Ополченский романс

• Новая проза писателя Захара Прилепина, лауреата премий «Большая книга», «Национальный бестселлер» и «Ясная Поляна».
• «Ополченский романс» — ритмичная психологическая проза о жизни людей, оказавшихся по ту сторону фронта. У каждого из них — своя история, своя дорога и своя мотивация. Прилепин рассказывает их истории — просто, без пафоса и патетики, и точно, без рассуждений и лишних слов.
• Настроением «Ополченский романс» близок прилепинской «Обители»: то же спокойное, без нагнетания, описание хаоса, расползающегося кругом, и то же хрупкое вначале, но постепенно крепнущее ощущение надежды — на толику везения, сочувствие, поддержку, на победу доброты в человеке и в мире.
• «Название отвечает сути текста: в каждом третьем рассказе есть обязательный любовный, или романсовый, сюжетный мотив: одна война — три судьбы» (Захар Прилепин).
• Язык книги детален и зрим: мы видим разрушенный войной город, чувствуем его запахи, слышим разговоры милиции с ополченцами, вслед за героями испытываем страх, любовь, надежду... Персонажи кочуют из рассказа в рассказ, поворачиваются перед нами, как перед зеркалом, и получается цельное и объемное повествование.

Цитаты:

В городе постоянно постреливали, отбирая у прежней администрации то один объект, то второй, но главный фронт ещё находился далеко. Самые прозорливые и недовольные переменами горожане уже оставляли квартиры, выезжая отсюда прочь. Машин, особенно дорогих, поубавилось. Оставшиеся владельцы авто, едва ли не через одного, крепили на капоты и крыши триколоры или красные, советские, с весёлой звездой, флажки. Люди много улыбались. Машины часто сигналили друг другу, не требуя пропустить — но делясь ликованием и весенними предчувствиями.

В трёх шагах от погранстолба стелилась земля, где не действовали никакие законы. Люди, обитавшие здесь, не подчинялись никому извне. Более того, изнутри они тоже никем толком не управлялись. 

На Донбасс он собрался быстро и неожиданно для самого себя. Попросил отпуск на работе; никто даже не поинтересовался планами Вострицкого на ближайший месяц. На Донбасс Вострицкий ехал от лёгкости жизни, и ещё оттого, что мироздание, казалось, окосело, скривилось, съехало на бок, — а этого он не любил. Но когда б его поймали на противоречии, спросив, отчего ж его мироздание не треснуло при виде первого мёртвого в кавказском ауле, он пожал бы плечами и спорить отказался.

Было слышно, что Александр любит свою Украину — и даже тоскует по ней: по той, что была ещё недавно — а теперь её вдруг не стало.
— Тут русских любят, и очень ждут, — пояснил Александр. — В каждом заезжающем с хорошим чувством подозревают гэбиста или ещё какого спеца, который теперь-то уж точно всё поправит.
Вострицкий втайне именно так себя и чувствовал: приехавшим всё поправить.

Он становился всё очерченней — все иные спутались и постепенно исчезли.
Донбасская война нарисовала его.
Появились морщины, линии рук, отпечатки шагов. Он обветрился, обтрепался.
Теперь точно знал звук своего голоса.
Посреди лица распустились степной пылью тронутые глаза.
Когда Вострицкий этими глазами спустя четыре донецких года случайно увидел свои прежние фотографии — его почти замутило: словно он везде там был голый, белый и застигнутый врасплох.

Полевой командир Разумный — в отличие от Лесенцова, местный, донбасский, — идеально воспроизвёл существовавший прежде исторический типаж: он походил на очень хорошего учителя географии, который вдруг, когда начался сезонный апокалипсис, обнаружил в себе умение убивать. Убивать Разумный старался за дело.

Скрип был казах по национальности, но местный. Скрипом его звали, потому что в детстве он не только занимался боксом, но и ходил в музыкальную школу.

