Леонид Юзефович — о Шпалерной улице, «Большом доме» и библиофилах-каннибалах

В новом выпуске мы прогулялись с писателем и историком Леонидом Юзефовичем — лауреатом «Большой книги» и «Национального бестселлера», автором цикла о сыщике Иване Путилине, документального романа о бароне Унгерне, «Зимней дороги», «Казарозы» и других книг. Он рассказал о районе Петербурга, в котором живет большую часть года: бывшем Доме писателей на Шпалерной, особняке Кушелева-Безбородко на Гагаринской и доме Бориса Лавренева на набережной Кутузова. А также о виде на здание ФСБ, детском разочаровании в Невском проспекте и вкусных обедах в кафе «Верещагин».

Как правило, любимые места и вообще все хорошее достаются нам случайно. Уже потом мы обживаем это нечаянное приобретение, сживаемся с ним. Даже спутник или спутница жизни редко становится результатом нашего сознательного выбора, обычно это происходит как-то само собой. На Шпалерной я оказался одиннадцать лет назад, ничего про нее не знал, но постепенно она стала моей. Это наш общий путь — мы присваиваем, осваиваем и утепляем своей любовью ту часть мира, которая нам досталась по воле случая.

Я много хожу пешком по Петербургу, но мое личное городское пространство относительно невелико. Оно располагается между улицей Пестеля и Литейным мостом. Первая стадия приближения к дому — когда из центра дохожу до Пестеля. А когда дохожу до Шпалерной — все, я уже дома.

Это особняк графа Александра Дмитриевича Шереметева. До начала 1990-х здесь находился ленинградский Дом писателя. Меня приняли в Союз писателей еще при СССР, но здесь я ни разу не бывал — в Ленинград приезжал редко. Зато этот дом присутствует в важном для меня романе «Член общества, или Голодное время» прекрасного петербургского писателя и моего друга Сергея Носова. Книга вышла в 2000-м, а действие романа происходит в 1991-м. Это, может быть, лучший роман о том времени.

Его сюжет разворачивается вокруг Дома писателя, где располагается штаб-квартира некоего общества библиофилов. Оно улавливает в свои сети главного героя романа, счастливого обладателя полного собрания сочинений Достоевского. В результате все кончается плохо: общество библиофилов оказывается обществом антропофагов, которые заманивают и пожирают наивных любителей книг. Для меня эти библиофилы-каннибалы — метафора советской перестроечной интеллигенции. Впрочем, символ настолько емкий, что одним этим толкованием не исчерпывается.

Шпалерная от Гагаринской до Литейного — один из самых опасных в геологическом плане участков Петербурга. Тут есть пустоты в почве, следы таинственной игры грунтовых вод. В романе Носова один такой провал располагается прямо под Домом писателя. Инфернальные библиофилы превратили его в трапезную и поедают там тела своих простодушных жертв.

Писатели приняли активное участие в горбачевской перестройке, а в итоге лишились своего дома. В начале1990-х он сгорел и несколько лет простоял в руинах. Носов рассказывал мне, как однажды вместе с поэтом Геннадием Григорьевым упросили сторожа пропустить их сюда ночью. Они бродили по пустым обгорелым залам, сквозь разрушенную крышу светилось ночное небо. В Доме писателя была громадная библиотека, ее собирали десятилетиями, но где она теперь, неизвестно. Никто не знает, куда делись и два старинных бильярда, на которых играли Зощенко, Маяковский, другие советские классики. Стоявший при входе бюст Маяковского тоже пропал бесследно.

У графа Шереметева, которому этот дом принадлежал до революции, было оригинальное хобби: он наряжался пожарным, ездил с ними на учения, жертвовал деньги на пожарные отделы в Петербурге. Есть тут странная рифма: человек всю жизнь боролся с пожарами, а его дом сгорел. Что это — ирония истории, насмешка над нашими иллюзиями? Не знаю.

Потом особняк восстановили, но кто им владеет и что в нем сейчас происходит, я сказать не могу. Носов — тоже. Здание содержится в идеальном порядке, хотя в нем явно никто не живет, по вечерам окна темны и безжизненны. Никакой вывески у входа нет. Его нынешнее назначение для меня загадка.

