Александр Генис: «Где лошадь, там любовная страсть»

Первую часть лекции читайте здесь.

Спасибо, друзья. А теперь – поговорим. Вижу тут много вопросов. Татьяна меня спрашивает: «Александр, скажите, пожалуйста, какую картину Вы можете назвать любимой и почему?»

Вы знаете, я больше всего люблю картины Брейгеля, и даже знаю, почему я их полюбил – потому что я, как все вы, смотрел фильм «Солярис» Тарковского. В Советском Союзе не было ни одной картины Брейгеля, и когда я увидал эти картины, я в него влюбился сразу. И, в общем, во многом я уехал на Запад, потому что путь в Америку лежал через Вену, и там я впервые увидал Брейгеля. Чем дальше я живу, тем больше я его люблю, и мне кажется, его картины, особенно «Сезоны», особенно, например, «Жатва», которая есть в Метрополитен, или вот те же самые «Охотники на снегу», «Возвращение стада» – все эти картины изображают мироздание таким, каким оно должно быть. Это не просто картины – это идеал.

У него есть картины очень жестокие, очень мучительные. Например, «Падение Икара» – картина, которая стала гимном наших «митьков», у их даже есть хокку, сложенное про Икара. И действительно, это очень страшная картина, потому что она говорит о том, что никому нельзя помочь. Икар падает в воду, и мы видим: только его ноги торчат из зелёной воды. Но никто этого не заметил – ни пастух, который присматривает за стадами, ни пахарь, который возделывает землю, им всем нет дела до Икара. И мы понимаем, что наша человеческая жизнь очень мало влияет одна на другую, потому что мы не замечаем друг друга.

На картинах Брейгеля вообще люди редко смотрят друг на друга. Не зря одна из самых страшных его картин – «Слепые», где им просто нечем смотреть. Но картины вот из этих «Сезонов» Брейгеля, «Времена года», это такое собрание идеалов, мне кажется, это утопия человека, и я всегда считал, что самое трудное в искусстве – это создать утопию, идею, потому что трагедию, в общем-то, что же её придумывать – всякая жизнь кончается трагедией – все мы умрём. Но идиллию создать труднее всего. И вот Брейгель сумел это сделать так, что не проходит дня, когда я о нём не думаю и не вспоминаю.

«Александр, скажите, как вы относитесь к квестам в музее, считаете ли это альтернативной экскурсией?»

Вы знаете, я не очень понимаю, что такое квесты, но я догадываюсь: это когда вы ходите по музеям и ищете что-нибудь специальное. На Западе тоже такое есть, есть даже специальные такие брошюрки, когда вы можете пройти, например, посмотреть ковры, все ковры на разных картинах. Кстати, это очень удобно делать в интернете, это очень интересно. И всех птиц изучить, как изображено. Или женская рука и мужская рука. Если вы об этом, то я считаю, что это замечательная игра, они не заменяют экскурсию, но они являются игрой самой по себе. По-моему, это очень интересно, не хуже хоккея.

«Считаете ли Вы, что в здании Третьяковки в Лаврушинском переулке очень неудобно висят картины и надо бы их перевесить?»

Я не знаю. Дело в том, что я всегда, когда бываю в Москве, всегда бываю в Третьяковке, и мне вообще очень нравится в Третьяковке. Там очень хорошие стёкла – насколько я понимаю, они какие-то специальные, которые не отсвечивают, и очень хорошо можно разглядеть живопись. А перевешивать картины – это задача директора музея. Каждый директор музея, который приходит на смену предыдущему, первым делом меняет рамы и перевешивает картины. Я понимаю, почему: потому что он хочет оставить свой след в истории искусства таким образом. Кстати, я узнал, что дирижёры, каждый дирижёр, который приходит в оркестр, рассаживает оркестр по-разному. Казалось бы – ну уже за эти годы должна существовать какая-то оптимальная комбинация музыкантов. Ничего подобного – оказалось, что это всегда произвол дирижёра. И то же самое с директором музея. Об этом я не знаю, но уверен, что как их не развесишь, всё равно это будет бесценный музей. Я очень люблю его.