Скрип вдруг вспомнил недавнюю историю, как ополченцы поехали в тыл на охоту. Ждали кабана, но выскочил заяц — и по зайцу начали лупить с разнокалиберных охотничьих ружей: мастера стрельбы, бывалые солдаты, прожжённые бойцы.
Самый смех был вовсе не в том, что никто не смог попасть в этого зайца, — более всего поразила снисходительная заячья реакция на происходящее: он лениво перебегал и приглядывался к стреляющим, — иногда, кажется, даже покусывая травку, — после чего неспешно двигался дальше, поворачиваясь то одним боком, то другим.
Ополченцы, наконец, догадались: да здесь же, вот в этом леске, в ближайшей деревне, и на поле, по которому скакал снисходительный заяц, — шли в первое лето войны жесточайшие бои.
Тут летали самолёты, танки месили землю, «коробочки» кружили кругами.
Этот заяц знал, как работает АГС-17, СПГ-9 «Копьё», «Рапира», «Утёс» и «ЗУшка».
Он пережил миномёты 82-миллимитрового и 120-миллимитрового калибра. Он знал, что такое РСЗО «Смерч».
Его накрывало «Градом», и не единожды, а, минимум, трижды.
Он видел, как взлетали на воздух деревья. Он метался между воронок такой глубины, из которых не смог бы выбраться даже лось.
И тут эти недоумки со своими ружьями. Заяц хохотал.

За мёртвым Пистоном приехала мать. Она увезла хоронить сына в деревню, где он вырос, — недалеко, километров тридцать от их позиций. Лютик удивился: как же такой необычный, читавший книжки и слушавший диковатую музыку Пистон, вырос в деревне. Лютик думал, что Пистон — городской. 

Суворов тоже приветствовал ополченцев кивком головы — и ему кивали в ответ.
Он уже чувствовал себя своим.
Свой среди людей, готовых умирать за веру и правду, — это кое-чего стоило. Возможно, даже больше всей предыдущей суетной жизни.

Донбасская война нарисовала его. Появились морщины, линии рук, отпечатки шагов. Он обветрился, обтрепался. Теперь точно знал звук своего голоса. Посреди лица распустились степной пылью тронутые глаза. Когда Вострицкий спустя 4 донецких года случайно увидел свои прежние фотографии — его почти замутило: словно он везде там был голый, белый и застигнутый врасплох.

Лесенцов знал Командира две недели и один день. И это были удивительные две недели. Ради них стоило прожить предыдущие сорок лет.

— Видишь же, что не врёт, — как бы в оправдание сказал себе Вострицкий.
— Не знаешь ты малороссов, — беззвучно засмеялся Калибр. — Малоросс никогда не врёт. Просто малоросс может передумать. Бабка тебе сегодня сказала святую правду. А на завтра правда поменяется — и она искренне не поймёт, в чём её вина. «Всё же другое теперь!» — так скажет.

Лесник был по бабушке эстонец, Худой имел татарскую примесь, и только Абрек оказался русским. Лет двадцать назад отслужив в армии, Абрек полюбил воинское дело, по контракту объездил далёкие горячие точки; а когда началась война — вернулся в места, где вырос.

Отрядом командовал удивительный мужик, позывной — Художник. Он мог бы служить священником или жить в скиту: от него шло почти зримое тепло, он был несказанно ласков и всегда носил при себе конфеты. Художник родился где-то здесь, в донбасских степях, потом перебрался в Россию, — а когда началась война, навострился обратно.

Лесенцов знал Командира две недели и один день. И это были удивительные две недели. Ради них стоило прожить предыдущие сорок лет.

Из Славянска вышел, Дак позывной. Из российских контрактников. У тётки отдыхал в деревне под Славянском — и, когда началось, сразу ушёл в ополчение.

Ещё через минуту Александр вдруг добавил:
— Они и есть дети. В детстве, помнишь, зверей мучали, лягушек, ящериц. И на ум не приходило, что им больно. И эти такие же. Хотя с чего я говорю «эти». Я ж сам украинец такой же… Сейчас ещё один блокпост будет.

Попытался вспомнить, а когда ещё так торопился — и особого выбора не было: конечно, на свидание. К матери своей дочки.
Мужчина порой проживает огромную жизнь, порой — куцую, но этот вдохновенный, щекотный, удивительный комок в груди ощущает считанные разы. Когда идёт к любимой женщине. Когда уходит от нелюбимой женщины. И несколько раз посередине.
И тут вдруг пришло если не подобное — всё-таки иное по составу, — но не менее острое чувство: желание встретиться немедленно, услышать детский голос, прикоснуться — как причаститься.

Они считали себя носителями правды объёмной и важной настолько, что их конкретная жизнь на этом фоне становилась почти невесомой.

На крыше их машины сидел ангел, легко постукивая босыми пятками о лобовуху. Его потные, кудрявые волосы развевались на ветру. Вид у него был, как у ополченцев: слегка придурковатый. Иногда он разбрасывал — словно для объятия — руки, и наслаждался тем, как воздух проносится сквозь его тело.