30 глав АСТ: интервью с Владимиром Познером

«30 глав АСТ» начинаются! Это серия встреч с писателями и знаковыми авторами издательства, приуроченная к 30-летнему юбилею АСТ. И сегодня в гостях — тележурналист и ведущий Владимир Познер.

— Владимир Владимирович, здравствуйте!

— Добрый день!

— Спасибо, что к нам присоединились.

— Спасибо, что позвали.

— У нас сразу два повода поговорить и встретиться: помимо юбилея АСТ, еще и переиздание вашей книги «Одноэтажная Америка». Cпустя 11 лет она снова вышла. Причем текст тот же, но много ваших новых фотографий. Почему раньше ваших фотографий не было? 

— Вы знаете, трудно мне ответить на этот вопрос. Просто книги не очень сильно иллюстрировали и брали не много фотографий. В основном, это были все равно мои фотографии, но немного. А тут, в связи с этими двумя другими книжками, которые как раз основаны на моих фотографиях, было решено издать и эту. Я еще не видел ее. Сейчас первый раз. 

— Но, кстати, очень красивые фотографии. Я перед этим интервью посмотрел. 

— Но я вообще фотограф-любитель. У меня, наверное, 6 камер разных. Я очень увлечен и обожаю фотографию. Когда я был маленький еще, я познакомился с Анри Картье-Брессоном, который был другом моих отца и матери, величайший французский фотограф. И он мне рассказывал о фотографии. У него была Leica — самая простая. И вот он объяснял мне, что такое фотография. Я тогда увлекся, но мне не купили Leica на день рождения, мне купили Kodak — маленькую квадратную коробочку такую. Я начал снимать, и мне было, наверное, лет 10. Сам проявлял, печатал. Я просто обожаю это дело. Вообще считаю, что фотография — это искусство и, конечно, документ, потрясающий документ.

— А сейчас печатаете фотографии? 

— Я уже на пленку не снимаю. 

— Понятно, что не на пленку. У меня всегда проблема после поездок: выбрать и напечатать лучшие фотографии и в альбом вставить. 

— Так и делаю. Причем первые мои альбомы относятся к моей прабабушке с папиной стороны. Его бабушка с мужем открыли фотографию в Кронштадте. Что там делали евреи в Кронштадте на военно-морской базе, я не знаю, но тем не менее. Потом они переехали в Питер, и на Невском проспекте в доме № 66 была «Фотография Перла». Это фамилия бабушки моего отца. Поэтому у меня много фотографий семейных, которые относятся к 70-м, 80-м годам XIX века. И у моей матери то же самое. Мои альбомы — бесценные вещи, потому что это очень старые и совершенно уникальные фотографии. Ну вот и я тщательно собираю все, отстаю, не успеваю вклеивать. Но все-таки, все-таки... 

— Часто их пересматриваете? Вот после поездок, учитывая ваш плотный график. 

— Да, это я очень люблю. Вечерами просто достаю, смотрю. Все-таки не знаю, как это объяснить вам, но я предпочитаю смотреть печатные и помещенные в альбом фотографии, чем, скажем, в телефоне. Телефон — это все такого маленького размера. Ну что это?! А у меня формат А4. Да, я люблю. И потом я люблю больше черно-белые фото, чем цветные. Хотя вроде жизнь у нас цветная, и цвет на снимке выглядит более реалистично. Но на самом деле черно-белое изображение что-то передает такое, чего в цвете не найдешь. Снимаешь, например, потрясающий заход солнца — понятно, что в цвете. Но портрет, лицо... 

— Кстати, я недавно пересматривал «Одноэтажную Америку», причем до того, как узнал, что мы будем с вами общаться. Когда она вышла в 2008 году, я отрывками смотрел по ТВ, а сейчас на сайте официально все серии посмотрел. И теперь несколько вопросов по «Одноэтажной Америке». Там вы подшучивали над Ургантом, сказали: «У нас вот фотограф — это Ваня Ургант!» — и показали, как он фотографирует. А вас с камерой я там не видел. Оказывается, вы фотографируете. 

