Прочти первым: «Кожа времени»

«Кожа времени» — новый сборник Александра Гениса, который появится уже этим летом. Специально для читателей нашего сайта мы публикуем эксклюзивный отрывок из грядущей книги.

Однажды Бродский сказал выпускникам Дартмутского колледжа, что больше всего им придется в жизни скучать. За это на него обиделись даже друзья.

— Представь себе, — сказал мне один из них, — молодежь с горящими глазами, собравшуюся на ухоженной лужайке кампуса. Интеллектуальные сливки Америки, они поведут ее в будущее, им предстоит открывать, управлять, воспевать. И Иосиф, который достиг всего, о чем они могут мечтать, заранее их предупреждает, что не стоит и стараться, все равно будет скучно.

На дворе стоял 1988-й. За год до этого Бродский стал Нобелевским лауреатом. И колледж, который входит в безмерно престижную Лигу плюща, гордился тем, что преподававший там Лев Лосев сумел залучить лауреата на самую важную для студентов церемонию — последнюю.

В сущности, Бродский повторил то, что уже сказали Пушкин с Мефистофелем. Вслед за ними, он не одобрял борьбу со скукой, считая все средства — от любви и наркотиков до богатства и нищеты — паллиативами. Временное облегчение от вечной болезни, они лечат симптомы, но не искореняют причину, которая кроется во времени, в его бесконечности, обидно контрастирующей с конечностью нас.

— Да, — как бы повторяет Бродский, — «тварь разумная скучает», это неизбежно, непоправимо и полезно.

Сдавшись скуке, мы остаемся наедине с ходиками и способны услышать «тишину бытия». Если я правильно — или хоть как-то — понимаю Хайдеггера, то так он называл загрунтованный холст, на котором мы старательно выписываем детали своей жизни. А скука, будто тот же холст, просвечивает сквозь краски, компрометируя своей серостью цветную реальность. За спиной действительности прячется ее непарадная основа — бесцветная, безвкусная, скупая и всюду одинаковая. От ее монотонности мы и прячемся, но зря, ибо — по Бродскому — она все равно нас настигнет и заставит считаться с собой.

Паскаль, которого так внимательно читал Бродский, писал: «Мы беззаботно бежим к пропасти, поместив перед собой что-нибудь, мешающее ее увидеть». Иногда она настолько пугала философа, что он загораживался от нее стулом. Но это не поможет, потому что пропасть — настоящая, а ограда — липовая.

Вот об этом Бродский и предупреждал цветущую молодежь Америки, уговаривая не обольщаться иллюзиями и смотреть на вещи прямо, хотя им, по правде сказать, это все равно.

***

Когда мне исполнилось 66, я вспомнил, что так называлась карточная игра, в которую мне довелось играть с бабушкой и теткой. Не умея читать, я уже разбирал масти и знал, как жульничать или — на их языке — «махерить». Такой была первая микстура от скуки. Карты складывались в симметричные, но не повторяющиеся узоры и, следя за ними, я не замечал хода еще совсем молодого времени, тем более, что меня не научили пользоваться часами.

Вскоре я забыл правила этой игры — появились другие. Сладкие, как букварь, страшные, как школа, стыдные, как любовь, страстные, как творчество. Последнее всю — или почти всю — жизнь казалось мне самым могучим и никогда не проходящим соблазном. Ведь оно позволяло не подчиняться правилам, а создавать или хотя бы переписывать их. Для меня это было настолько очевидным и волшебным, что я почти никогда не подвергал сомнению природу своих занятий.

— Когда пишешь, не страшно, — сказал мне однажды Сорокин, и я вздрогнул, узнав мысль.

Вроде бы, из этого следует, что художник находится в привилегированном положении, но от того, кто пишет декорации, не меняется общий расклад, В молодости думаешь, что скука имеет внешние причины: не дано, не дают, не пускают. Больше КГБ и Брежнева меня пугало узаконенное безделье.

— Наше КПД, — шутили мы с такими же друзьями, — как у паровоза «Кукушка».

Позволяя жить скудно и бесполезно, власть изматывала не трудом, а праздниками. Гулаг скуки располагался в каждой конторе, и я с ужасом думал, что попаду туда навсегда. Собственно, я и бежал от того, что жаждал труда как спасения от скуки.

— Каждый автор, — хвастался я в интервью, — каторжник, влюбленный в свою тачку.

Но Бродский все же прав. Рано или поздно угар проходит, и ты начинаешь догадываться, что твое дело не так уж сильно отличается от других. Скука универсальна, она не разбирает, она видит нас насквозь и легко преодолевает выстроенные нами преграды. Их искусственность начинаешь замечать с годами, когда опыт уже не накапливается, а повторяется. Постепенно в душе складываются сомнения, разъедающие покой, как атеизм — веру. Начинаешь подозревать, что от того, что увидишь еще один город, прочтешь еще одну книгу или даже напишешь ее, ничего принципиального не изменится. А потом становится хуже, и ты поймешь, что ничего принципиального нет, и меняться нечему.

Оставшись наедине с пустотой, как Фауст у Пушкина, и называя ее скукой, как Бродский в Дартмуте, ты вынужден проситься обратно — в мир иллюзий. Но вход разрешен лишь тем, кто готов принять их за настоящие: гипсовые стены — за каменные, простое стекло — за цветное, двумерное — за объемное, и потемкинскую деревню — за настоящую.

Зная путь обратно, я полюбил скучать. Истребив важные дела, просто признав их неважными, я ухожу подальше, чтобы не делать ничего, зная, что долго так продлиться не может. Оголив себя, жизнь становится острой, болезненной, и ты, настрадавшись от холода, возвращаешься к обыденным ритуалам, не требуя от них смысла — лишь бы были. Так электрошок скуки возвращает аппетит, лечит стресс и примиряет с обманом.

Об этом, конечно, не догадываются те, кто еще сам не знает, что нуждается в терапии. Сегодня им хватает телефончиков. Портативные ширмы, они заслоняют скуку вместе с окружающей реальностью. Но глядя на встречных, не смеющих поднять глаза от экрана, я знаю, что у них все еще впереди, ибо не зря Мефистофель объявил нам свой вердикт: «Тварь разумная скучает».