Фантастика на карантин «Костяной капеллан» 18+

Сидите на карантине и ищете, что бы такого фантастического почитать? Продолжаем нашу новую рубрику «Фантастика на карантин». Это интригующие отрывки из лучших и, самое главное, новых фантастических книг, которые заинтересуют даже искушенных любителей фантастики. На очереди — «Костяной капеллан» Питера Маклина.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Семейство Благов

ТОМАС БЛАГ — полковой капеллан, старый солдат и делец. Предводитель Благочестивых. Ваш рассказчик.

ЙОХАН БЛАГ — его младший брат, отличается буйным нравом.

ЭНЕЙД БЛАГ — их любящая тётушка, сестра их отца. Старая дева лет шестидесяти. Участвовала в последней войне и умеет за себя постоять.

Отряд Томаса

АННА КРОВАВАЯ — сержант, бравый солдат и верный друг. Всегда любила биться врукопашную, отчего и получила такое прозвище.

СЭР ЭЛАНД — лжерыцарь с глазами ласки. Доверять ему не стоит.

ДЮК — капрал‑психопат. В отряде зовут его Дюк‑Пиздюк, но исключительно за глаза.

БРАК — подручный Дюка, юный налётчик, годов двадцати. Храбрец, но только под защитой у начальника.

КОТЕЛОК — повар, фуражир и вор. Вырос Котелок в Эллинбурге, но толком не знает, как ведутся дела, впрочем, как и Сэм Простак.

ЛУКА ЖИРНЫЙ — тоже из Эллинбурга. Если уж он не похудел на солдатских харчах, так уж, верно, таков он от природы и на всю жизнь останется жирным.

СЭМ ПРОСТАК — здоровенный детина, бестолковый, но преданный, и притом отличается молодецкой статью.

ЧЁРНЫЙ БИЛЛИ — гордится своими руками, и вполне справедливо. Кулаками тоже владеет неплохо.

БИЛЛИ БАЙСТРЮК — мальчик‑сирота двенадцати лет, отмеченный богиней. Крайне странный юноша.

ГРИГ — новобранец с гадкими привычками.

НИК НОЖ — неплохой парень, несмотря на такое прозвище. В отряде Ника любили и уважали.

СТЕФАН — солдат. Ну что ещё можно сказать про Стефана?

БОРИС — рассудительный и немногословный здоровяк. Когда хочет, двигается очень тихо для своих‑то габаритов.

ЭРИК — как же ты был, Эрик, хорош в рукопашном бою!

Трое славных ребят, имён которых не сохранилось.

Отряд Йохана

БИЛЛ БАБА — это мы так его прозвали, потому что Билл как кого-нибудь прирежет, так и давай реветь, вот только он уже стольких пришил, что даже и не смешно.

ХАРИ — не прирождённый солдат, но не лишён скрытых дарований.

МИКА — у него, Мики, есть своя голова на плечах, чего отнюдь не обо всех ребятах можно сказать.

ТЕСАК — опытный убийца с тёмным прошлым.

ГАННА — полудурок какой‑то.

Жители Элинбурга — их друзья, знакомые и враги

ГУБЕРНАТОР ХАУЭР — градоправитель Эллинбурга. Весьма бережлив, ну или пускай о нём так думают. Питает пристрастие к вину.

КАПИТАН РОГАН — начальник городской гвардии. Жесток, беспощаден, при этом хапуга и вообще не без греха.

ЭЙЛЬСА — аларийка, прислужница в харчевне. Помимо всего прочего.

РОУЗИ — проститутка, у которой много секретов.

ДОКТОР КОРДИН — цирюльник и лекарь. Причём врачевание ему всегда давалось лучше, чем брадобритие.

МАТУШКА‑НАСТОЯТЕЛЬНИЦА — заправляет обителью Матери Благословенного Искупления. Не понимает шуток.

СЕСТРА ДЖЕССИКА — монашка из обители. Хороша в обращении с алебардой.

СТАРЫЙ КУРТ — в народе его зовут искусником, и у этого прозвания есть два смысла.

ЭРНСТ — цирюльник.

ПОЛЬ — портной.

ГЕОРГ — пекарь.

ДЕШ — молодой алариец с Кораблестроительного ряда. Сколько себя помнит, желал стать одним из Благочестивых.

КАПИТАН ЛАРН — офицер регулярной армии, заноза в заднице.

