради. У обеих стены были оклеены плакатами с изображениями лошадей, «АББА» и Теда Гердестада с гитарой через плечо. Густав бросил Мартину старого лысоватого мишку и сказал:

— Не понимаю, почему она до сих пор его хранит. Думаю, тут хитроумная тактика: она кажется младше и безобиднее, чем

на самом деле. Шарлотта — это реальный дьявол, просто Макиавелли. У неё под контролем вся моя бывшая школа, включая педагогический коллектив. Она реальный̆ кукловод.

— А выглядела довольно милой, — сказал Мартин, хотя точно не понял, о какой из сестёр идёт речь.

— Внешность обманчива, друг мой. Обманчива... — Густав вдруг с внезапным интересом взял какую‑то тетрадь, лежавшую на прикроватной тумбочке, но, пролистав её, презрительно вернул на место:

— Книга расходов. О боже. Эта девица выросла бы капиталисткой, даже если бы её феями‑крёстными были Кастро, Мао и Маркс, а отцом — Троцкий...

В спальне родителей были опущены жалюзи и царил праздный полумрак. Огромная кровать, ни морщинки на шёлковом покрывале. Мартину всегда казалось, что так должен выглядеть номер в отеле. В ящике косметического столика Густав нашёл ещё одну бутылку водки, но, недолго поколебавшись, вернул её на место. Завернул находки в свитер и положил в свой вещмешок.

И пока он делал бутерброды и допивал остатки молока, Мартин проверял у него заданные на дом французские слова.