«После тела»: отрывок из рассказа Дениса Драгунского из книги «Тело: у каждого свое»

«Тело: у каждого свое» — новый сборник в серии «Москва: место встречи» «Редакции Елены Шубиной». 39 текстов книги объединены темой телесности в самых разных ее проявлениях. Читайте фрагмент из рассказа Дениса Драгунского, который вошел в сборник.

После тела

Hommage au comte Léon Tolstoï

Вы говорите, что есть какие‑то причины, отчего возникает и гаснет любовь, но главное, почему она вдруг становится на всю жизнь несчастливой, но неотвязной. Конечно, психология. Конечно, условия среды. Может, даже физиология. Но для меня всё дело — в каком‑то странном совпадении.

Так говорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора о том, что человек должен быть властен над собою в своих любовных отношениях.

Никто, собственно, не говорил, отчего любовь становится несчастливой и неотвязной, но у Ивана Васильевича была манера отвечать на свои собственные мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво.

Так он сделал и теперь.

Кто‑то, может быть, и властен над собою и своими чувствами, — сказал он. — Кто‑то — но не я. Я неразумный человек, я всё время попадал в какие‑то приключения. Но я всё‑таки человек везучий. Совершил одно доброе дело. Даже два добрых дела! Вот так совпало. Что такое судьба? Это совпадения. Март. Трамвай. Отец неожиданно днём оказался дома. Дальше рассказывать?

Конечно, Иван Васильевич!

А зачем? — вдруг улыбнулся он. — Урока здесь никакого нет, а вы только позабавитесь, да и потом станете пересказывать всем вокруг.

Не станем! — пообещали мы.

Он задумался, покачал головой и сказал:

— Всё это было в Москве, в начале семидесятых. В те поры, когда трамвай номер пять ходил от Белорусского вокзала до ВДНХ и дальше. Мы жили в громадном доме на углу Горького и Лесной, сейчас у него другой номер. Большая и немного нелепая квартира, много проходных комнат со стеклянными дверями.

Отец мой был знаменитый в те годы хирург, академик, премий лауреат и орденов кавалер и даже генерал медицинской службы. Приписан к Четвёртому управлению Минздрава, то есть резал и шил высшую советскую номенклатуру, но именно приписан, а не служил там, потому что у него была своя кафедра и клиника в Первом мединституте.

Вместо матери у меня была папина жена Валерия Павловна. Поначалу я звал её мамой, поскольку родную свою маму не помнил — она ушла от нас, когда мне было полтора года. На все мои расспросы — которые начались уже в отрочестве, когда я милостью соседки «узнал правду», — на все эти расспросы отец отворачивался, отмахивался, но один раз — мне было уже семнадцать, — брезгливо сморщившись, сказал, что он её очень, да, очень‑очень любил, но она, увы, не была образцом добродетели. «Что ты имеешь в виду?» — спросил я, смутившись. «Нет, — сказал папа. — Этого я не имею в виду, успокойся». Какая же она была? «Недобрая и насмешливая, — объяснил он. — Занозистая. Не упускала случая уколоть и поцарапать — по любому поводу, от неправильного ударения в слове до каких‑то старых грехов, которые любила припомнить. Она могла подставить ножку просто так, для забавы. Поглядеть, как человек упадёт и ушибётся, — в переносном смысле, разумеется; но иногда и в прямом тоже, да, представь себе, на дачной прогулке! Никогда не просила извинения. Бывало, отмочит что‑то уж совсем несусветное — и потом говорит, этак даже с гордостью: „Да, вот такая я негодяйка!“ — это слово отец произнёс с некоторой натугой, сглотнув и переведя дыхание.

— Кстати, от тебя она отказалась вполне добровольно», — добавил он.

— Негодяйка! — сказал я восторженно. — Влюбиться в негодяйку, это же класс, папа!

— Сам ты негодяй, — усмехнулся он. — Так о женщине, которая тебя родила.

— Ты же сам сказал «негодяйка».

— Не сказал, а процитировал её собственные слова! — ответил он.

— Но я тебя понимаю, папа! — возразил я, красуясь. — Позволь в ответ процитировать Стендаля: «С юных лет я чувствовал смертельное отвращение к порядочным женщинам и к лицемерию, которое им присуще».

— Ну хватит, — сказал папа. — Всё‑всё‑всё.

