Епитимья, ендова, кутафья: необычные слова русского языка

Русский язык — это сокровищница, в которой хранятся слова из разных эпох. Многие из них, некогда привычные для наших предков, кажутся современным читателям устаревшими и непонятными. Однако именно эти слова придают произведениям русских писателей XIX–XX веков особый колорит, связывая нас с культурным наследием прошлого.

Знакомство с этими словами позволяет не только расширить лексикон, но и глубже понять тексты классиков, ощутить историческую преемственность, отразившуюся в языке. Изучая их, мы не только открываем для себя новые смыслы, но и сохраняем связь с культурным наследием нашего народа. В этом материале мы познакомим вас с пятью словами, которыми активно пользовались наши предки и которые могут вызвать затруднения у наших современников.

В произведениях русских классиков нередко можно встретить слово «епитимья» — возможен также вариант «епитимия». Чаще всего оно встречается в контекстах, связанных с церковью. В романе «Соборяне» Николая Лескова о жизни провинциального русского духовенства есть эпизод, в котором настоятель собора протоиерей Савелий Туберозов сломал шпоры дьякону Ахилле Десницыну и запретил ему год ездить верхом на лошади. Туберозов подытожил: «Итак, он ныне у меня под епитимьей». Что же именно значит слово «епитимья», из этого эпизода непонятно.

В романе «Братья Карамазовы» Федор Достоевский рассказал об одной верующей женщине, которая посетила умирающего старца Зосиму и оставила ему деньги, чтобы он передал их нуждающимся. Писатель заметил, что «такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему‑либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых». Здесь уже нельзя сказать, что это слово напрямую связано с религией — хотя женщина и приходит к православному старцу, пожертвование она делает сама, без участия священника и института церкви. Важный момент: автор лишь сравнивает пожертвование с загадочной «епитимьей», но не говорит, что они тождественны.

Епитимья — церковное наказание, налагаемое на согрешившего человека. Оно может заключатся в строгом посте, длительных молитвах, недопущении на территорию церкви, запрете совершать какие‑либо действия и других вещах, которые выбираются на усмотрение священнослужителя. В этом значении слово «епитимья» и использовал Лесков — Туберозов запретил провинившемуся дьякону ездить на лошади. Стоит отметить, что в православии епитимья рассматривается не как наказание, а как возможность исцелить свою душу.

Есть у этого слова и переносное значение — «епитимьей» называют добровольное самоограничение. Именно в этом смысле слово и употребил Достоевский — посетительница старца Зосимы добровольно отказывалась от своих честно заработанных денег в пользу других людей.

В текстах русских писателей XIX — XX веков иногда упоминается некая «ендова». В стихотворении «Дракон» Алексея Константиновича Толстого есть строки «У наших ног, как в ендове глубокой,/Узнали мы поляну, где вчера/ Нас жеребий войны постиг жестокий...». Из этого отрывка читатели могут понять только то, что у ендовы есть дно, и оно может находиться на разном расстоянии от поверхности. Ендову обнаружили под ногами и герои романа «Тихий Дон». Михаил Шолохов в описании пейзажа близ станицы упомянул «ендовы, налитые розовой, от красноглинной почвы, водой».

В автобиографическом романе «Юнкера» Александра Куприна есть эпизод, в котором описывается ужин юнкеров, отдыхавших в лагере после топографических работ на Ходынском поле. Служители разносили им квас «в больших тяжелых оловянных ендовах». В похожем контексте слово «ендова» использует и Александр Островский в сказке «Снегурочка». По приказу царя Берендея слуги несут угощения для Ярило, среди которых «ендовы с пивом и медом».

Ендова — это старинный сосуд для различных напитков. Она могла быть как металлической, так и деревянной. Также ендовой называют ямы, карстовые воронки и небольшие овраги. Именно в этом значении слово употребил Шолохов — и, по‑видимому, Толстой. У «ендовы» есть еще одно значение — строители называют так угол кровли между скатами крыши, по которому отводится вода. Но русских классиков технические подробности интересовали мало.

«Кутафья» — слово довольно редкое, однако оно может встретиться любителям русской литературы на страницах любимых произведений. В романе «Арап Петра Великого» Александра Пушкина на застолье у барина Гаврилы Ржевского один из его гостей заговорил о моде. По его мнению, жена может одеваться «хоть кутафьей, хоть болдыханом» — главное, чтобы она не заказывала себе каждый месяц новые платья. Что такое — или кто такая —"кутафья" — остается загадкой.

В эпопее же «Война и мир» Льва Толстого слово «кутафья» явно использовано в другом значении. В эпизоде, когда французский маршал Иоахим Мюрат вошел в Москву, рассказчик рассуждает, что Кремль для него и его солдат — не «Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота», а место для кровопролитного сражения.