— И гораздо больше, чем он. 

— А почему не сняли этот момент? 

— Не знаю. Тот фильм был первым нашим опытом. И я глубоко признателен Ильфу и Петрову за эту книгу, потому что она меня сподвигла на то, чтобы сделать этот фильм. Я мечтал о нем больше 25 лет. Но, будучи невыездным в советское время и потом не имея денег в постсоветское время, снять такой фильм было нереально. В конце концов удалось повторить поездку Ильфа и Петрова 1935 года в 2006-м. Это было поразительно интересно. Я считал, уж чего-чего, а Америку-то я знаю — я там вырос. В итоге я понял, как мало я знал, пока не влез в это дело и не начал общаться вне своего круга, а с совсем другими людьми. Это было потрясающе! Я еще раз поехал бы и поснимал бы, если бы мог. Я считаю, что Америка, может быть, одна из самых-самых интересных стран. Потом... Для меня она родная. В общем, я к ней отношусь особым образом.

— Говоря о близком круге... Опять-таки я с удивлением узнал, что ведущим в итоге был Брайан Кан, а не Фил Донахью. Хотя тот, кто читал вашу книгу, знает, что Фил Донахью — ваш друг и товарищ. Почему не Фил Донахью? 

— Объясню вам, почему не Фил Донахью. Во-первых, потому что он к этому времени уже не работал: он ушел, или его ушли... 

— Но это же фильм для нас, для российского телевидения. 

— Да, понимаете, он не мог быть, как вам высказать, не главным. Фил Донахью — это такое в Америке явление. Вот он мог бы быть Ваней Ургантом, то есть полноценным партнером. А быть просто американским голосом, который нас поправляет — это не его дело совсем. Поэтому Брайан. 

— Вы в фильме сказали, что мы сейчас поедем в Мемфис, и я решил: «О, сейчас будет Грейсленд — поместье Элвиса Пресли!» Оказалось — больница. Не то чтобы я против больниц, но я не понял: «А где Элвис Пресли?» Для человека, который не был в Мемфисе, этот город ассоциируется именно с Элвисом. 

— Я согласен с вами. Вообще говоря, сегодня я бы кое-что поменял. Хотя вот та больница крайне важна для понимания Америки. Давайте не забывать, что она абсолютно частная. Что она создана на пожертвование благодарного эмигранта, чьи родители приехали из Ливии. Что она лечит детей бесплатно, чего в Америке очень мало. Что она уникальная совершенно в этом смысле больница. И поэтому я считал важным еще показать, что она не только лечит, но там есть и научно-исследовательская часть. Ее стоимость 1 миллиард долларов в год! Это собирают люди, которые присылают деньги. Обыкновенные американцы: кто-то — 5 долларов, кто-то — 5 миллионов. Не в этом же дело, правда? Но это поразительная совершенно вещь, которая на таком уровне бывает только в Соединенных Штатах. И хотя Элвис Пресли, конечно, — это одно из выражений Америки, несомненно. Но в данном случае я, наверное, считал, что больница важнее.

— Вопрос о музыке. Майкл Джексон, вот у вас к нему отношение изменилось после того, как вышли все эти фильмы про него? 

— Как к человеку или как к артисту? 

— И так, и так. Я на всякий случай напомню, что вышли разоблачающие Майкла Джексона фильмы на HBO и других каналах — его стали удалять из хит-парадов, из мультиков... 

— У меня никакого отношения к нему, как к человеку, не было. Я его не знал — он всегда казался мне немножко странным. Я был на его концерте живьем. Я это видел. И, конечно, как артист, он был абсолютно выдающимся,, уникальным человеком. Причем не то, как он пел, а как двигался — это просто невероятно. Мой любимый американский танцор, если можно так сказать. Один белый человек, чье имя вдруг у меня выскочило из головы, который увидел Майкла Джексона еще в пятилетнем возрасте, сказал: «Это будущий великий артист». Я очень высокого ценил его как артиста и продолжаю так ценить. Что касается его человеческих черт, то, так как я никак не относился к нему, я и продолжаю никак не относиться. Насколько все это правда, насколько это так или не так? Я понимаю, что на этом скандале можно много денег заработать и привлечь благодаря нему большое внимание. Как-то в эту сторону меня не тянет. 