Всё — значит, всё. Так что я даже не узнал, как её звали, и не попросил у отца её фотографий. Я решил, что такой интерес к «настоящей матери» будет подлостью в отношении Валерии Павловны, ибо она и была мне матерью с моих полутора лет. Но от самого факта деваться было некуда. А с Валерией Павловной — которую с тех пор я называл всё‑таки не «мама», а «мама Лера» — мы дружили, но часто этак по‑дружески перебрёхивались, особенно когда я возвращался домой в половине пятого утра и пьяный, — такое случалось со мной начиная с восьмого класса. Она говорила, что я неблагодарный свинтус и что она самоотверженно меня растила. Я отвечал, что да‑да, конечно, подвиг ежедневный, не щадя сил каждое утро отправлять меня в академический детсад с папиным шофёром.

Итак, был вечер пятницы. Отец был в командировке, его вызвали в Свердловск оперировать местного партийного босса. А мама Лера уехала с какой‑то своей подругой на дачу.

Я поужинал, сполоснул тарелку и чайную чашку и направился к себе в комнату, чтобы сесть за книгу. Зазвонил телефон. Он стоял в коридоре, на маленьком таком шкафчике, и я тут же взял трубку.

— Алло, старик, привет, узнал? Твой лучший друг Мегвинешвили.

— Привет, Миша. Узнал, конечно! Как ты?

— А ты‑то как? Как семейство?

Тут надо рассказать, кто такой Миша Мегвинешвили.

Я тогда был студент второго курса, а он — аспирант второго года, известный на факультете, — публикации в разных «Учёных записках», рецензии и переводы, даже парочка предисловий к современным английским романам. Вдобавок внешне очень заметный: полноватый, но высокий и статный, говорливый, всеобщий любимец, всегда со всеми в обнимку, в коридоре виден издалека. Умница, эрудит, весельчак. Да ещё и на хорошем счету у начальства. Уже ездил за границу в составе научной делегации! В каких‑то двадцать семь лет! Кстати, он был совсем русский, грузинского не знал, это была фамилия его отца, который сам был грузином на четверть: по своему отцу, который по дедушке. То есть наш Миша, Михаил Петрович, был грузин всего на одну восьмую и вовсе на грузина не был похож...

Но я как‑то вдруг съехал на его родословную.

Итак, этот самый Миша, звезда факультета и всеобщий любимец, неизвестно почему избрал меня своим близким другом и задушевным собеседником. Это мне, конечно, льстило. Хотя если уж совсем честно, то не так уж «неизвестно почему». Известно. У меня был важный папа и большая квартира в центре, часто свободная: родители то в отъезде, то на даче. А даже если так, что тут такого? Я радовался дружбе с Мишей. Он был знаменитый бабник, потаскун, донжуан и распутник. Раза три оставался у меня ночевать, всякий раз — с новой подругой. Рассказывал невероятные истории про свои приключения и всегда носил в глубине портфеля пачку порнографических карточек: чёрно‑белые фото, переснятые с иностранных цветных альбомов. Признаюсь, я любил их рассматривать.

Итак, позвонил Миша — и сразу: «Как семейство?»

Я понял, что он имеет в виду, и ответил, что родителей нету.

— Ага, — сказал он. — А мы тут недалеко. Гуляем, дышим воздухом. С Галиной Иванной. Помнишь, я рассказывал? Можем к тебе зайти. Галина Иванна нас с тобой слегка приласкает. И будет нам всем очень сладко. А?

У меня дыхание занялось, в животе заныло и сердце забилось.

— Но поймите, это было не просто предчувствие удовольствий! — объяснил Иван Васильевич. — Слово «сладко» взбудоражило и вместе с тем огорчило меня. Мне было почти двадцать, у меня уже был некоторый опыт, но мне ни разу ещё не было сладко. Вернее, мне не было сладко так, как об этом говорили все мои друзья: класс, кайф, супер, улёт! В этом‑то и был вопрос, который я задавал судьбе, науке и самому себе, — но друзьям задавать стыдился. Почему я не чувствовал того, что вроде бы должен был чувствовать? Да, приятное щекотание, очень приятное, совсем уж приятное, — но и всё. Так бывает, когда чешешь спину, — ах, ах, ах, а потом ох, фу, всё. Но почему всё? Где эта ваша волшебная сладость, из‑за которой люди сходят с ума? Я всё время ждал, что вот наконец я её найду или она настигнет меня...