«Орфография» — новая книга Дмитрия Быкова

«„Орфография“ — наверное, самый необычный роман о русской революции, роман о реформе орфографии с точки зрения буквы, о крахе мира — с точки зрения человека, которому в нем больше нет места. Это книга, написанная на достоверном историческом материале, но вообще‑то в гораздо большей степени она о том, что будет сейчас. Вот прямо сейчас. Вот с вами».

Дмитрий Быков

В «Редакции Елены Шубиной» выходит новое издание романа «Орфография» Дмитрия Быкова. Это самое известное произведение быковской «О‑трилогии», охватывающей русский бунт и русскую смуту вековой давности — с конца 10‑х по конец 30‑х годов прошлого века.

Роман «Орфография» — это книга о сломе эпохи, о времени, когда по улицам ходят люди с опухшими желтыми лицами — вечные спутники русских революций. Кругом развешаны плакаты, отовсюду слышатся частушки, то и дело устраиваются митинги, на каждом углу ведутся споры о судьбах родины. Люди голодают, жгут книги в печах, чтобы согреться, по‑особенному, как в первый и последний раз, любят, ждут и боятся перемен.

Орфография в романе Быкова — не только система общепринятых правил письма, но и аллегория свода нравственных законов, соблюдение которых удерживает человека от превращения в чудовище. Ее реформа в 1918 году влечет за собой череду непредсказуемых и трагических событий.

Главный герой романа — журналист Ять — тот самый «лишний» в новом мире человек. Его словно упразднили, как и букву алфавита, служащую ему псевдонимом. Он все пытается найти свое место и все никак не находит его.

Быков исследует общество, существующее в переломную эпоху, ему интересно, что происходит с русским человеком в смутные времена и как революция влияет на его душу и способность чувствовать.

Но «Орфография» — это не только попытка проникнуть в психологию пролетариата и интеллигенции, но и блестящий авантюрный роман со сложным сюжетом, от которого невозможно оторваться.

Самопознание, верность себе и предательство себя же, честь, поиск истины, любовь, тюрьма, кровь, лик смерти, мистические тайны прошлого и надежда — все это сплетается в захватывающее повествование, действие которого происходит в обезумевшем, голом, неузнаваемом Петрограде.

«„О‑трилогия“ — „Орфография“, „Оправдание“, „Остромов“ — романы, написанные в общей сложности за десятилетие. Они о том, почему советский проект победил и почему он был обречен. Это взгляд на русскую революцию человека, который жил в девяностые годы ХХ века и хорошо знает, какие тайные трещины погубили советскую империю. Это реакция на вечную борьбу двух сил, в которой всегда побеждает третья. Это способ рассказать, в чем величие и трагедия русской культуры. А в конечном итоге это мучительная попытка человека нашего времени объяснить, почему все так бесславно заканчивается»,

— пишет Быков во вступлении ко всей трилогии.

Роман «Орфография» Дмитрия Быкова выходит в «Редакции Елены Шубиной» летом 2020 года.

Можно было поместить пролетариев во дворцы, кормить четырежды в день и купать в ваннах с розовыми лепестками, — и всё равно темой их бесед оставалось бы пьянство, бабы и собственные телесные недомогания. Но можно ввергнуть интеллигента хоть в геенну — он и там немедленно поссорился бы с другим интеллигентом из‑за толкования строчки Гегеля. Эта способность воспарять из любой бездны, в узилище дискутировать о грамматике, на смертном одре хохотать над опечаткой казалась ему едва ли не свидетельством бессмертия души.

В общем, думал я, думал — и пришел только к одному: грамотность — это свидетельство покорности. Что вот, мол, готов человек к послушанию... Орфография — явление религиозное, вроде соблюдения поста, но в нашей с вами штатской жизни. Бессмысленное послушание, которое я сам на себя наложил. Так что люди, пишущие грамотно, это в некотором смысле кроткие люди... даже когда держиморды. Знаете, почему я в конце концов не против этой отмены орфографий в государственном плане? Пусть это станет совсем уж добровольным делом. Хорош только тот гнет, который я сам на себя взвалил. Ведь они и религию упразднили, и этим сделали ей большое одолжение. Во всей Европе вера в упадке, а у нас она станет пламенной, пойдет в катакомбы...

Персики делались неотличимы, когда их объедали до косточки, а люди делались не просто равны, но одинаковы, чуть только сквозь мишуру личных примет и смешных странностей злорадно, словно намекая на ошибку метода, оскаливалась основа.

— Вы что, вообще ничего не понимаете? Это была моя единственная надежда. Иностранца, может, он еще побоялся бы тронуть. Как русский я для него не представлял ценности, а иностранцев у нас всегда берегут.

— Что ж вы перед этими не стали притворяться? — снова не понял Ять.

— Слушайте, как вы вообще до тридцати пяти лет дожили?! Надо же чувствовать хоть что-то! Когда в России есть власть — надо быть иностранцем, потому что власть бережет иностранцев для своих целей. Когда в России нет власти — надо быть русским, потому что всех нерусских немедленно начинают бить!

Расставание с книгами, понял он вскоре, вовсе не мучительно. Многие он со временем не только продал, а и сжег — февраль был жестокий, — но ведь тело книги, в сущности, служило только бедной оболочкой ее души, которая давно перекочевала в его собственную. Продавая книгу, ты ее не лишался.

Он понял, что есть милосердие природы или истории, по чьему попущению голод всегда сопутствует великим катаклизмам: голодный воспринимает мир как во сне, он слишком сосредоточен на мысли о пище и не успевает задуматься об ужасе происходящего. Если б не голод — очевидцы Столетней войны или нашего Смутного времени попросту сошли бы с ума, глядя на дело рук своих, — но совесть их молчала, ум спал.