Прочти первым: «Одсун» Алексея Варламова

Алексей Варламов — прозаик, филолог, автор романов «Душа моя Павел» и «Мысленный волк», а также биографий русских писателей ХХ века. Лауреат премий «Антибукер», «Большая книга», «Студенческий Букер» и литературной премии Александра Солженицына.

Герой нового романа Алексея Варламова «Одсун» в конце 2010-х годов приезжает в Чехию читать лекции по литературе, но вместо университета оказывается в старом доме в Судетах, некогда принадлежавшем семье судетских немцев. Тайна этого дома и трагическая участь его обитателей после Второй мировой войны вызывают у героя острую рефлексию-воспоминание, где сошлись воедино и личная драма, и то, что принято называть большой историей.

Погодите, я скоро дойду до Пети Павлика, но прежде мне требуется подготовить сцену, на которой он появится.

С южной стороны к нашим участкам примыкало большое поле, его звали прокурорским, потому что слева от него находились дачи генеральной прокуратуры. На поле поочередно сажали овес, кукурузу и рожь, и в июле мы любили есть неспелые молочные зерна и прятаться среди колосьев. Но самые прекрасные дни наступали в августе, когда на поле приезжали комбайны и убирали урожай, а после них оставались стога. В них можно было нырять и кувыркаться, а потом долго стряхивать с себя или смывать кусочки соломы. За полем рос смешанный лес, не очень большой, но разнообразный, со своими полянками, чащами, ягодниками, с грибами и даже с лосенком, которого я встретил однажды весной и замер от восторга. А если смотреть от наших ворот на восток, можно было увидеть на горизонте кудиновскую церковь. Издалека она казалась высокой и стройной, но когда однажды мы поехали туда на великах, то обнаружили полуразрушенное здание; под дырявым куполом сидели вороны, которых мы вспугнули, и они долго с криком носились над неприбранными могилами; и встретился нам еще странный худенький паренек с нечистым лицом, он шел с велосипедом, держа его одной рукой за руль, а другая была поднята в пионерском салюте.

Еще дальше на севере... Простите, что я так подробно об этом рассказываю, но мне бесконечно дороги эти подробности. Это моя родина, понимаете, батюшка? Я в детстве рос хорошим мальчиком и очень любил стишок, который вы наверняка не знаете, но я-то его выучил наизусть. Там было про последнюю гранату, которую человек заносит в своей руке и вспоминает самое дорогое, что у него было, — родину, какой он увидел и запомнил в детстве. И так сладко мне было представлять, что я умираю за свою маленькую Купавну... а теперь вот я сижу в чужом доме и прошу у вас милости, да еще смею мысленно попрекать.

На севере находились пруды рыбхоза. Большие, заросшие вдоль низких берегов камышом и тростной. Для нас они были предметом зависти и тайны, и мы представляли огромных зеркальных карпов, в которых каждый из нас мог отразиться во весь рост. Они никогда не показывались на поверхности, но мы прозревали их сквозь толщу зеленой воды, хотя в рыбхозе не то что ловить рыбу или купаться, но даже смотреть в ту сторону было запрещено, и с детства каждый купавинский мальчишка выучивал историю про сторожа, застрелившего нарушителя рыбного царства и не только за это не наказанного, но получившего награду.

И все же наше самое любимое место располагалось на западе. Как написали бы в каком-нибудь путеводителе, то была жемчужина Купавны — Бисеровское озеро. Окруженное со всех сторон лесом, с нашей стороны — дубовым, влажным, такие леса мне встречались потом только в Мещёре, на берегах Пры, — да, собственно, Купавна и была окраиной Мещёрской низины, — с церковью на правом от нас берегу и загадочными водопьяновскими дачами на берегу противоположном, озеро было не очень широким, наверное километра полтора или чуть меньше, но переплывать его рисковали немногие, а тех, кто все же так делал, вылавливал спасательный катер, увозил на базу за глухим зеленым забором, и никто их больше никогда не видал.