Вообще, со Шпалерной связаны не самые веселые страницы нашей литературы. В 1930-х на ней (№ 25, рядом с «Большим домом») находилась следственная тюрьма НКВД, и по Литейному, набережной Робеспьера, самой Шпалерной (в те годы — Воинова) к этой тюрьме тянулись многочасовые молчаливые очереди — в основном из женщин. Среди них были Анна Ахматова и Лидия Чуковская. Первая хотела узнать о судьбе арестованного сына, вторая — мужа. Свои тогдашние мытарства Лидия Корнеевна описала в повести «Софья Петровна» — из нее я знаю, что эти скорбные очереди проходили и возле моего дома.

Мы прошли от особняка Шереметева по Кутузовской набережной, мимо дома, где жил писатель Борис Лавренев. На нем есть мемориальная доска — правда, ее давно не чистили. Лавренев почти забыт, но в моей юности это был очень важный писатель.

Мой многолетний интерес к истории Гражданской войны начался именно с Лавренева. В юности меня потряс снятый по его повести «Сорок первый» фильм Григория Чухрая. Правда, в повести все жестче. В фильме Марютка убивает своего возлюбленного, поручика Говоруху-Отрока, выстрелом в спину, а у Лавренева — забыть это невозможно! — на морском берегу стреляет ему в затылок. Он падает лицом вниз, в воду. Она в ужасе от того, что сделала, подбегает к нему и видит его выбитый пулей синий-синий глаз, на нитке нерва плавающий в воде.

Лавренев закончил жизнь как официозный советский писатель: обличал врагов социализма, разоблачал американский империализм. Однако после революции успел послужить не только в Красной армии, но и в Белой — у генерала Корнилова. Он чувствовал правду обеих сторон в Гражданской войне, и отзвук этого понимания слышен в его ранней прозе.

Возле дома Лавренева я всегда вспоминаю, что многим ему обязан. Хорошо бы почистить его мемориальную доску.

На Литейный я ходить не люблю — там слишком шумно, слишком большое движение. Обычно, когда выхожу из дома и направляюсь в центр, иду по Шпалерной к Гагаринской. И упираюсь в фасад дворца, который иногда называют «малым Мраморным». В нем разместился Европейский университет, но меня больше волнует история прежних его владельцев. Самый замечательный из них — великий князь Николай Константинович, внук Николая I и племянник Александра II. Он был непохож на остальных Романовых. Первым из императорской семьи окончил высшее учебное заведение, стал профессиональным военным, отличился при завоевании Средней Азии. У него была любовница — американская танцовщица Фанни Лир. Чтобы раздобыть денег ей на подарки, Николай Константинович вынул несколько бриллиантов из оклада фамильной иконы, а его адъютант отнес их в ломбард. Дело вскрылось, разразился страшный скандал. Николая Константиновича объявили душевнобольным и выслали в Ташкент, но он там не растерялся и занялся бизнесом: основывал фабрики, строил железные дороги, прокладывал оросительные каналы в Голодной степи. Стал буквально миллиардером. Жалкие двести тысяч рублей, которые он ежегодно получал из Петербурга на расходы, не шли ни в какое сравнение с его капиталами. Ему повезло умереть своей смертью в начале 1918-го, а его внучка Наталья еще до революции страстно увлекалась ездой на мотоцикле. Она осталась в СССР, жила в Москве под фамилией Андросова, участвовала в соревнованиях по мотоциклетному спорту, выступала в аттракционе «Гонки по вертикали» в парке имени Горького. Между прочим, эта праправнучка Николая I была не чужда литературе. Сама ничего не сочиняла, зато дружила с Евтушенко, Вознесенским, Нагибиным, Галичем. Есть что-то фантастическое и волнующее в истории великой княжны, ставшей советской мотогонщицей. Не думаю, что я когда-нибудь о ней узнал, если бы не жил на Шпалерной.

В Европейском университете я был лишь однажды — на научной конференции по проблемам биографического жанра. Прослушал, в частности, доклад о том, что правильнее начинать биографию человека не с рождения, а с зачатия, как принято в буддийских странах. Тут же мне вспомнилась одна реальная история, которую я описал в романе «Журавли и карлики». У меня есть друг, мама у него русская, а папа — монгол, монгольский генерал. Но в детстве этот генерал был послушником в буддийском монастыре. Когда он вышел на пенсию, мой друг перевез его из Монголии в Москву и усадил писать мемуары. Как-то встречаемся, я спрашиваю: «Саша, как твой отец? Пишет мемуары?» Он говорит: «Пишет». Через год опять встречаемся: «Ну как, пишет?» — «Пишет». — «До какого времени дошел?» И тут Саша отвечает со смущенной улыбкой: «Заканчивает внутриутробный период».