МАМАША АДИТИ — бандитка и вообще гадина порядочная, предводительница клана Кишкорезов.

ГРЕГОР — бандит, сидящий по левую руку от Мамаши Адити.

МЯСНИК — очень, очень страшный человек.

Глава первая

Война кончилась, и мы вернулись домой.

Шестьдесят пять тысяч закалённых в боях опытных убийц вернулись домой, где их ждали голод, чума и безработица. Интересно, её величество вообще задумывалась, к чему такое может привести?

— Пейте до дна, ребята,— воскликнул я.— Сегодня за счёт заведения!

— Так‑то вот,— с этими словами Анна Кровавая вышвырнула за порог трактирщика и заперла за ним дверь.

Серебро ему подавай — это за харчи да кислое пиво, за которые и медяков‑то было жалко. Думается мне, не так надо встречать героев, вернувшихся с войны, и, как видно, Анна в этом была одного со мною мнения. Хорошего она ему отвесила пенделя, чтоб не мешался!

— Готово дело,— произнесла она.

Анна Кровавая служила у меня сержантом. Волосы у неё были короче моих, а от внешнего края левого глаза до кончика нижней челюсти тянулся длинный неровный шрам, навечно исказивший уголок её рта подобием кривой ухмылки. Никто, если жизнь ему дорога, не пожелал бы перейти Кровавой Анне дорогу.

— Пить будешь? — протянул я ей кружку.

— Ну а ты как думал?

Голос у неё был сиплый, загрубевший от порохового дыма и многолетней привычки к командным окрикам. Никаким пивом нельзя было смягчить этот голос, но она всё равно пила при первой возможности. Мы уселись за стол, она приняла у меня кружку и одним глотком осушила её наполовину. Двое парней волокли трактирщикову дочку вверх по занозистой деревянной лестнице, другие вышибали пробку из очередного бочонка. Дюк с лестницы взглянул на меня, осклабившись и уже запуская пятерню девчонке под юбку. Я отрицательно покачал головой. Не переношу изнасилований и никому такого не позволю у себя в отряде. Капеллан я или не капеллан в конце концов? Гляжу через плечо Анны — вижу, Дюку до меня дела нет, как волок, так и волочет девчонку — наверх, на площадку и с глаз долой. Такие уж тогда были времена.

Но ведь должны же быть границы. Вскочил я на ноги, опрокинул стол, так что наши кружки с тёплым пивом полетели на усыпанный опилками пол трактира.

Анна жалобно охнула.

— Дюк! — крикнул я.

Тот снова высунулся в грубо оштукатуренный лестничный пролёт.

— Что?

— Пусти девчонку,— говорю.

— Сочная девка‑то, начальник!

Дюк ухмыльнулся, обнажив свои коричневые — цвета несвежего дерьма — зубы. Анна развернулась и увидела, что происходит.

— Отставить, капрал! — рявкнула она, но тот и бровью не повёл.

Вот уж что вывело меня из себя, неужто он думает, что может так плевать на Анну? Она — сержант, он — всего лишь капрал, хотя это не так уж много и значит. Дюк на голову меня выше и фунтов на тридцать тяжелее, только мне всё равно. Я знал, что это совершенно не важно, а главное, ведь и Дюк это тоже знал. Во мне сидит дьявол, и всем в отряде это известно.

— А ну брось,— скомандовал я, и голос мой прозвучал бесстрастно, предупреждая, что сейчас будет вершиться карающая справедливость.

— Шутишь,— сказал Дюк, но теперь уже не столь уверенно.

— Подойди‑ка сюда, Дюк. И ты, Брак.

В закрытые ставни громко стучал весенний дождь, а иначе бы в трактире повисла напряжённая тишина. В камине, дымя, потрескивало пламя. Оба неудавшихся насильника спустились обратно, бросив плачущую девчонку валяться на верхних ступенях лестницы. Выглядела она лет на шестнадцать или семнадцать, не больше, едва ли не вдвое меня младше.

Я ощутил на себе взгляды Анны и всех остальных бойцов. Ради такого зрелища они отставили в сторону кружки и бутылки. Даже Лука Жирный оторвался от своего пива, а его‑то непросто было заставить не пить. В отряде сообразили — случился какой‑то косяк, а когда кто‑то косячит, на лице у меня всегда читается карающая справедливость. Анна теперь взирала на меня с опаской. Сэр Эланд, лжерыцарь, стоял и поглядывал на всех со всегдашней своей усмешкой, но сейчас и он наблюдал за мной. Билли Байстрюк был уже наполовину пьян, но ему‑то всего двенадцать, и, видимо, стоит простить парнишке, что пить он не умеет. Григ, Котелок и Чёрный Билли просто смотрели, что же будет дальше.