«Александр, что Вы думаете об анималистической живописи?»

Я думаю, что анималистическая живопись замечательна, как и любая другая, но в разных странах, в разных культурах и традициях она играет разную роль. Совершенно восхитительна анималистическая живопись у англичан, потому что лучшее, что есть на полотнах английских мастеров XVIII века – это лошади и собаки, и люди рядом с ними всегда проигрывают, потому что у них стать не та. Правда, они часто похожи либо на лошадей, либо на собак – мужчины больше на лошадей, а женщины больше на собак: длинноногие, изящные, элегантные. И в этом прелесть этой живописи, потому что англичане действительно больше всего на свете любили своих собак и своих лошадей.

То же можно сказать о китайцах. В Китае изумительная традиция изображать лошадей. Дело в том, что лошади в Китае всегда были проблемой. Эти лёссовые почвы, которые составляют в основном территорию Китая, они непригодны для коневодства, и поэтому лошадей обычно покупали, привозили из Средней Азии, и лошадь была главным достоянием какого-нибудь князя, вана. Он и гордился своим конюшней гораздо больше, чем своим гаремом. И эти лошади, они не просто безмерно изящны, они ещё очень многозначительны. Ну, например, я в одной книге пишу: считалось, что у самой хорошей лошади должно быть 15 рёбер, такая была анатомия у китайцев. И эти 15 рёбер можно пересчитать только тогда, когда лошадь исхудала, и она превращается в такую помесь Росинанты с Дон-Кихотом. Но именно такая лошадь постигает жизнь, и такая лошадь является идеалом для настоящего джентльмена. Кроме этого, лошадь для китайцев всегда была стихией. Ну, собственно говоря, для всех, не только для китайцев – скажем, у Тарковского мы тоже всегда видим: когда что-нибудь важное происходит, появляется либо вода, либо лошади, и лошадь – это стихия, которая переносит нас в космический мир, это нечто первозданное, то, что было праэлементом, что было до культуры.

Любопытно – у меня есть художник-иллюстратор, он делает книжные иллюстрации для женских романов. И он говорит: на обложке женского романа всегда должны быть три вещи – может быть, две, но должна быть обязательно полуодетая женщина, полуодетый мужчина, желательно офицер, и голая лошадь. Я говорю: а если действие происходит в современном мире, где нет лошадей? Это совершенно не важно, говорит он, главное, чтобы была лошадь, потому что там, где лошадь, там любовная страсть.

Картина у Гениса за головой. Разглядели? Это картина бабушки Мозес. Бабушка Мозес – это культурная героиня Америки, я чрезвычайно её люблю. Она прожила 103 года, она жила в глухой провинции штата Нью-Йорк, и после 70 или 80 лет она не могла больше доить коров, потому что она стала старой. И тогда она взяла краски и нарисовала какую-то картинку, выставила в местной лавке. Это были яблоки. Её попросили продать картинку, а она сказала, что она будет продавать её по частям, по яблоку за раз. Кто-то увидал её, дал ей красок ещё, и, короче говоря, когда ей было 100 лет, Эйзенхауэр дал ей медаль, а все пенсионерки Америки раскупили краски, потому что все они хотели быть бабушкой Мозес – её звали Grandma Moses. И недавно я был у неё в гостях, эта ферма, где она жила, она по-прежнему есть, по-прежнему стоит, по-прежнему те же петухи и коровы ходят там, а её внук Билл Мозес пишет такие же картины. Я, кстати, познакомился с ним и его спросил: а какое Ваше любимое время года? Он говорит: зима. Я говорю: а у бабушки? Он говорит: и у бабушки зима. Ну, понятно почему: там много белого остаётся. Я тоже очень люблю зимние пейзажи. И бабушка Мозес, как и все наивные художники, рисовала те самые идиллии, о которых мы говорили. У них всегда всё хорошо, у наивных художников. Вагрич Бахчанян, на которого я так ссылаюсь, потому что мы столько лет дружили, столько раз обменивались мнениями именно о живописи, об искусстве, он говорил, что есть только одна живопись, которая не знает кризисов – это наивное искусство. У наивного искусства всё хорошо: художники не жалуются, что зрители их не понимают, художники не жалуются, что искусство зашло в тупик, художники не ищут нового – у них вместо нового вечное, и за это я люблю наивное искусство.