Впервые я увидел Ленинград, когда мне было 12 лет. Здесь жила мамина двоюродная сестра. Мама попросила ее принять меня и показать город. На каникулах меня посадили на поезд в Перми — тогда для детей никаких документов не требовалось, надо было просто поговорить с проводницей — и через двое с половиной суток тетя Люся встретила меня на Московском вокзале. Дней пять я прожил у нее на Кирочной, тогда — Салтыкова-Щедрина. Она сводила меня в Эрмитаж и Русский музей, погуляла со мной по Невскому.

Моя бабушка перед революцией год или два проучилась на каких-то курсах в Петрограде, и когда я уезжал, она мне сказала: «Ты увидишь Невский проспект — это такая широкая улица, что в мое время люди брали извозчика, чтобы переехать с одной ее стороны на другую». Было это метафорой или шуткой, не знаю, но в результате Невский меня разочаровал. Я ожидал совершенно иных масштабов. То же и с Невой. Я думал увидеть исполинскую реку вроде Амазонки, а увидел, по моим понятиям, достаточно обыкновенную. Впрочем, по дороге в Ленинград мои ожидания обманула еще и Волга. Я вырос на Каме, а Кама по размаху не уступает ни Волге в районе Нижнего Новгорода, где мы ее переезжали, ни Неве.

Недалеко от меня, на углу Шпалерной и Литейного, расположен «Большой дом» — управление ФСБ. Из моего окна виден край этого здания. Когда я здесь поселился, сосед сказал, что это самый высокий дом в Петербурге. Я не понял. Вот вы знаете, почему он самый высокий? Потому что «из его подвалов Магадан виден». Шутка сталинских времен.

Еще о политике: на Шпалерной находится молодежное отделение партии «Яблоко». Я часто прохожу мимо и раньше видел, как за окном юные активисты пили чай с баранками. Сейчас что-то не пьют. На вид уютно у них там — правда, обшарпанно.

Шпалерная, 1 — «Ретрокафе Верещагин». Это не тот Верещагин, который художник-баталист, а обаятельный отставной таможенник из фильма «Белое солнце пустыни». Внутри все как у него дома: цветные подушки, рушники и сабли на стенах. Это потому что рядом таможня — сотрудники ходят туда обедать. Я тоже там обедаю, когда живу один. Вкусно и недорого.

Года три-четыре назад на меня вышли члены инициативной группы, занимающейся историей дома на Кирочной, 24 (дом Бака. — Прим. ред.). В этом же доме жила когда-то родная сестра моего деда, известная в предреволюционные годы певица и танцовщица Бэла Георгиевна Казароза-Шеншева. Она прототип главной героини моего романа «Казароза». Кстати, этот роман только что переиздан в АСТ, в редакции Елены Шубиной. Лет десять назад по нему был снят телевизионный фильм, роль Казарозы исполняет Оксана Фандера.

Настоящая Казароза танцевала на столах в «Бродячей собаке», пела песенки на стихи Михаила Кузмина, играла в «Доме интермедий» у Мейерхольда. У Блока есть посвященные ей стихи. И у Тэффи: «Быть может, родина ее на островах Таити / Быть может, ей всегда всего пятнадцать лет…» В Русском музее хранится портрет Казарозы, написанный одним из ее мужей, известным художником Александром Яковлевым.

Последним ее мужем был театральный деятель Николай Волков. В конце 1920-х он ушел от нее к Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой, вдове Антона Павловича. Как шутит моя дочь, мы с Чеховым в свойстве: третий муж моей двоюродной прабабушки был женат на его вдове. Когда Волков бросил Казарозу, она покончила собой — вскрыла себе вены. К тому времени у нее пропал голос, еще раньше умер ее маленький сын от Яковлева. Ей было всего 38 лет, но жить стало не для кого и незачем.

В Москве никакого единого мнения у ее жителей быть не может, потому что это гигантский мегаполис, там всё разное, все разные. Москвич — понятие условное, а петербуржец — реальное. Соответственно, его мнение — не абстракция, не фикция. Меня это радует, но на градозащитные и прочие митинги я все-таки не хожу. У меня низкий градус общественного темперамента. К тому же в последние годы жизнь невероятно усложнилась — человеку трудно стало сформировать свою позицию по тем вопросам, которые не входят в его профессиональную компетенцию. В советское время с этим было проще. Сейчас, чтобы выработать собственное мнение, нужно предельно упростить проблему, отсечь очень большой пласт реальности. Не все на это способны.

О книге