Радио Мартын

Пять причин

1. Взрослая сказка, которая притворяется антиутопией. История сопротивления человека диктатуре, победы бескорыстной игры воображения над лицемерием системы.
2. Необычный сплав из узнаваемых деталей, реальных писем столетней давности, намеков на мрачные сказки, отсылок к легендарной музыке и раннехристианским текстам — приглашение читателя к игре в узнавание.
3. «Многослойный, увлекательный, богатый на яркие детали и исторические свидетельства роман». («Горький»)
4. Книга, которая дает утешение. Не мрачная антиутопия, а скорее тихий голос надежды.
5. Филипп Дзядко — писатель, ведущий подкаста «Отвечают сирийские мистики», филолог, автор книги «Глазами ящерицы», создатель и главный редактор просветительского проекта Arzamas.

Цитаты

«Книжки помогают. Особенно, когда ты маленький и все говорят: „Ты ущербный“. Ты уже не совсем один, ты персонаж историй, в которых есть логика и есть шанс, что все закончится как следует. Ты это имеешь в виду, говоря о синдроме непроживаемой жизни? Но что делать, если моя жизнь похожа на страницы из зеленого Диккенса или, того хуже, желтого Гектора Мало?»

«Знаешь, чем мне дорога тень того такина, мелькнувшая в окне троллейбуса? Тем, что он не литературный, как многое в моей замусоренной голове, а настоящий. И потому, что он — одна из немногих картинок, на которых есть отец. Вместе со шрамом на его ладони в виде креста, его колена, за которое я держусь, смотря на город со Страстного бульвара. Это и есть мое наследство».

«Цветы, растущие из ветвей, свисают отовсюду, и их лепестки падают на головы сидящим людям, в их рюмки, застревают на зубцах корон и опадают кривыми ожерельями на кружевных платках, на громадных ушах, соскальзывают по колпакам, пробегают по гладким маскам, спускаются в слишком открытые декольте, и ветви колышутся и качаются в счастье своей замирающей силы, в свете отцветающей Москвы».

«По радио сказали: „Бояться не нужно. Ничего не изменится. Была чрезвычайно хороша для зимовки насекомых зима: не были сильны морозы, было много снега, все, что могло перезимовать, перезимовало. Ничего экстраординарного не идет“».

«А ты думаешь, откуда этот изумрудный все взял? Из головы выдумал? Это я и такие, как я, никому не нужные, никому не видимые, хотя мы всегда перед глазами, замотанные ветошью, это мы ему рассказываем, собираем записочки, шепотом пишем имена, тихонько, по углам, по темноте, узнаем, передаем, собираем — про пропавших, про убитых, а эти уже дальше все в один кулак собирают, в свои книги и списки, и рассказывают на своей несуществующей волне имена, истории. Что смотришь? Мне не страшно — рассказывай, доноси, мне уже все».

«У всех синие трусы и бурые майки.

Голые коленки с ссадинами, голые пухлые или острые локти, голые плечи с впадинками от прививок, у Толстожопика даже ползадницы видно, трусы сползают.

Только Терминатор не голая. У Терминатора алый костюм „СССР“, застегнутый на серебряную молнию, штаны до самых пят. Тела ее не видно, хотя Серега Ловчилла, у которого алое пятно на левой щеке, говорит, что видно — „грудь у нее закачаешься“. К этой груди слева приколот маленький конькобежец. У Терминатора волосы собраны в хвост, зубы строгие, справа и слева золотые. У нее руки на ширине плеч. Все, началось, команда: „По кругу, марш“.

Холодно. Пахнет понедельником».

«О «Радио NN» я знал давно. Шептали, будто где‑то то ли в Северном Ледовитом, то ли в Тихом океане, то ли на подлодке, то ли на дрейфующей платформе работает секретная радиостанция. Будто она голос неведомой команды сопротивления, так называемых изумрудных людей, сидящих в подполье и готовящих переворот. Их никто не видел. Только изредка из официальных новостных сводок можно было понять, что они есть и действуют. Например, сообщалось об успешном рейде частных казачьих дружин, арестовавших, благодаря бдительности гражданских лиц, «очередных блудливых сынов отечества, так называемых изумрудных|. Из‑за того, что одно из самых громких таких дел — „расстрел отступников“ — было объяснено растратой драгоценных камней, которые государство намеревалось раздать сотрудникам заводов, эти враги стали называться изумрудными».

«В похмелье есть несколько чудес. При определенном таланте за годы тренировок ты научишься выходить из себя — в хорошем смысле, — то есть отстраняться от себя самого. Видеть со стороны, сверху. Лежать или стоять рядом и с интересом рассматривать.

Второе чудо — время меняет свои правила, оно может, например, растягиваться. И тогда ты, затаив дыхание на много лет, рассматриваешь свои многочисленные пылинки, примечаешь седину, видишь себя, смотрящего в окно в разные часы будней и выходных, старающегося определить, какое время суток дает идеальное сочетание света и тени на тебе самом, и все это и другое — для того, чтобы лучше понять, какой ты зверь».

«Время не стирает воспоминаний, забываешь только дурное, тяжелое, а все хорошее, светлое, живет в памяти. Я постоянно вспоминаю тебя. И странно. Две жизни у меня. Одна надежная, настоящая, какой живем мы все, с маленькими житейскими интересами, дрязгами и т. д., и другая, куда не проникает даже близкий человек, жизнь воспоминаний (знаешь, иногда оставляют комнату умершего близкого человека в том же порядке, как при его жизни, не трогая с места ни одной вещи — это то же, о чем я говорю), и стоит мне остаться одному, со своими мыслями, как сейчас, как лента кинематографа — предо мной прошлое...»

«Когда тебе исполняется сорок, закрываются двери комнат, которые ты оставлял открытыми».

«Умершие родители всегда умерли сегодня. Неважно, сколько дней и лет назад это случилось. Думая о них, я вижу зиму и вижу, как в памяти растет снежный ком. Каждое воспоминание о них делает этот ком все больше. Воспоминания смешиваются с ангиной, случившейся сразу после их похорон, а затем — с осложнением на ухе, и вот память о них увозят все дальше и дальше на страшных санях с железными полозьями, их слова сливаются с другими, да и могу ли я помнить их — отдельные светлые пятна».