Я встретился с Дюком взглядом и указал на испачканный дощатый пол перед собой.

— Сюда подойди. Немедленно.

В камине треснуло полено, отчего Сэм Простак подскочил. Дюк злобно на меня зыркнул, но подчинился, Брак проследовал ему в кильватер, словно небольшая лодочка за военным галеоном.

— Вдуть кому‑нибудь хочется, а, Дюк? — спросил я.

Дюк был крупнее меня, здоровенный и страхолюдный.

Дюк‑Пиздюк, как его прозвали в отряде, но исключительно за глаза. Его кольчуга плотно обтягивала могучую бочкообразную грудь под жилеткой из вываренной кожи. На свирепеющем лице проступили синюшно‑багровые шрамы. Припомнилось мне, как он заработал эти шрамы в Абингоне, прорубаясь через пролом в западной стене, когда пала цитадель. Дюк провел свой взвод по горному хребту из трупов, не заметив, что их поджидают лучники. Тут и продырявило ему щёку стрелой, чтоб не лез, куда не просят. Он же, Дюк, продолжал биться, разбрызгивая кровь и раскидывая во все стороны зубы, всё лупил своей палицей кого по башке, кого по плечам, кого по яйцам. Круша и громя, прорубался вперёд. Грубая сила и тяжёлая палица — так и расчищал себе Дюк‑Пиздюк весь жизненный путь.

Дюк был героем войны. Только ведь я тоже.

— Ясное дело, хочется вдуть,— ответил Дюк.— А кому не хочется-то?

— Хочется вдуть, говоришь, а, Дюк? — повторил я, но на этот раз уже тихо и ласково.

Все в отряде знали меня уже достаточно, чтобы понимать, что предвещает этот тон. А предвещал этот тон, что дьявол во мне пробудился, и вот сейчас будет вершиться карающая справедливость, скоро и неотвратимо. Дюк пьян, но не в стельку, а настолько, чтобы хотелось насиловать и драться, и я знал, что выполнять приказ он отнюдь не собирается. Не сейчас.

— Да, едрить‑колотить, хочется! — ответил он.

Я Дюка не любил. Никогда не любил, по правде сказать, но солдатом Дюк был отменным. В Абингоне мне нужны были хорошие солдаты. А теперь мне нужны хорошие люди, и лишь одной Госпоже известно, что первое совсем не всегда подразумевает второе.

— Подойди сюда,— повторил я.— Хочется вдуть, так подойди да мне вот и вдуй.

Я удержал взгляд Дюка. При других обстоятельствах я бы не стал поворачиваться к нему задом. Случись на моём месте кто‑нибудь другой, какой‑нибудь сельский паренёк, то сомневаюсь, что Дюк стал бы привередничать. Любая дырка — она дырка и есть, и если он мог присунуть туда свой стручок, то иного ему и не требовалось.

— Томас...— начала Анна, только было уже поздно, и, кажется, она это поняла.

Пояс мой оттягивали Плакальщицы. Это была пара искусно выделанных коротких мечей, которую я снял с мёртвого полковника после Абингонской битвы. Я нарёк их Пощадой и Укоризной. И в отряде у меня не понаслышке знали, что вытворяют эти Плакальщицы у меня в руках.

— Не дело это — служанок насиловать, нехорошо,— произнёс Чёрный Билли. Потом пихнул локтем соседа: — Скажи, Григ?

Григ хмыкнул, но промолчал. Он, Григ, был не особенно разговорчив.

— Ради Госпожи нашей,— промямлил Брак, переминаясь с ноги на ногу по пропитанным пивом опилкам, покуда Дюк неотрывно глядел на меня.— Мы ведь просто повеселиться немного хотели, только и всего.

— Так чего же у неё вид такой невесёлый? — спросил я.

Дюк увидел, как я указал на девушку, увидел, что взгляд мой от него оторвался, и улучил момент. Я этого ждал, даром что надеялся — у Дюка достанет ума такого не делать. Он, Дюк, был быстр, а ещё свиреп, но никак нельзя было сказать, что умён. Он ринулся ко мне, вынимая из‑за пояса длинный нож. Я присел, развернулся, одним движением выхватил из ножен Укоризну и наотмашь полоснул клинком ему по горлу. Брызнула красная пена, изо рта у Дюка с бульканьем посыпались проклятья.

