Три минуты молчания. Снегирь

5 причин прочитать:

1. «Три минуты молчания» — пронзительный и очень искренний роман о том, что никакая стихия не заставит человека стать смелее или свободнее, пока он сам этого не захочет.
2. Текст изложен необычным языком, сквозь который проступает особый говор «сельдяного» матроса.
3. Роман, написанный в 1969 году и долгое время не издававшийся в СССР, рассказывает сразу о нескольких противостояниях одного человека: с природой, с другими и с самим собой.
4. Идея романа возникла у Георгия Владимова, когда простым палубным матросом он сам прошел «три моря Атлантики».
5. Специальное издание в кинообложке приурочено к выходу фильма Бориса Хлебникова «Снегирь».

Цитаты

«Я смотрел на чёрную воду в гавани — как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу ещё была видимость, а выше — как в молоке: шагов с десяти у какого‑нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я‑то, когда ещё спускался в порт, видел — небо над сопками зелёное, чистое, и звёзды как надраенные, — так что это ненадолго: к ночи ещё приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдёт в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику».

«Он в порядке был морячок — ладненький, резвый, шуба‑канадка на нём с шалевым воротником, мичманка на месте, козырёк на два пальца от брови. Это мы, сельдяные, всё больше в пальтишках, в телогрейках. А торгаши себя уважают».

«...про „деда“ целая книжка написана! Журналист из Москвы приезжал, часов пять с ним беседовал, потом прислал экземплярчик. Про лагерь там, правда, вылетело, но насчёт пожара и про житьё „дедово“ на островишке — это всё есть, и очень даже красочно, „дед“ со старухой как ни прочтут — плачут».

«Это в большом‑большом дворе, на Володарской, пройти под аркой и сразу налево, угловое окошко на четвёртом этаже, там она снимала комнату. Там я бывал — четыре раза, там все вещи чужие, её — только накидка на кровати, коврик, финтифлюшки на столике, а всё‑таки думаешь — она век здесь живёт. „Главное — ничего не хотеть, — она мне говорила, — тогда ты ещё хоть как‑то счастлив. Сегодня это моё, а завтра, может быть, нас и не будет“».

«Катеришко посапывал у причала, и вся публика вниз повалила, в кубрик, а я не пошёл — сидеть уже негде там, — сел на кнехт. Туман и вправду кончился. Последние хлопья относило ветром к Баренцев у, и вода не дымилась, была чёрная, без морщинки, и в ней стояли огни — красные, зелёные, белые. На том берегу светились доки и корабли, домишки на сопках. Там‑то и жила моя Нинка. Один огонёк был её. И я, когда возвращался с моря, всегда уже знал, дома она или нет. И ребята мне говорили: „Нинка твоя лампадку засветила“. И мне нравилось, что она не ходит на пирс, а ждёт, пока я сам приду, по своей воле».

«Весёлое течение — Гольфстрим!.. Только мы выходим из залива и поворачиваем к Нордкапу, оно уже бьёт в скулу, и пароход рыскает — никак его, чёрта, не удержишь на курсе. Зато до промысла по расписанию шлёпать нам семеро суток, а Гольфстрим не пускает, тащит назад, и получается восемь — это чтобы нам привыкнуть к морю, очухаться после берега. А когда мы пойдём с промысла домой, Гольфстрим же нас поторопит, поможет машине, ещё и ветра подкинет в парус, и выйдет не семь, а шесть, в порту мы на сутки раньше. И плавать в Гольфстриме веселей — в слабую погоду зимой тепло бывает, как в апреле, и синева, какую на Чёрном море не увидишь, и много всякого морского народу плавает вместе с нами — касатки, акулы, бутылконосы, — птицы садятся к нам на реи, на ванты..».

«Дрифтер не торопился, и мы не торопились, смотрели на синее, на зелёное, ресницы даже слипались. Стояночный трос уже кончался, за ним выходил из моря вожак — будто из шёлка крученный, вода на нём сверкала радужно. Чайки садились на него, ехали к шпилю, но шпиль дёргался, и вожак звенел, как мандолина, ни одна птаха усидеть не могла. Дрифтер тянул его не спеша, то есть не он тянул, он только шлаги прижимал к барабану, чтоб не скользили, но так казалось, что это он тянет, дрифтер, весь порядок — с кухтылями, поводцами, сетями, рыбой. Ну, рыбу‑то мы ещё не видели. И наверное, дрифтер не о ней думал — нельзя же только об этом и думать, — а думал, наверное, про чаек, которых мы зовём глупышами, черномордиками и солдатами: счастливей они нас или несчастнее. А может быть, и вовсе ни о чём, просто глядел на воду, заворожённый, млел от непонятной радости».

«И плюх на меня! — серое с белым, с чёрным, пушистое, бьётся оно, кричит, сразу в угол забилось, только глазёнки блестят, как пуговки. Глупыш, кто же это ещё. Весь сизый, с белой грудкой, концы крыльев чёрные. Одним крылом прижался к переборке, а другое выставил вперёд, как щит, и трепыхал им по вожаку. Я хотел его взять — он ещё пуще забился, затрепыхался, закричал и клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул. И он — пошёл ко мне. Ну, ко мне‑то в руки всякая тварь пойдёт. Я его вытащил к свету — одно крыло у него висело, пёрышки маховые сломаны, — и как дотронешься, он сразу кричать и клеваться».

«Он поцокал языком. Свайку положил возле люковины.

— Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими нервными сделал? Не иначе — Хрущёв. Всё чегонибудь придумает, турист. То кукурузу, понимаешь, то Большую Химию. А при Хозяине‑то, вспомни, и порядок был, и каждый год к первому апреля, цены снижены... Ай‑яй‑яй!.. Но ты вирай всё‑таки, Сеня. Помаленьку, а вирай».

«Бухта открылась — вся сразу, чистая, молочно‑голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака проносятся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами — дома в пять этажей, зелёные, красные, жёлтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху — сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь — овечьи стада на склонах. Судёнышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки — яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка».

«А я думаю: кто же мы такие? Дети... Больше никто.

Закончатся когда‑нибудь наши извилистые пути, и все мы придём туда — к Господу, Которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие учёные и заслуженные артисты, — им‑то прямая дорога в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд Божий ангелы и архангелы. И спросит его Господь, Которого нету, спросит с металлом в голосе: „Кто ты и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!“ — „Повар я. По‑рыбацки сказать — кандей. На милость Твою надеюсь, Господи. Больше‑то мне на что надеяться?“»