Прочти первым: «Pasternak»

В «Редакции Елены Шубиной» вышло новое издание романа Михаила Елизарова «Pasternak» в формате электронной и аудиокниги на ЛитРес. Книгу можно прочитать и послушать эксклюзивно на сайте Litres.ru, а также и в приложениях «Читай!» и «ЛитРес: Слушай!» на iOS и Android. Печатная книга издана в серии «Читальня Михаила Елизарова» и поступит в продажу 12 мая.

Роман «Pasternak» состоит из битв и философских диспутов, его называют интеллектуальным триллером, православным боевиком с элементами достоевщины и тарантиновщины. Поэт Пастернак предстаёт здесь гигантским демоном, порождением зла, захватывающим умы русской интеллигенции, а борьба с ним ведётся не словом, но оружием.

Красная плёнка

Привели нелюдь. Она намертво стала перед классом, только её звериная голова, будто проросшая белобрысым луком, топталась на красных ножках пионерского галстука. Антип отсел за соседнюю парту, чтобы создать видимость двух мест, рядом со мной и с ним, вместо одной пустой парты, куда нелюдь уже метила.

— Садись на свободное место, — ей сказали, — к Любченёву или к Антипенко. Она брела по ряду, замедленная общим любопытством, смотрела поверх нас глазами, полными тонких голубых жил. Сердце моё окатило ледяной волной. Не в силах взяться за первую роль, я скорчил рожу «фу», Антип, наоборот, застенчиво улыбнулся и сдвинул на край парты учебники. Нелюдь клюнула и села к нему. Мы так всегда делали. Через несколько минут Антип подбросил ей всегда одинаковую записку: «В какой школе ты раньше училась?»

Она прочла и нацарапала что‑то карандашом. Во второй записке Антип спросил: «Почему от тебя воняет говном?» Я наблюдал за нелюдью. Она поджалась, как ушибленное щупальце. Тогда Антип поднял руку.

— Что случилось, Антипенко? — ему сказали.

— Тамара Александровна, от новенькой какашками пахнет! Можно я к Любченёву пересяду?

Все наши, как дрессированные, отозвались слепым хохотом, лишь я тревожно и безысходно ждал, когда у нелюди из глаз полезут сопли. Но раньше Тамара Александровна сказала: — Антипенко, выйди из класса.

Он ушёл, за ним закрылась дверь, и вскоре унялся хохот. Нелюдь решительно двинула, как шахматную фигуру, свой вонючий пенал на середину парты, открыла книгу. О чём-то спросили. Нелюдь опередила наших и ответила сама. Тамара Александровна кругло с росчерком ковырнула в журнале и сказала: «Отлично», — потом взяла её дневник, повторила над ним: «Отлично». Мне сделалось жутко, как никогда раньше. Я глянул на портрет Брежнева, висевший над чёрной доской. Казалось, ветер ужаса шевелил его брови.

Я не выдержал:

— Можно выйти? — Иди, — сказала Тамара Александровна, — и заодно передай Антипенко, чтобы без родителей он в школе не появлялся... Мне хотелось ей в отчаянии крикнуть: «Вы не понимаете, творится страшное, боится даже Брежнев!» Но я молча выбежал в коридор искать Антипа.

Он был во дворе, на спортплощадке.

— Ну и ладно, — бутылочным осколком он царапал песок, за годы слипшийся в бетонный монолит, — подумаешь — не вышло! Ерунда.

— Конечно, — сказал я и не поверил себе. — А может, всё получилось, просто мы не заметили? — продолжал Антип, высекая стеклом пятиконечные звёзды. Мне вспоминался прошлогодний нелюдь Вайсберг, продавший душу за резиновых индейцев из Гэдээра. Я на весь класс сказал: «Закрой лапой нос, он тебя выдаёт». Тамара Александровна смеялась громче всех. Она, видно, поняла не только про белого медвежонка из мультфильма, а что‑то большее, для взрослых. Умка с носом волнистого попугая заплакал, его звериное нутро умирало слезами. Он сбежал в своё логово и там, наверное, подох. Во всяком случае, в нашей школе его больше не видели.

