Дорога на Уиган-Пирс

5 причин прочитать книгу

1. «Дорога на Уиган-Пирс» — сборник автобиографических текстов Джорджа Оруэлла. Четыре повести охватывают значимые периоды его жизни: обучение в закрытой частной школе, молодость, проведенную буквально на дне двух блистательных европейских столиц, формирование убеждений социалиста и путь ополченца на войне.
2. «Славно, славно мы резвились» — история одного не самого счастливого детства. Школа святого Киприана, которую окончил автор, стала моделью общества, описанного в романе «1984».
3. «Фунты лиха в Париже и Лондоне» и «Дорога на Уиган-Пирс» похожи на масштабное исследование нищеты. В первом случае Оруэлл провел несколько лет, с переменным успехом выбиваясь из безденежья в сердце французской столицы и изучая низы британского государства. Во втором — писал очерки о деградирующем индустриальном севере Англии.
4. «Памяти Каталонии» — один из самых сильных и щемящих публицистических текстов о гражданской войне в Испании. История горького развенчания иллюзий.
5. Джордж Оруэлл — автор, которого чаще всего узнают по двум названиям — «1984» и «Скотный двор». Но его диапазон много шире. Публицистика и автобиографическая проза показывают, из чего выросли идеи двух самых знаменитых британских антиутопий.

Цитаты

«Оруэлл говорил мне, — вспомнит один из друзей его, — что страдания бедного и неудачливого мальчика в приготовительной школе — может быть, единственная в Англии аналогия беспомощности человека перед тоталитарной властью, и что он перенес в фантастический „Лондон 1984“ звуки, запахи и цвета своего школьного детства».

«Я знал касательно ночного недержания: а) оно нечестиво, б) от меня не зависит. Второй пункт я усвоил на опыте, первый — не подвергал сомнению. Значит, возможно совершить грех, даже его не сознавая, не желая и не имея способа предотвратить. То есть не обязательно ты творишь грех — бывает, грех как-то сам случается с тобой».

«В зимнее время мне почти постоянно нездоровилось. Много лет спустя выяснилось, что с бронхами был непорядок и одно легкое повреждено. Не только хронический кашель донимал, но бегать было невмоготу. В те годы, однако, „одышливость“, или „грудную слабость“, как тогда ее называли, к болезням не причисляли, полагая изъяном не физическим, а моральным, возникающим вследствие обжорства. „Сипишь как старая гармонь, — ворчал Самбо, стоя за моим стулом. — Живот чересчур набиваешь, вот что!“ Кашель мой именовали „желудочным“, что звучало гадко и предосудительно. Лекарством предлагался бег, который при хорошем темпе и достаточно длинной дистанции отлично „прочищает грудь“».

«Жизнь нашего квартала. Ну хотя бы наше бистро при входе в „Отель де Труа Муано“. Крохотный полуподвальчик, кирпичный пол, мокрые от вина столики, фотография похорон с надписью „Crédit est mort“, красные головные платки рабочих, отхватывающих ломти колбасы складными тесаками, пышущее здоровьем лицо мадам Ф., ослепительной крестьянки из Оверни, то и дело глотающей рюмочки малаги „для желудка“, перестук костяшек в играх на аперитив и песни про Мадлен, озадаченную „Comment épouser un soldat, moi qui aime tout le régiment?“ (Как пойти замуж за солдата, если люблю я целый полк? (фр.)), и чрезвычайно откровенная демонстрация нежных чувств. Чуть ли не вся гостиница сходилась вечерами в нашем бистро; думаю, трудновато найти лондонский паб, где бы хоть в четверть так веселились».

«Открываешь еще одну непременную спутницу нищеты — потаенность. Признаться в этом, разумеется, стыдишься, пыжишься притворяться, что всё по-прежнему. Изворачиваешься враньем, оплетающим по рукам и ногам и плоховато помогающим. Перестаешь отдавать белье в стирку, а на вопрос поймавшей тебя у подъезда прачки невразумительно бормочешь, и прачка, убежденная, что ты переметнулся к ее конкурентке, с этого дня — твой вечный враг. Хозяин табачной лавки неотвязно интересуется, отчего ты стал меньше курить. Скапливаются письма, на которые хотел бы, да не можешь ответить, так как слишком дороги марки. На время каждой трапезы уходишь якобы в ресторан и слоняешься, созерцая голубей Люксембургского сада. Провизию затем тащишь к себе тайком, в карманах. Питаешься хлебом с маргарином или же хлебом с вином, причем даже сорт продуктов определяется общим враньем. Хлеб вместо серого ты должен покупать ржаной, поскольку он хоть и дороже, зато круглый, то есть удобнее для контрабандной карманной доставки. На хлеб — по франку в день. Иногда ради соблюдения декора приходится выпить стаканчик — соответственно, нехватка пищи на шестьдесят сантимов. Белье становится ужасным, кончаются мыло и бритвы. Необходимо подстригаться; результат самостоятельных попыток столь дик, что бежишь к парикмахеру, возвращая достаточно приличный вид ценой дневного рациона. Истратив последние восемьдесят сантимов на кружку молока, кипятишь его над спиртовкой, во время этой процедуры замечаешь ползущего по рукаву клопа, щелкаешь ногтем — хоп! — насекомое падает прямо в молоко. Ничего не поделать: молоко выплескиваешь, сидишь голодным. Идешь в булочную купить фунт хлеба, ждешь, пока впереди отпускают тоже фунт. Но небрежная продавщица отрезает чуть больше: «Pardon, mоnsieur, — щебечет она, — не возражаете побольше на два су?» Хлеб — по франку за фунт, в кармане — ровно франк. Представив, что и тебе вдруг предложат доплатить два су, вынудив сознаться в их отсутствии, спасаешься паническим бегством. Лишь многие часы спустя отважишься снова зайти сюда за хлебом«.