Я почувствовал, что на меня смотрит Билли Байстрюк.

— Красиво, чёрт возьми,— проговорил он ещё по‑детски тонким голосом и осушил кружку до дна.

— Ебать,— охнул Брак.

— Вам же этого и надо было, Брак,— говорю я.— Так предложение ещё в силе. Вот тебе мой зад, пользуйся, если сможешь.

Он взглянул на меня, затем на Дюка, истекающего кровью на полу, затем прикинул на глаз длину не обсохшего ещё клинка у меня в руке. Отрицательно мотнул головой — что ж, этого я и ждал. Брак был подручным Дюка, но было ему всего‑то двадцать лет, и был он храбр, но только под защитой начальника.

— Не‑е‑е,— наконец протянул он.— Что‑то уже неохота.

— А мне так не казалось,— ответил я.

Неясно, какое место теперь займет Брак у меня в отряде. По правде говоря, мне плевать. Это его личное дело. Моё дело — быть главным, а уж как они там распределят между собой, кто кому подчиняется — сами пускай решают. Все табели о рангах и вертикали подчинения после Абингона канули к чертям, но я всё‑таки был капелланом. Это по умолчанию сделало меня главным после того, как командир по дороге домой скончался от ран. Для меня, как и для него, руководить было делом привычным, в отличие от всех остальных.

Сэм Простак довольно долго стоял, глядя на Дюка, затем отвесил ему хорошего пинка, словно желая удостовериться, что тот умер. Дюк и в самом деле умер.

— Что скажет об этом полковник, господин Благ? — спросил Сэм.

— Нет больше никаких полковников, братишка Сэм,— отвечаю я.— Нас расформировали, припоминаешь?

— Рас... чего?

— Это значит, что жалования нам больше не платят,— проворчала Анна.

Она была права. Наш полк — правильный строй из трёх тысяч оплачиваемых убийц — теперь превратился в беспорядочную толпу из трёх тысяч неоплачиваемых убийц. Вышло всё именно так, как и ожидалось.

— Твою ж налево,— буркнул Сэм и снова пнул Дюка, желая показать нам, что он по этому поводу думает.

Одной Госпоже известно, что сталось с нашим полковником, а мы, все остальные, так и держались вместе нестройным скопищем разрозненных отрядов — главным образом по привычке. В городке и вокруг него встало лагерем около трёх тысяч человек, однако никто ими уже не командовал. Нет, за убийство Дюка никто меня не отправит под военный трибунал. Уж точно не в ближайшее время. На миг глянул я вниз и воздал хвалу нашей Госпоже Вековечных Горестей за свою победу. Нет, она не направила мою руку, уж это‑то я знал наверняка. Госпожа наша не помогает — никому и никогда. Она не отвечает на молитвы, не одаривает милостями, вообще ничего не даёт человеку, как бы истово он ни молился. Величайшее благо с её стороны, на которое можно уповать,— то, что она не лишит тебя жизни сегодня. Завтра — да, может быть, но не сегодня. Лучше и быть не может, а остальное уже зависит от тебя самого. Она — солдатская богиня, и ошибок не допускает.

— Так держать,— прошептал мне на ухо сэр Эланд, лжерыцарь.— Поставил их на место, по крайней мере, до поры до времени.

И ушлый же ты хмырь, сэр Эланд! Я и знать не знал, что он здесь, пока не ощутил его горячее дыхание себе в затылок. Обернулся, предусмотрительно состроил ласковую мину. Сэр Эланд был в своё время правой рукой командира, этот человек, называющий себя рыцарем. Насколько я знал, никаким рыцарем там и не пахло. Был он просто грабителем, что выкрал себе боевого коня и худо‑бедно сидящую на нем броню, чтобы хоть как‑то прикрыть свою ложь. Не больше в нём было благородства, чем у меня в содержимом ночного горшка. Так или иначе, но он опасен, и глаз с него спускать не следует.

— Сэр Эланд,— я принуждённо улыбнулся самозванцу.— Весьма польщён вашей похвалой.

И, не дав ему ничего ответить, отвернулся. Я чуял у себя на спине его взгляд, который просверливал мне и чёрную сутану с клобуком, и кольчугу, и жилетку из вываренной кожи, и льняную рубаху — вплоть до самого сердца. Да уж, сэр Эланд при первой возможности вонзит мне в спину острый нож, уж это я знал наверняка. Моя же задача — не давать ему такой возможности.