— Теперь возвращаемся обратно к «Одноэтажной Америке». В следующем году будет 15 лет, как вы сняли фильм. И вы сказали, что готовы были бы вернуться. Может быть, уже есть план? Пройти по своим же следам, посмотреть, как изменились люди. У вас там были дети, смертник. 

— Может быть, я не знаю. Отношения сейчас в Америке такие скверные. Я боюсь, что, во-первых, не найдется спонсора, чтобы оплатить проект, и нам работать в Америке будет очень непросто, как только узнают, что русская группа. Я боюсь, что вряд ли это получится. Я бы очень хотел, но, думаю, шансов мало. 

— Я об этом тоже подумал. Когда у вас была серия о том, что вы приехали на базу военно-морского флота, у меня тогда возник вопрос, как у журналиста: с одной стороны, я понимаю, почему вы спрашивали об Ираке, но с другой, вы же на базе! Можно же было показать, как там все устроено... 

— Нет, это нам не показывали. Нас допустили на корабль. И только в определенную часть корабля. Не было ни одного матроса, никого — пустота вообще. Только три молодых человека, которых выделили сопровождать нас. Симпатичные такие, красивые парни. Вот, собственно, это была такая подстава. И, конечно, нашу беседу с ними слушали в четыре уха, и, как только пошел разговор на неприятную тему, тут же появился, не капитан правда, а его первый помощник: «Стоп! Зачем вы задаете такие вопросы?» В общем, нас с позором выставили.

— Я думаю, что сегодня точно бы не пустили. 

— Даже близко нет. 

— Допустим, вы снова в Америке, и есть бюджет, есть все! Что бы вы сегодня снимали? 

— Ну, во-первых, я бы сегодня уделил гораздо больше внимания вопросу чернокожих, который у нас вообще не понимают. Совершенно не понимают, что там происходит. Судя по тем картинкам, которые показывают по телевидению и которые являются абсолютно подставными. Этому я уделил бы гораздо больше внимания, несомненно. И также я бы уделил внимание тому, как Америка за короткий срок просто раскололась надвое. Еще в 2006 году, если, предположим, я и мой друг голосовали за разных кандидатов, то кто бы ни победил, мы все равно оба считали бы, что это наш президент. А сегодня половина Америки говорит: «Дональд Трамп не наш президент. Не наш!» И если Трамп проиграет, а шансы такие есть довольно очевидные, то я не удивлюсь тому, что будут какие-то вооруженные столкновения. 

То есть — «Что произошло с Америкой?». И другой вопрос, который меня очень интересует, — это «В какой степени знаменитые американские идеалы, знаменитая американская мечта еще жива?» Мне кажется, она еле-еле дышит. Хотя бы об этих вещах больше говорил бы, чем тогда. 

— Трампу 74 года. Байдену, который его конкурент и у которого больше шансов, 78 лет. И у меня вопрос: «А где Кеннеди? Где молодые политики?» 

— Это хороший вопрос, но вы понимаете, что он риторический. Вы понимаете, что такая великая страна стоит перед этим выбором. Они не смогли найти ничего лучше, чем вот эти два человека. В сумме их возраст под 150 лет. Не самые блестящие, не самые эрудированные... И это в такой стране! Я вообще-то считаю, что Кеннеди — это пик. Америка достигла при нем своего апогея. И после его убийства и убийства его брата она пошла потихоньку, потихоньку, потихоньку вниз. И продолжает идти, причем все быстрее. 

По-видимому, люди талантливые просто не хотят во власть. Потому что пресса и конкуренты начинают копаться в личном белье, вытаскивают всю грязь, какую только можно. Когда-то все-таки у американских средств массовой информации были неписаные законы — те вещи, которые делать нельзя, неприлично в конце концов. А сейчас уже нет — охота на политиков открыта. И, кто хочет выворачивать наружу, с кем он спал, как он спал, спал ли, ну и так далее, вы понимаете. 