Так было раньше. После уроков мы с Антипом встретились на нашем тайном чердаке и сели доделывать бомбу из зенитного патрона, который я нашёл на брошенном стрельбище. Порох в нём давно испортился, и мы кропотливо, день за днём заполняли патрон спичечной серой.

— Мы не заметили, — бормотал сердито Антип, кроша над расстеленной газетой серные головки, — у нас всё получилось.

Но я‑то чувствовал, что нелюдь улизнула.

— Антип, зачем себя обманывать, всё было сразу ясно. Да и Брежнев по‑другому смотрел... Антип ссыпал в патрон заряд свежеприготовленного пороха, заткнул пулей. — Возможно, ты прав, — вскочил на ноги, — и работа не закончена. Нелюдь никуда не подевалась. Она вросла в сентябрь и октябрь, выгрызла ход к ноябрю. С нею осень разлагалась быстрее. Происходили разные события, уроки и мультфильмы, но я ничего не помню, кроме её удушливого присутствия. Мы делали, что могли, применили все доступные нам средства — без толку.

Прошлые нелюди дохли, не зная тайны про спортивные трусы, с полоской на боку, те самые, единственно допустимые. Поэтому с особо опасного Антонова, который утверждал, что знает секретный приём каратэ, мы сняли штаны. Под ними нелюдь скрывал белые трусы в цветочках! Вся школа, от первоклассника до директора, гудела: у Антонова позорные трусы! Запахло близким ЧПаевым. На следующее утро Тамара Александровна подтвердила, что в школе ЧП: повесился Антонов...

Стоит ли говорить, что новая нелюдь носила под формой спортивные трусы? Нас и Брежнева злодейски предали. С каждым днём ему становилось всё хуже. За ночь он отдыхал, но с началом уроков, когда нелюдь заходила в класс, Леонид Ильич задыхался от её смрада.

Он постарел за эту осень на десять лет. Я вызвался бессрочно быть дежурным, чтобы каждую перемену проветривать класс. Но нелюдь предусмотрела и это, на уроке она чихала и кашляла, Тамара Александровна сказала: «Любченёв, ты мне всех простудишь, хватит проветривать».

Я говорил, что мне не хватает воздуха, Тамара Александровна, ставшая полунелюдью, сказала: «Так мы тебя, Любченев, к рахитам в санаторий отправим, там тебе будет хватать воздуха».

Нелюдь засмеялась, увлекая звериным смехом и остальных. К утру окна насмерть запечатали бумагой.

На нашем чердаке, доделанный, лежал патрон. Мы уже забыли, что собирались его взорвать, у нас на игры не хватало времени. Мы просили Брежнева о чуде — помочь нам достать красную плёнку. Тогда бы решилось всё. Но где её найти?

Мы и раньше, собрав волю в кулак, задавали неловкие вопросы в фотографических магазинах: есть ли у них красная плёнка? Мы боялись только услышать в ответ: «А зачем она вам нужна?»

Но получалось ещё хуже. Продавцы делали вид, что не понимают, о чём их спросили, и глупо улыбались, как будто мы из детского сада. Странно было бы думать, что на четвёртом году обучения кто‑то бы не знал, откуда берутся фотографии с голыми людьми.

Чаще нам говорили: «Нету в природе такой плёнки». Я бы охотно поверил, да только у нас с Антипом были весомые доказательства. Неважно, как они к нам попали. Тот, кто нам их выменял, называл фотографии, сделанные красной плёнкой, «парнашками». Мы тогда спросили, сколько стоит такая плёнка, и нам сказали, что очень дорого, — сто рублей катушка. И у нас она не продавалась, нужно было ехать за ней в далёкую Москву, в один‑единственный магазин на всю страну. И то она там не всегда бывала — сразу раскупали. И продавалась она, естественно, тем, кому исполнилось шестнадцать лет.