Такие вот ребята у меня под началом, что поделаешь. По крайней мере, Анна его ненавидит не меньше моего, и то ладно. Я знал, что она меня прикроет — она меня всегда прикрывала.

Я перешел в другой конец трактира, к столу, за которым сидел Билли Байстрюк. Тело Дюка по‑прежнему валялось на дощатом полу, под ним растеклась лужа крови, но убирать его никто не торопился. Я уселся за исцарапанный стол напротив Билли, подозвал его кивком. Парнишка поднял глаза, огонь осветил мягкие черты его лица, которого ещё не касалась бритва. Юные влажные губы медленно изогнулись в улыбке.

— Говори, во имя Госпожи нашей,— сказал он.

— Я убил Дюка,— исповедался я ему, не повышая голоса.

— Настал его час переплыть реку,— проговорил Билли.— Ведомо Госпоже, Дюку суждено было быть убитым, и она тебя прощает. Во имя Госпожи нашей.

На этом исповедь и завершилась. Никто не станет скорбеть по Дюку, уж это я знал наверняка. Билли было всего двенадцать, но он носил уже кольчугу и обращался с мечом, как мужчина. Может, я и священнослужитель, но сейчас, как ни странно, моим исповедником был Билли. И я преклонил главу перед отроком.

— Во имя Госпожи нашей,— повторил я.

И простёр Билли Байстрюк длань свою, и откинул клобук у меня с лица, дабы приложить её мне ко лбу для благословения. Смешно, конечно, выглядела моя исповедь этому мальчику‑мужчине. Не он, а я здесь капеллан, но Билли — случай особый. Он отмечен Госпожой, про это все знают. Как сейчас помню, прибился к нам Билли беспризорным беженцем из Мессийской мясорубки. Полк наш тогда как раз набирал рекрутов, возмещая потери, а поэтому даже такого, как он, мальца взяли без разговоров. И сразу же положил на него глаз сэр Эланд. Он, сэр Эланд, любил молоденьких мальчиков. Как‑то ночью попытался он пробраться к Билли в койку, чтобы его оприходовать. По сей день не знаю точно, что случилось в ту ночь, ну а сэр Эланд, ясное дело, в разговорах об этом не распространялся.

Всё, что я помню,— костёр на обочине дороги. Я в тот час был на дежурстве, а остальной отряд лежал вповалку, завернувшись в одеяла и прижавшись, насколько можно было, к огню. Припоминаю, что вдруг разорвал ночную темень чей‑то пронзительный крик. Кричал не Билли, кричал сэр Эланд. Уж не знаю, что именно хотел он с Билли учинить, да и потом, это уж его личное дело, вот только тот не оценил его внимания. Билли... что‑то сделал, на том всё и кончилось. Сработали законы неписанной иерархии, и никто с тех пор о том случае не заговаривал. Отряд оправился от потрясения и двинулся дальше, а Билли с той поры стал одним из нас. Отмеченным богиней.

— Благодарствую, Билли,— произнёс я.

Тот безразлично пожал плечами. Вот так, без особых затей, и совершилось искупление греха. Бесстрастные карие глаза отрока ничего не выражали, и о чём он думал, одной Госпоже известно.

Я встал и окинул взглядом остальной отряд. Люди пили, веселились, сквернословили, метали кости, набивали брюхо всем, что только Котелок обнаружил на кухне. Девчонка по‑тихому слиняла, и думаю, это с её стороны было мудро. В углу шумно блевал Сэм Простак. Всё шло своим чередом.

До тех пор, пока дверь пинком не вышибли шестеро вооружённых амбалов.

— Ебать! — воскликнул Брак.

Надо отдать ему должное, это словечко было у него любимым.

Я сидел неподвижно, уставившись на незваных гостей, однополчане же мои обнажили оружие. Я знал, кто их сюда привёл, но вот уж не думал, что доведётся ещё раз с ним увидеться. Руки я держал перед собой на столе, вдали от рукоятей Плакальщиц.

Шестеро протолкнулись внутрь, за ними влетели дождевые капли. Их предводитель сорвал с лица намокший капюшон своего плаща и свирепо мне ухмыльнулся:

— Едрёна монахиня, Томас Благ!

Я поднялся.

— Брат,— ответил ему я.