«Лиза Дьяконова была неформалкой» — разговор с Павлом Басинским

— Какая судьба ждала бы героиню книги Лизу Дьяконову, если бы она родилась в наши дни?

— Вы знаете, это действительно интересный вопрос, потому что проблема Дьяконовой, в том, как она ее понимала, — это недостаток возможности женщины реализовать себя, закончить высшее учебное заведение, потому что были только Высшие Бестужевские курсы, на которые она с трудом поступила, благодаря вмешательству Капустина (инспектора учебного округа) и вопреки воле матери, которая четыре года просто не давала поступать на эти курсы, пока она не достигла совершеннолетия. Сегодня у девушек этих проблем нет. Поступайте куда хотите. Сейчас все филфаки забиты девушками, все журфаки забиты девушками, вся Высшая школа экономики забита девушками, а проблемы самореализации всё равно остаются. И, по-видимому, Лизу сегодня ждала бы другая судьба: она легко бы получила образование и естественно закончила бы лучшую гимназию. Она закончила бы не Бестужевские курсы, а МГУ или ВШЭ, РГГУ, ВГИК... Куда бы потянуло. Она легко, наверное, получила бы грант и поехала учиться в Европу, а вот дальше были бы другие проблемы. Проблемы уже не карьерной реализации, а реализации себя как женщины. Это вот, вы знаете, коварный вопрос. Сегодня продвинутых, умных, образованных, красивых девушек в разы больше, чем юношей, которые могли бы им соответствовать. В XIX веке всё было ровно наоборот. Юноши как бы развивали девушек. Была даже идея такая, она носилась в воздухе: взять девушку в жёны и развивать её. Вот что делает Чернышевский: развивает Веру Павловну, освободив ее от косности семьи. А сегодня девушки должны развивать парней, и что с ними делать непонятно. Ситуация перевернулась, а проблема женской реализации осталась, потому что патриархальная система общества сохранилась. Она изменилась, естественно, у женщин другие права. Но вот этот принцип, что человек это Он, что Бог это Он, и у мужчины больше прав, что мужчина талантлив, а девушка должна добиваться какими-то своими стараниями... Это всё сохранилось. Поэтому у Лизы было бы сейчас не меньше проблем, чем в XIX веке.

— Вы как автор стараетесь избегать каких-то положительных или отрицательных оценок Лизы как личности. И если мы отойдём немного от аннотации книги, если вы не будете называть Лизу одной из первых русских феминисток, то как бы вы её описали в двух словах?

— Ну, во-первых, она вообще не была родоначальницей русского феминизма, больше того, она и не знала, что она феминистка, она и слова такого не знала. Хотя это слово уже в 70-е появилось за границей. Скажем, я впервые слово феминизм встретил в книге Екатерины Щепкиной, основоположницы, «патронессы» русского женского движения. И только в её книге 1906 или 1907 года, в самом конце, я нашёл слово феминизм, которое она употребляет очень осторожно. А вот Лиза точно не знала, что она феминистка. Хотя было слово суфражизм. Суфражистки — женщины, которые боролись за избирательные права в Англии. Появлялись первые французские феминистки. Кстати со всеми ними Лиза знакомилась. Она была и в Англии, и во Франции два года училась. А что касается русского движения... Она тоже со всеми общалась, например, со Стасовой, Щепкиной, она знала многих, но не вписалась в их круг.

С другой стороны, часть женского движения уходила в революцию. На тех же курсах училась Надежда Константиновна Крупская, она, правда, ушла оттуда, попала в тюрьму, потом была выслана, поехала за Владимиром Ильичом. Была Векова, которая тоже там училась и устроила самосожжение в тюрьме. То есть, это движение тоже делилось на радикальное и либеральное, девушек, которые считали, что главная задача — это учёба, просвещение, открытие новых курсов... Лиза не вписалась ни туда, ни сюда. Поэтому я бы её обозначил одним словом: она была неформалкой, стихийной феминисткой. Для неё проблема женского самостояния, женского достоинства было не противостоянии мужчинам, а в словах: «Посмотрите на меня: не я должна смотреть на вас, посмотрите вы на меня, я стою чего-то, я не глупее вас, может быть умнее вас». И она действительно была на голову выше многих мужчин, в том числе очень известных. Но она была неформалкой, она не вписалась никуда. Такие женщины есть и сейчас, и они очень интересны. Вот они и пишут такие дневники, такие книги. Их судьбы становятся предметом исследований, которым и через 100 лет хочется заниматься.