Сто рублей мы насобирали. В моей копилке много чего лежало, и на последний день рождения мне подарили фиолетовые «двадцать пять». Оставалось найти надёжного человека, который поедет в Москву. Антип успокоил: есть человек, который возьмётся за это. Он знает, где магазин, и ему там обещали придержать несколько плёнок. Антип говорил, правда, не с ним, а с его младшим братом. Появилась хоть какая‑то надежда. Несколько дней мы потратили на то, чтобы обменять наши звенящие деньги на солидные бумажные.

Пришёл этот младший брат, из нашей школы, годом старше. Он не понравился мне: какой‑то скрытный, с глазами, заросшими паутиной, в которой, как два паука, бегали беспокойные зрачки. Я засомневался, доверить ли ему такую сумму, но Антип сказал, что у нас нет другого выбора.

Мы долго расспрашивали его, уточняя, когда и что, он лениво обещал через неделю отдать нам плёнку. Мы решились и вручили ему наши сбережения. У меня кольнуло сердце — несолидный посланец взял сто рублей как‑то без ощущения значимости денег, просто смял и запихнул в карман.

Началась новая неделя. Нам оставалось пока что в мыслях разыгрывать, как мы получим плёнку, разбросаем по школе фотографии с голой нелюдью, и это будет её конец. Так мы мечтали на чердаке.

Я нервничал, то и дело задаваясь вопросом: если свойства плёнки позволяют проникать сквозь одежду, что произойдёт с головой, которая обычно ничем, кроме шапки, не прикрыта, и не получим ли мы вместо лица нелюди снимок черепа? Но как тогда с «парнашками»? Выходит, их делали, нарочно обворачивая головы тканью? Но кто мог согласиться добровольно на такое?

— Допустим, на руки надевали перчатки, — предположил Антип, — хотя действительно странно, — он задумался и вдруг хлопнул себя по лбу: — Ну конечно — элементарно! Особенность плёнки в том, что она способна фотографировать только тело, а одежду не воспринимает. — Как я сам не догадался, так просто, — я сразу успокоился. Действительно, кому нужна плёнка, которая раздевает до костей, как рентген?

Мы не имели права на ошибку. На чердаке не закрывалась книга «Первые шаги в искусстве фотографирования». Антип принёс из дома отцовскую «Смену», я купил плёнку для тренировочных снимков. Мы приходили по утрам в наш душный класс, стараясь вести себя как и прежде. Антип вытаскивал фотоаппарат, делал пальцем «щёлк» и кричал: «Красная плёнка!» Девчонки бежали врассыпную, лишь нелюдь оставалась на месте и смотрела в объектив застывшим презрительным взглядом.

Прошла неделя, плёнки не было. Нам отвечали, что человек ещё не вернулся из Москвы. Однажды урок труда заменили уборкой листьев вокруг школы. Я любил за это осень. Мы всегда сметали сугробы листвы и потом, разбежавшись, в них прыгали. Нелюдь, в стороне, до чернозёма расцарапывала граблями газон. К ней подошла Тамара Александровна.

— Как вы думаете, есть Бог? — тихо спросила её нелюдь. Та смущённо засмеялась и ответила: — Не знаю, такой сложный вопрос...

— Мне бы не хотелось гореть в аду, — двусмысленно продолжала нелюдь, глядя на меня снизу вверх, как будто поддевала на крюк.

Я крикнул: — Тамара Александровна, зачем вы притворяетесь, вы же прекрасно знаете, что Бога нет!

Она вдруг заорала:

— Не смей делать замечания старшим, Любченёв! Давно пора вызвать твоих родителей в школу!

От такой несправедливости я опешил, развернулся и пошёл от них, волоча за собой метлу. На секунду оглянулся. Нелюдь, незаметно для других, но так, чтоб я увидел, перекрестилась, как делают в церквях попы и старухи, когда хотят, чтоб кто‑то вместо них умер.

На следующее утро долго не начинались уроки. Вошла Тамара Александровна и сказала:

— Идите домой. Занятий сегодня не будет. Леонид Ильич Брежнев скончался... — И весь класс, бездумно празднуя отмену уроков, пусть и ценой трагедии, разбежался. Остались я и Антип — осмыслить, что же произошло. Эта смерть не укладывалась в нашем понимании.

