Михаил Шемякин — художник, скульптор, график, историк и аналитик искусства, педагог, постановщик балетных и драматических спектаклей и театрализованных действий. Он известен в России памятниками Петру I в Санкт-Петербурге и «Дети — жертвы пороков взрослых» в Москве, постановкой балета «Щелкунчик» в Мариинском театре. Живёт и работает во Франции.
Книга «Моя жизнь» — первая часть автобиографии мастера: от рождения в Москве в 1943 году до изгнания из страны в 1971-м.
«Это записки человека, благодарного судьбе, сложному, тревожному, опасному и — несмотря ни на что — прекрасному времени; не совсем обычным родителям, удивительным людям, с которыми довелось встретиться, а ещё невзгодам, ударам, падениям и лишениям. Всё это обострило моё восприятие, закалило душу и воспитало характер бойца, солдата и человека, навсегда преданного избранному делу, приучило вниманию к людям, умению оценить их достоинства и смиряться с недостатками».
Я с тех пор таких нигде и не видал, все как-то поблекло, пожухло в подлунном мире. Так... соберутся на небе тучки, потрутся друг о дружку, блеснет далекая молния, погремит кое-где, поворчит и пройдет стороной. А тогда, бог ты мой, как страшно замирала природа, только слышался плач младенцев, когда приближались и сталкивались черные дрожащие облака, как сверкало, высвечивало небо и озаряло тьму, с каким чудовищным треском гремело вокруг, как отчаянно лупил дождь и сыпал град, какой бешеный дул ветер, пригибая деревья к земле, и как радостно они раскачивались и плясали, заламывая ветки, и гром от одной молнии не успевал стихнуть прежде, чем сверкала другая.
Мы не говорим с отцом Иржи о моем будущем, я не знаю, как велико его милосердие и сколько продлится мое пребывание в этом доме. Я вручил ему свою судьбу вместе с новеньким заграничным паспортом и истекшей визой и в ответ занимаюсь тем, что подметаю и без того чистый храм и жду, пока вырастет газон, чтобы его постричь.
Мне вообще много чего жаль из той жизни, и, чем дальше мы от нее уходим, тем больше я о ней жалею. При этом я абсолютно не согласен с теми, кто расхваливает совок — дурацкое слово, сам его не люблю, но еще меньше понимаю мечтающих туда вернуться; однако сегодня у меня сентиментальное настроение и я хочу сделать то, что запрещал себе все эти дни, — вспомнить Катю.
Помню, как все менялось на глазах: перестройка, гласность, Абуладзе, дети Арбата, белые одежды, факультет ненужных вещей, пусть Горбачев предъявит доказательства в «Московских новостях», и публичная лекция академика Афанасьева про Сталина на улице 25 Октября, куда было невозможно попасть, и народ стоял на улице и сквозь открытые окна ловил обрывки фраз. Это было время невероятной жажды правды, под видом которой нас так опоили новой ложью, что до сих пор не можем прийти в себя. Но ведь та жажда, честный отче, не на пустом месте возникла! Вам она ничего не скажет, у вас была своя нежная революция, и все закончилось миром, вы вон даже со словаками разошлись так, что никто не пострадал, а мы умылись кровью и продолжаем ее лить.
Я всегда жил, ни на что не рассчитывая и не думая о будущем. По-английски это звучит очень коротко: save tomorrow for tomorrow. Во всяком случае именно так пели в рок-опере «Иисус Христос — супер-звезда», которую в школьные годы я слушал часами.
По-русски выходит длиннее: не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо завтрашний день сам о себе позаботится. Но, правда, и деньги, и карьера, и успех — всё это были для меня бранные слова, и, может быть, поэтому я оказался никому не нужен в родной стране в ее другие времена, как не нужен никому сегодня в чужой.
...из маленького атома наших отношений через много лет развилась катастрофа, масштаба которой мы еще не осознали.
