Тарковские : Осколки зеркала

Пять причин прочитать:

1. Книга удостоена премии «Антибукер», одной из самых престижных литературных наград начала XXI века.
2. Книга‑воспоминание, художественная биография, дневник длиной в целую жизнь — так можно охарактеризовать сборник коротких, но ярких эпизодов из жизни семьи Тарковских, повествующих о детстве, творчестве, войне, родственниках и друзьях, счастливых и грустных минутах.
3. «Осколки зеркала» — это и рассказы о трех поколениях семьи, и собственные воспоминания, веселые и трагические. В них сохранилось не только исчезающее время, но и чувства, и переживания героев: напряженный диалог отца и сына, непростая история о взаимоотношениях родителей — двух сильных личностей, которые не могли быть вместе, но и по отдельности не получалось...
4. Легкий слог автора складывает «осколки зеркала» в одно цельное полотно, эпизодические воспоминания помогают восстановить картину жизни нескольких поколений и передать колорит эпохи XX века.
5. В книгу вошли редкие фотографии из семейного архива Тарковских, а также уникальные документы и письма.

Цитаты:

«Этому зеркалу суждено было стать первым и главным Зеркалом в судьбе Андрея, прообразом всех зеркал в его жизни и в его фильмах. Оно было покрыто в старину настоящей серебряной амальгамой, поэтому отражение в нем смягчено и чуть загадочно.

Таинственная суть зеркала впервые обнаружилась, когда друг наших родителей, Лёвушка Горнунг, принес отпечатки сделанных возле него снимков — папа в кожаном пальто и папа с маленьким Андреем на коленях. Позже Лев снял у зеркала уже повзрослевшего, шестнадцатилетнего Андрея.

Покрытое амальгамой стекло повторяло облик позирующих, но это повторение не было их точной копией. В нем угадывалось что‑то иное, как будто зеркало проявляло то, что в реальности было скрыто под привычными чертами...

Я гляжу в его тусклую поверхность и вижу свое отражение. Андрей всегда был старше меня. Теперь — старше я. Пройдет еще немного времени, и мы с ним встретимся.

По ту сторону зеркального стекла».

«Папа почитал Цветаеву, как вассал чтит сюзерена, как подмастерье — мастера. Мне, родившейся в тридцать четвертом, он дал имя в честь поэта Цветаевой. Имя это, Марина, тогда довольно редкое, было выбрано еще в 1932 году, когда ждали первого ребенка. Хотели девочку, а получился мальчик, Андрей».

«Разве это не чудо — проходить вдоль домов, мимо которых папа ходил в гимназию, открывать двери, к которым прикасалась его рука, встречаться с людьми, знавшими его совсем молодым.

Я иду по Карабинерной улице (папе, наверное, тоже нравилось это название) к Ирине Михайловне Бошняк, в уютный дом, сохранивший обстановку прежних лет. Ирина Михайловна — подруга папиной молодости. У нее по‑детски круглое наивное лицо и блестящие молодые глаза. Она очень стара, но жива и общительна. Вряд ли она помнит, что было с ней вчера, но о событиях семидесятилетней давности рассказывает так, как будто они случились на днях. Она говорит, и темноватая комната, заставленная роялем и мебелью красного дерева, заполняется призрачными фигурами из прошлого...»

«Стекла у часов уже не было. Поэтому черные изящные стрелки — часовая, с ажурным концом, напоминающим вытянутое сердечко, минутная, без украшений, чуть изогнутая книзу, и золотая, совсем тоненькая, секундная — были заманчиво беззащитны.

Я любила смотреть, как медленно, почти незаметно для глаза, ползут по циферблату большие стрелки и как быстро и весело бежит, подрагивая, секундная. Однажды я смотрела‑смотрела на стрелки да и взяла в руки самую тоненькую, секундную. Она была невесома и почти неосязаема. Какое‑то мгновение — и стрелка выпала из моих рук на пол. А пол был дощатый и весь в щелях.

Долго я ползала в поисках стрелки, а когда поняла, что мне ее не найти, заплакала, тихо и безнадежно».

«Какое счастье, что в начале жизни нам дано ощущение нашей единственности, нашего бессмертия! Только с годами мы начинаем понимать, что уйдем так же, как ушли жившие до нас, и невозможно ни задержаться, ни зацепиться. Можно только постараться пройти свой путь достойно, как прошли его — каждый по‑своему — подросток из семьи знаменитого московского художника, лежавший в гипсе на даче в Оболенском, и молодой врач из Малоярославца, спешивший к нему тревожным августовским вечером далекого 1903 года.»

«Эта фотография попала ко мне уже давно. Зима, территория Московского зоопарка. Замерзший пруд превращен в каток. На переднем плане — деревянная скамейка, на ней мальчишки‑малолетки. У скамейки справа стоит спиной к снимающему Андрей. На брате демисезонное пальто с поднятым воротником. Все мальчишки на катке в шапках‑ушанках, Андрей в кепке. По приподнятым плечам, по всей его напряженной фигуре я чувствую, как ему холодно. Лица брата я не вижу, но знаю, что он бледен до синевы и на щеках гусиная кожа».