Начнем с последнего. Толстой явно имел в виду Кутафью башню — единственную сохранившуюся до наших дней башню‑стрельницу Московского Кремля. Есть несколько версий о происхождении ее названия. Одна из них связана с устаревшим словом «кутафья» — так называли плохо одетую, невзрачную и неуклюжую женщину. Ведь башня была сравнительно невысокой и широкой, поэтому своими очертаниями могла ее напомнить.

В этом же значении употреблял слово «кутафья» и Пушкин. «Болдыхан» же, который ей противопоставлялся — это китайский император. Который, в отличие от неопрятной женщины, всегда был одет с иголочки.

В произведениях классиков можно встретить незнакомое современному человеку, но часто употреблявшееся раньше слово «супостат». В поэме «Руслан и Людмила» Голова — один из противников главного героя — жалуется ему на своего младшего брата Черномора, который ее заколдовал: «В кровавых битвах супостата/ Себе я равного не зрел;/ Счастлив, когда бы не имел/ Соперником меньшого брата!»

В повести «Хозяйка» Федора Достоевского Катерина рассказывает влюбленному в нее главному герою Ордынову о своих отношениях со старообрядцем Муриным. По ее словам, она страдала от того, что погубила свою мать, а Мурин «заказывал мне молением, укором и словом гневливым, а порой сам на меня же подымет тоску мою, точно мой враг и супостат». Читатель понимает, что «супостат» — это кто‑то нехороший, кого можно поставить в один ряд с «врагом». Но что именно значит это слово, из эпизода все же неясно.

Употребляли слово «супостат» и советские писатели. В автобиографической повести «В людях» Максим Горький рассказывает, как он вместе с приятелем Пашкой развлекал мастеров из иконописной мастерской. Они вдвоем показывали им небольшие спектакли. Зрители были в восторге. Больше всего их веселила постановка про китайского черта. Они подбадривали актеров возгласами: «— Ах, паяцы! — кричали нам. — Ах, супостаты!». Появление «супостатов» в таком контексте может сбить читателя с толку: ведь зрителям явно нравилось увиденное.

Супостат — это устаревшее название врага, неприятеля. Оно встречается в русской литературе со времен «Слова о полку Игореве»: «Не идут войной на супостата,/ Малое великим называют./ И куют крамолу брат на брата». Именно в этом значении слово употребляли и Пушкин с Достоевским — причем последний зачем‑то повторялся. Горький же использовал слово «супостат» в переносном значении — так с одобрительной иронией простые люди отзывались об артистах‑самоучках.

«Смерд» — еще одно часто употреблявшееся классиками слово. В романе «Братья Карамазовы» Дмитрий, задержанный по подозрению в убийстве отца, на свидании рассказывает своему брату Алексею о разговорах с бывшим семинаристом Ракитиным. Тот хочет сделать Дмитрия персонажем своего романа, что его совсем не устраивает. Дмитрий подтрунивает над Ракитиным: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд», чем приводит того в бешенство. Отсюда читатель может догадаться, что «смерд» — слово, может, и не бранное, но довольно обидное.

Несмотря на его явно негативную коннотацию, слово «смерд» очень любил Михаил Салтыков‑Щедрин. В его произведениях, в том числе в романе «История одного города» смерды встречаются повсеместно. Особенно примечательны их отношения с кашами: «Во времена Бородавкиных, Негодяевых и проч. казалось, например, непростительною дерзостью, если смерд поливал свою кашу маслом», «Поэтому они отнимали у смерда кашу и бросали собакам», «Смерды воспользовались этим и наполняли свои желудки жирной кашей до крайних пределов». Кем бы ни были смерды, они точно были голодными. И гонимыми.

Встречается слово «смерд» и у писателей XX века — правда, значительно реже. Например, в романе «Дар» Владимира Набокова приводится стихотворение, в котором есть следующие строчки: «Люби лишь то, что редкостно и мнимо,/ что крадется окраинами сна,/ что злит глупцов, что смердами казнимо;/ как родине, будь вымыслу верна». Здесь же в роли гонителей выступают уже смерды, что может еще больше запутать неподготовленного читателя.

«Смердом» в Древней Руси называли земледельцев — в отличие от холопов, они были свободными. Позже, по мере закрепощения смердов, у этого слова появилась негативная окраска — так стали называть рабов. В какой‑то момент слово стало оскорбительным — «смердами» презрительно называли всех людей незнатного происхождения.

Поэтому после Октябрьской революции это слово вышло из обихода — негоже в стране рабочих и крестьян напоминать последним об их неблагородном происхождении. Однако его продолжали использовать писатели‑эмигранты — например, тот же Владимир Набоков — которые не подчинялись неписаным законам, действовавшим в СССР.