«Моя любимая книга – «Камасутра книжника».

Спасибо, спасибо, спасибо. Вы знаете, я прочитал, что когда-то Маяковского просили, уже перед смертью, прочесть «Облако в штанах», и он сказал, что никогда не делайте таких бестактных вещей, потому что автора нельзя хвалить за то, что он уже написал, он всегда должен гордиться своей новой книжкой. Но вот для меня последние три книги: «Камасутра книжника», «Обратный адрес» и вот эта, которая только что вышла, они мне по-прежнему дороги, и я ещё не устал от них, как это бывает с другими книгами, потому что мне кажется, что они подводят итог всей моей жизни. И если «Обратный адрес» – это моя автобиография, то «Камасутра книжника» – это моя интеллектуальная автобиография, а «Картинки с выставки», если угодно, это моя визуальная автобиография. И я могу представить себе, что в этой серии может выйти книжка – кулинарная автобиография, путевая автобиография, и объединены они будут только одним – глазами автора, тем, что это то, что я видел, и то, что я полюбил, и то, что изменило меня, и то, что стало мной. Потому что в наше время информация ничего не стоит, если она не прошла через тебя. Только та информация, которая оставляет морщины, имеет смысл, и только этой информацией стоит делиться. Вот так я написал последние книги.

О книге

«Я не пойму, у вас айфон гигантский или это обман зрения?»

Это не айфон, это айпад. Это айпад, который я люблю нежной любовью, я никогда от него не отхожу, потому что я его таскаю в кармане халата и считаю полуживым существом, которое занимает промежуточное положение между женой и кошкой. Это аппарат, знаете, такое магическое зеркало, в которое можно увидеть и узнать абсолютно всё. Кажется, что если бы у меня был айпад, я бы ни из какой России не уехал, а остался бы там навсегда, потому что с айпадом ты и есть гражданин мира – космополитическая машинка.

«Русская живопись – восточная или западная?»

Конечно, западная! Россия – это часть Европы. Знаете, когда я слышу эти вопросы, эти разговоры о евразийской теории, мне кажется, это просто ошибкой сознания. Потому что Россия, конечно же, часть Европы, точно так, как любая другая европейская страна, она такой была, была задумана, за это люди умирали, за это люди сражались. И только в советское время появилась эта дикая идея о том, что Россия – это недо-Европа и недо-Азия, что-то посередине. Когда я слышу про евразийские теории, я всегда говорю, что вот Пушкин – это евразиец? Не бывает евразийцев, и в этом отношении русская живопись, конечно, принадлежит к европейской традиции. Интересно другое: что передвижники, которых я всегда считал принадлежностью именно русской живописи, они тоже странным образом есть в каждой стране. Есть немецкий Шишкин, есть американский Суриков, есть кто угодно и когда угодно. И все эти школы, они были распространены во всех западных странах, и не таких уж одни мы уникальные. Но наши, по-моему, всё-таки лучше. В этой книге, «Картинки с выставки», есть одна часть, «Фантики», которая посвящена как раз живописи времён передвижников. Я не могу сказать, что эта полотна любимые, но я понимаю, почему они вошли в ДНК нации: они говорят что-то очень важное о России, как Достоевский, скажем. Знаете, Пушкин – это всемирный, а Достоевский – чисто русский. И, скажем, Рублёв – это, ну, как в Ренессансе, всемирное что-то, нечто такое, что связано с христианством, а не с Россией. А вот передвижники – это чисто русский феномен для нас, не потому, что они уникальны, но они уникальны именно для нашей культуры. Именно поэтому в них стоит внимательно вглядеться. Вот я попробовал это сделать в разделе «Фантики».

«Virtual reality-музей, кстати, позволяет оценить размер картины. Ещё пара лет – и вы сможете виртуально посетить все большие музеи мира, почти ничего не теряя».