Не только мы — многие думали, что Брежнев не умер, а только надышался ядовитыми испарениями нелюдей, погрузился в летаргический сон и спящим похоронен в Кремлёвской стене, твёрже которой ничего нет. По телевизору объявили новое имя — Юрий Владимирович Андропов. Показали его самого крупным планом, потом весь президиум, и я всё понял — людей почти не осталось, к власти пришли нелюди.

Что ж, мы, так или иначе, готовились выполнить наш долг. Плёнка, по словам подозрительного брата, была уже в пути. Это обнадёживало.

Мы проследили, где обитает нелюдь. Крались за ней до её подъезда, притаились за деревом. На пороге она резко оглянулась и посмотрела в нашу сторону. Почувствовав, что обнаружены, мы гордо вышли из‑за укрытия. Нелюдь ухмыльнулась, по‑особому сложила руки, точно держала в них невидимый фотоаппарат, и поднесла к лицу.

— Красная плёнка! — громко сказала она и щёлкнула языком. Через несколько дней Тамара Александровна прервала урок за десять минут до конца и сказала, что в актовом зале будет торжественное собрание. Наш класс спустился и вместе с остальными занял своё место напротив трибуны.

Директор непонятно говорил о новых планах и задачах, которые ставит перед нами время. Я его не слушал, потому что видел, как нелюдь переглянулась с тем, кто обещал нам плёнку. Это была секунда, но мне её хватило. Жуткие подозрения сковали меня.

Раздался звонок, объявляя начало перемены. Классы ещё не успели разойтись. Нелюдь вышла на середину зала, прижимая что‑то к переднику, остановилась и крикнула, вскидывая руки вверх:

— Антипенко и Любченёв — голые! — Из пальцев её посыпались вороха фотографий.

Какой‑то странный гул поднялся в зале, я перестал что‑либо слышать, кроме него. Рот противно окислился медным ужасом. Одна из фотографий спланировала к моим ногам — я увидел совершенно голого Антипа, с такой же голой писькой, болтающейся, как бескостный мизинец. Рядом с ним, разделённая деревом, была ещё одна фигура. Я не успел узнать в ней себя. Раньше мы закричали в два голоса и побежали прочь.

Школа будто наполнилась туманом, оседающим слезами на наших горячих лицах. Я потерял Антипа из виду, неизвестно откуда доносились его летящие по ступеням шаги, обжигающий рокот гнался за нами, как пламя из взорвавшейся цистерны.

Я нашёл Антипа на чердаке, он сидел и плакал. Я упал рядом и заплакал тоже. Сквозь чердачное окно мы видели, как наступила скорая ночь, потом рассвет, новый день и снова ночь. Мы оказались надёжно заперты в тюрьме своего позора. Для нас была закрыта дорога в школу — там наши с Антипом имена прокляты и осмеяны. Мы потеряли дом и родителей. Они не примут, они уже отреклись от таких сыновей. Про наш позор пишут газеты, трубит телевизор. Андропов хохочет над нами. На этот хохот отовсюду приходят нелюди, число их множится, их некому остановить. Брежнев навечно усыплён в Кремлёвской стене, и Родина обречена... — Что теперь? — спросил я Антипа. Он достал из тайника сделанный патрон. — Выходит, мы делали бомбу для себя, Антип? — я размазывал по лицу неудержимые слёзы. Он кивнул: — Если по ней ударить, она взорвётся, и мы умрём.

Мы стали рядом, склонившись головами над патроном, чтобы осколки убили нас наверняка. Антип повернул патрон остроносой пулей к животу и приготовился ударить молотком по капсюлю. Я сосчитал до трёх, Антип взмахнул молотком.

Патрон не взорвался, а выстрелил, будто ударил кувалдой. Антип лопнул кровью, полившейся изо рта, носа и глаз. Из живота его выпал кишечный клубок, размотался...

Я поднял ещё дымящуюся гильзу, вдохнул сладкий запах прогоревшей серы. Неожиданно слёзы кончились.

Второго патрона у нас не было, но я бы всё равно не смог им воспользоваться — одиночество и позор окончательно отняли желание умереть.