«Новый мой костюм мгновенно перенес меня в новый мир. Отношение ко мне круто изменилось. Лоточник, которому я помог собрать рассыпавшийся товар, кинул с улыбкой: „Спасибо, браток“. До сей поры „братком“ меня никто не называл — эффект соответственной одежды. Впервые я заметил, как меняется в связи с вашим костюмом поведение женщин. Когда рядом проходит человек в мятом вылинявшем пиджаке, их передергивает и они брезгливо отшатываются, как от дохлой кошки. Одежда — мощнейшая вещь. В отрепьях сложно, по крайней мере поначалу, преодолеть ощущение действительной собственной деградации. Такое же чувство позора, неясного и тем не менее весьма чувствительного, испытываешь первой ночью в тюрьме».

«Вернувшегося с работы среди ночи голодного шахтера ждет жена, но, встав к утренней смене, горняк по традиции готовит себе завтрак сам. Очевидно, след не совсем угасшего суеверия, согласно которому увидеть женщину утром перед походом в забой — к несчастью. Говорят, в старину шагающий на утреннюю смену шахтер, встретив женщину, частенько поворачивал обратно, в тот день уже не работал».

«В Уигане излюбленным убежищем стали киношки, фантастически дешевые: вход — четыре пенса, на утренние сеансы пускают и за два. Даже полуголодный человек с готовностью отдаст два пенса, чтобы не мучиться на морозе. В Шеффилде меня, уставшего, угораздило по пути зайти на лекцию священника; ничего скучнее и бездарней я не слышал и, надеюсь, не услышу. Это оказалось просто физически невыносимо, и ноги сами понесли меня к выходу, — но зал был битком набит безработными, согласными внимать всякой бессмыслице, сидя под крышей и в тепле».

«Всякий, кому доводилось пользоваться древним способом передвижения в отсталых странах, знает, что разница между таким путешествием и современным вояжем на поезде или в автомобиле — как разница между жизнью и смертью. Неудобств у человека, который странствует на верблюде или на воловьей телеге, предостаточно, зато он, по крайней мере, во время поездки живет, тогда как для пассажира железнодорожного экспресса или пароходного лайнера его очередной переезд — только пауза, интервал, сорт временного небытия. И все-таки, раз существуют железные дороги, расстояния лучше преодолевать поездом (или пароходом, автомобилем, самолетом). Вот я, живущий в сорока милях от Лондона, — почему, собравшись туда, я не навьючиваю мула и не отправляюсь в двухдневный пеший поход до столицы? Потому что проносящиеся мимо каждые десять минут скоростные пригородные автобусы превратят мой черепаший поход в пытку. Для наслаждения способом древних странствий надо, чтобы иной вариант был недоступен. Не настроено человеческое существо зря надрываться».

«Увы! Я мгновенно пригнулся. Всю жизнь я клялся, что не стану кланяться пулям, но инстинктивно поступил именно так, как поступает большинство из нас — по крайней мере, в первый раз».

«Ополченцы ПСУК, знакомые мне по фронту, коммунисты из интернациональной бригады, которых я время от времени встречал, никогда не называли меня троцкистом или предателем; такие ярлыки были на совести только у тыловых крыс — журналистов. Они, сочинявшие обличительные и порочащие нас статьи, благополучно сидели дома или в редакциях Валенсии, в сотнях миль от пуль и грязи. Но и помимо клеветнических приемов внутрипартийной борьбы, вся обыденность войны пышно героизировалась, а врага обливали грязью всё те же люди, которые не участвовали в войне и пробежали бы сотню миль, чтобы избежать встречи с ней».

«Конечно, когда идет война со смертельным врагом, надо избегать ссор и соперничества в своем лагере, — но стоит помнить, что для ссоры нужны двое, и люди не начинают строить баррикады, пока не видят того, что принимают за провокацию».