Однажды днем во время послеобеденного сна, в десять минут четвертого, раздался чудовищный грохот.
Все, кто были в палате, подбежали к окну, а я подумал, что началась война с американцами, которой пугал нас маленький Юра, залез под одеяло и заревел. Сирены скорой помощи, пожарные, крики, дым, гудки — все неслось в окна, которые никто не догадался закрыть.
Это было, отец Иржи, столкновение товарного и пассажирского поездов на станции Купавна, о котором теперь можно прочитать в интернете, а тогда напрасно люди включали радио, зря слушали последние известия, смотрели программу «Время» и читали газеты — в них не было о железнодорожной катастрофе ни слова.
А еще в самом центре села стоял дом, в котором никто не жил. Большой, добротный, ну примерно такой, как у вас, и тоже пустой. Я даже подумал, что хорошо бы купить его и приезжать сюда летом, когда горные тропы и перевалы не занесены снегом, но потом нам рассказали его историю. Оказалось, что в этом доме когда-то обитала ведьма, самая настоящая босорканя, которая умела наводить порчу, воровала молоко у коров, насылала болезни детям и раздоры в семьи. А чтобы вершить эти злодейства, у нее имелся личный черт — выхованок. Она вывела его из неразвившегося куриного яйца. Весь Великий пост носила под левой мышкой, не мылась, не молилась, а когда народ пошел к светлой заутрене и запел «Христос воскресе!», Кудричка — так звали ведьму — пропела про себя «И мий воскрес!».
И так трудно было представить, что когда-то здесь все было наполнено звуками: кричали дети, мычали коровы, звонили колокола, была жизнь — трудная, не всегда ладная, но жизнь.
Это была древняя, обезображенная земля, откуда людей ссылали, увозили, переселяли, заполняя пространство лагерями и обнося колючей проволокой, и остатки этих лагерей нам тоже иногда попадались. И если бы не контраст между благополучием украинской земли и бедою русской, я бы не воспринимал все так остро.
...Я сижу в старом судетском доме, читаю эту романтическую историю и представляю себе долгую, полнокровную, прекрасную человеческую жизнь и думаю о братьях. Они могут ссориться и мириться, могут соперничать, а могут уступать друг другу и даже жить один вместо другого. Братская любовь совершенна.
Гляжу за окно, где, подсвеченная луной и звездами, таинственно светится церковь, а рядом с ней старая колокольня, тоже похожая на обсерваторию. Прежде я об этом не думал, но этой ночью понимаю совершенно точно.
И вдруг появился настоящий, твердый, в красной парафиновой оболочке, с превосходным запахом и круглыми дырочками сыр, однако стоил он так немыслимо, так абсурдно дорого, что оторопь брала. На всю мою месячную зарплату можно было купить от силы килограмма два! Нет, я догадывался, конечно, что за свободу надо платить.
Но не столько же!
Было какое-то странное отупение, анекдот: эсэсэсэра больше не существует.
Я в нем родился и вырос, и вот я есть, а он приказал долго жить. Он, такой могучий, великий, нерушимый, вечный, и я, слабый, немощный, но я его пережил. Как тут правда не выпить! А с другой стороны, ну пережил и пережил. Большие события вообще происходят незаметно, а на мелочи обращаешь внимание.
Боже мой, ну почему эта чертова судьба решалась при моей жизни так часто и какой лично мне был от ее решений прок?
Мессерер Борис Асафович
Авченко Василий Олегович
Мессерер Борис Асафович
Плисецкий Азарий Михайлович
Шнитман-МакМиллин Светлана
Бурас Мария Михайловна
Алексеева Магда Иосифовна
Попов Евгений Анатольевич
Плотников Валерий Федорович
Авченко Василий Олегович
Радзинский Эдвард Станиславович
Мессерер Борис Асафович
Глуховский Дмитрий Алексеевич
Милбурн Анна
Глуховский Дмитрий Алексеевич
Феррари Энцо
Шемякин Михаил Михайлович