— Почему для вас было важно написать эту книгу, почему вы взялись за литературное расследование и как вы вообще узнали про историю Лизы?

—  Я в предисловии пишу, что однажды в 2004 году зашёл в магазин «Москва» и увидел книгу «Дневник русской женщины»... Её до революции издавали, в советское время никто не переиздавал этот дневник, хотя я знаю, что брат Лизы – Александр Дьяконов (он был историк литературы, актёр, беллетрист) посылал несколько заявок в государственные издательства и пытался переиздать этот дневник. Никому он был не нужен. Шла война, восстановление советского хозяйства. О Крупской писали, о Финнер писали книги, а кого интересовала эта странная Дьяконова? В 2004 году почему-то Захаров переиздал дневник, я увидел фотографию на обложке, которую сделала Мрозовская, первая женщина профессиональный фотограф, портреты которой хранятся в Эрмитаже. Лиза снялась у неё в ателье, и та заставила её распустить волосы, это был совершенно другой образ, который изменил её судьбу. Поэтому третий дневник, парижский, который собственно и называется «Дневник русской женщины» — это дневник другого человека. Она пишет свой дневник как роман, выдумывает себя как героиню. В результате такая странная гибель в горах Тироля, когда её находят совершенно голой на краю водопада с переломанными ногами, и не понятно, что это: самоубийство, припадок сумасшествия, несчастный случай... Но этим поступком она как бы «заканчивает» себя как героиню. У Горького есть такая запись в конце «жизни Клима Самгина»: «Конец автора, конец героя, конец романа». Она смогла поставить вот эту точку.

— Кому вы советуете прочитать эту книгу?

— Я, как ни странно, советую прочитать эту книгу мужчинам, потому что женщины и так знают эти проблемы, о которых я здесь пишу. А вот мужчины, к сожалению, этих проблем не знают. И я их не знал, пока не начал работать над судьбой Дьяконовой. Для меня феминистка была некрасивая женщина, которая не может выйти замуж, и поэтому участвует в каких-то общественных тусовках. Нигилистки, безусловно, как их описал Тургенев, это карикатуры: курят, в синих очках, штанах, говорят какие-то глупости. Когда я начал изучать это внимательно, я, конечно, увидел, море женских слёз, страданий, невероятных усилий, которые предпринимали женщины XIX века для того, чтобы добиться права сказать, что они имеют те же права, что и мужчины. Избирать своё правительство, учиться в высших учебных заведениях, быть юристами, быть медиками, быть учителями, быть кем угодно в зависимости от своих интеллектуальных качеств. Про интеллектуальные качества им говорили: «У вас их нет, у вас они ниже». Веками было раздельное обучение. Мальчиков учили тому, чему нужно учить, а девочек учили шить, иностранным языкам и мужу угождать. Когда тебя так 18 веков учат, то очень сложно потом переучиться. И когда я понял, насколько серьёзна эта проблема, я стал совершенно по-другому понимать понятие «феминизм» и нигилисток стал понимать по-другому.

Я считаю, что Тургенев оболгал нигилисток в «Отцах и детях», потому что нигилистки не просто так курили, носили синие очки, надевали штаны и стригли волосы. Это был протест. Это были женщины хиппи XIX века. То есть вы хотите, чтобы в кринолинах ходили и на балах вам нравились, и в декольте, а мы вот наденем штаны, закурим, наденем синие очки... Смешно? Но вы такие же, вы же носите штаны, очки и курите. Почему вы не смешные, а мы смешные? Это был, конечно, протест, очень недолго длившийся, но яркий. Нигилистки напугали мужчин, потому что они поняли, что женщины способны на определённый акционизм. Это был акционизм XIX века. Он быстро сошёл на нет и перешёл в более рассудительное и плодотворное женское движение, результатом которого станут Бестужевские курсы и расширение прав женщин.

— Какие у вас были трудности во время написания книги?

— Это Флобер может сказать «Мадам Бовари — это я», и то я не понимаю, что он хотел сказать этой фразой. То ли Мадам Бовари — это он, то ли он — это Мадам Бовари. Самая большая проблема была вжиться. Ведь для меня, чтобы написать книгу, важно вжиться в образ героя, вжиться в образ девочки (она начинает вести дневник, когда ей 11 лет), потом девушки, у которой первые влюблённости, которая ненавидит свою мать и любит своего покойного отца, наградившего её дурною болезнью... Совсем трудно мне было вжиться в образ девушки, которая влюбилась в своего французского психиатра. Но  это было интересно и душевно. Прежде всего, не интеллектуально, а душевно.