На озеро мы ходили купаться и ловить рыбу чаще всего. Там раньше, чем на карьерах, прогревалась вода и можно было поймать окуней, зайдя по пояс в воду и привязав к пальцу леску, а потом дождаться темноты, когда к берегу подплывали крупная плотва или карп, которые рвали наши легкие снасти. Но если карпа случайно удавалось поймать, какое же это было счастье! Мне повезло лишь однажды, однако карпа отняли деревенские мальчишки — они не любили дачников и всегда с нами дрались. И когда, побитый, ограбленный, я шел в одиночестве по темному шоссе домой, мне казалось, что нет в мире более несчастного человека, чем я, и более страшной потери у меня уже никогда не будет. И все-таки это была жизнь, батюшка, которую, в отличие от карпа, никто не отнимет, и я могу эту жизнь перед вами засвидетельствовать. Простите, если я опять впадаю в излишнюю патетичность, но, когда мне придется умирать, не с гранатой в руках конечно, а гораздо обыденней — в судетском рву, я буду вспоминать Бисеровское озеро, дорогу к кудиновской церкви, дощатую дачу за покосившимся забором, прокурорское поле, иргу, что поспевала первая из ягод — из ее веток мы делали удилища, водокачку, под которой я однажды на- шел семь подосиновиков, и бабушка пожарила их в сметане. Я смахну слезу, если не возражаете, и попрошу вас принести мне водочки, поскольку вино все равно кончилось, да и какой от него, честно говоря, прок?

...Итак, мы были окружены с трех сторон водой, и наш поселочек располагался на своеобразном полуострове. Надо было только выбрать, куда ехать купаться или идти ловить рыбу. Многое тут зависело от ветра: если он был южный или западный, мы шли на карьеры, если северный, со стороны Старой Купавны и отравлявшего округу завода «Акрихин», тогда на озеро, а если задувал редкий юго-восточный ветер и приносил вонь с фильтрационных полей, то лучше было никуда не ходить, и все дачники закрывали окна.

А еще у наших улиц были имена. Одна была улица Лады, другая Собачья, третья Цветочная, Тенистая; была еще Зеленая, потому что когда-то все дома на ней были выкрашены в зеленый цвет. Наша называлась Звездной, потому что на ней жил студент, открывший звезду. Правда-правда! У него был телескоп, который он привез из-за границы, где в детстве жил с родителями. И вот прозрачными купавинскими ночами астроном- любитель залезал на крышу и смотрел в небо. Ни о чем другом мы не мечтали так страстно, как хотя бы раз в жизни в его телескоп поглядеть, но он никому этого не разрешал. Высокий, черноволосый, страшно обаятельный и недосягаемый, с детства выучивший язык звезд, он казался нам совсем другим, чем парни его возраста, как если бы купавинский звездочет родился и вырос в другом мире и в другие времена, хотя имя у него было самое обыкновенное, как и у сотен тысяч советских детей, рожденных в те годы: Юра. Мы обращались к нему всегда на «вы» и звали между собой Юрой большим, потому что был еще Юра маленький — тот самый, кто впоследствии присылал мне эсэмэски и работал у Пети Павлика начальником охраны.

Да, батюшка, я не просто любил Купавну, я в ней спасался. Мое городское детство в английской спецшколе среди московских заводов, здания теплоэлектроцентрали, окружной железной дороги и пролетарской шпаны было тесным, и маленьким мальчиком я больше всего любил крутить старую бабушкину швейную машинку «Зингер», потому что гудение ее колеса напоминало стук колес электрички, увозившей меня с Курского вокзала на дачу, и три месяца в том краю становились противоядием, благодаря которому я сумел выжить. Три месяца абсолютного счастья, воли, воздуха, ветра, дождей, туманов, лун, солнц. Если бы можно было там остаться, если бы можно было не знать того, что произойдет потом...