Совершенно верно, и, знаете, это большая была проблема. Когда Билл Гейтс стал собирать картины для права на репродукции, то директора музеев страшно испугались, потому что кто же будет ходить в музеи, если можно будет всё посмотреть на экране компьютера. И они ему сказали: а у вас качество очень плохое, не сравнить. Билл Гейтс сказал: я никак не могу понять – то ли они радуются тому, что качество плохое, то ли огорчаются. Но вот теперь уже качество хорошее, и есть замечательные, невероятного качества сайты, вот «Гугл», например, оцифровывает лучшие картины мира, которые действительно можно посмотреть в великолепных условиях. И вот тут и начинается тайна картины, тут и начинается эта такая необъяснимая вещь, которая связана с искусством и религией. Мы идём в музей не для того, чтобы просто увидеть картину, мы хотим понять, как мы себя ведём в присутствии этой картины. Музеи для меня – это как мощи святых: если мы в них верим, то они оказывают на нас влияние. И именно поэтому с тех пор, как виртуальная живопись стала доступной каждому, количество посетителей во всех музеях мира резко возросло. И тут с этим ничего нельзя сделать. Люди слишком сложные для того, чтобы можно было их объяснить так просто. И поэтому мы вместо того, чтобы посещать музеи, совершаем паломничество в музеи, и это, по-моему, правильное дело.

«От виара болит голова».

Виар – это, видимо, виртуальная реальность, наверное, да? Я не очень понимаю русский сленг. Но, не знаю, у меня не болит.

«Расскажите про лошадок Гро».

Я не знаю, кто такой Гро, простите.

«Какая книга об искусстве произвела на Вас самое большое впечатление?»

Знаете, одну книгу я, пожалуй, назвать не могу, но я знаю, что на меня огромное впечатление ещё в детстве произвели письма Ван Гога. Я впервые понял, как художник мыслит, как он мыслит красками, а не словами. Ван Гог был один из самых образованных художников, как это ни странно звучит, но при этом он рассуждал совершенно иначе, не так, как рассуждают мыслители, философы, писатели. Он говорил: изобразить зелёное на чёрном – это главная задача художника. У меня очень много друзей-художников. Вполне понятно, что писатели предпочитают дружить с художниками, а художники – с писателями, а не с коллегами, тоже понятно. Вот один художник сказал, что ещё не все рефлексы красного раскрыты, и именно это и есть задача искусства. Разные есть художники, разные ставят они перед собой задачи, но художников всегда интересно читать, потому что они мыслят не так, как остальные.

Я очень люблю, например, воспоминания Константина Коровина. Эта книга у меня зачитана просто до дыр. Там есть такой замечательный эпизод: он рассказывает, как он работал в театре Морозова, частный театр был, и он написал декорации, а Морозов привёз табуретку, настоящую какую-то табуретку с Востока, которую хотел поставить на стене. Коровин сказал, что это ужасно, потому что настоящая вещь в театре обесценивает все декорации, уехал на север и больше не вернулся в театр Морозова, потому что он так был оскорблён. Вот все эти бесценные детальки, они составляют, в общем, алфавит искусств.

«Моя жизнь» Шагала – совершенно поразительная книга, которая написана, в общем-то, стихами, как и его живопись. Ну и есть специальные книги, которые я тоже очень люблю. Очень люблю русского искусствоведа Алпатова, который написал «Всеобщую историю искусств». Она настолько интересна, хотя казалось бы, академическое издание – ничего подобного. Есть замечательная «Краткая история живописи» Дмитриевой – ужасно интересно. Она же написала книгу о Ван Гоге. Есть мой любимый английский искусствовед Кларк, который написал – я не знаю, вышла ли она на русском, должна была выйти. Он поставил фильм такой, «Цивилизация», и есть текст к этому фильму в виде отдельной книги, который объясняет, что такое цивилизация, и это жутко интересно, потому что там он, например, пишет: вот у кого за всю историю человечества были самые осмысленные, ответственные лица? Он говорит: на голландских портретах XVII века. Вот ради этого я читаю книги о живописи.

Продолжение следует.