Вот, кстати говоря. Джон Фицджеральд Кеннеди очень любил женщин, и у него было их множество, но он никогда об этом не говорили! Ну причем тут это? 

— У меня есть книжка, толстенная, об его убийстве. Прям такое исследование. 

— Кто автор, не помните ли? Не Познер по фамилии? Потому что есть такой Джеральд Познер, который написал в свое время книгу Case closed («Дело закрыто»), в которой он доказывает, что все ясно: никакого заговора, все просто — убийца-одиночка. Я жил в Америке, когда вышла эта книжка. 

— А для вас тоже это дело закрыто? 

— Совершенно нет. Я абсолютно убежден, что это, конечно, был заговор. Я даже понимаю, чей, скорее всего, заговор. Но это, и если когда-нибудь будет обнародовано, то нескоро. Потому что это страшный удар по национальной репутации.

— Снова возвращаемся к «Одноэтажной Америке». Вы сказали, что больше внимания уделили бы вопросу темнокожего населения. Это были бы города, связанные с ними? Там, где были столкновения? Или исторически важные места? 

— Это были бы и города, и разговоры с живыми людьми. Исторически речь идет о периоде, который длится 400 лет. С момента привоза первого раба до момента освобождения прошло 200 лет. А потом еще прошло 160, пока кончилась агрегация. И вы понимаете, что если вы превращаете какую-то группу людей в рабов и держите их потом в таком состоянии на протяжении нескольких поколений, то у них формируется определенный генотип, убеждение в том, что отвечает за все хозяин. И это нормально, когда ты раб. А когда тебя освободили, а ты продолжаешь так считать, то что с тобой делать-то вообще? Это продолжает сказываться на психологии. И в России есть похожее. Все-таки крепостное право — это очень похожая вещь. Вот совсем недавно был у меня такой случай. Я играю по утрам в теннис. Я выхожу из здания, где корты, и там припаркована машина под знаком «Парковка запрещена». Я говорю водителю: «Вы почему тут стоите?» Он отвечает: «Я шефа жду». Я подумал, если бы он сказал «Жду барина», было бы точно также. То есть до сих пор этот барин. Все сохраняется. И вот это мышление, что «они за все отвечают, не я». Отвечают они — путин-шмутин и так далее. Понимаете, это тоже наследие рабского мышления, что «я тут не причем». 

И вот, когда миллионы людей — 12% населения — оттуда, да еще с внутренним убеждением, что они люди второго сорта. Как быть с ними? Как их вывести из этого состояния? Джеймс Болдуин, замечательный негритянский писатель, написал когда-то книгу, которая по-английски называется The Fire Next Time («В следующий раз пожар»), и заметил: «Это кончится пожаром, если вы не измените своего отношения». Еще в 1860 году Линкольн говорил, что если мы этих людей лишим последних черт человечности, если мы им докажем, что они не совсем люди, то мы не должны удивиться, когда они кинутся на нас и начнут рвать на части. Это тогда еще все было. Но у нас настолько не понимают этого. У нас только видят, как громят магазины. 

Я всегда говорю: «Согласитесь, чтобы что-то обсуждать, надо предмет знать. Вам не кажется, что вам надо знать предмет? Вы же ничего не знаете! Вы, может быть, читали „Хижину дяди Тома“, и то я сомневаюсь». Но это очень серьезные проблемы. А нам показывают по телевизору выборочные места с определенной целью, и мы, конечно, охотно глотаем эту приманку.

— Говоря, кстати, о том, как Америка изменилась... На днях была новость об Американской киноакадемии, что появились стандарты. Уточню, что новый стандарт для фильмов, претендующих на «Оскар», заключается в том, что «...один из главных героев или героев второго плана должен быть темнокожим, азиатом, латиноамериканцем и так далее. Не менее 30% актерского состава должно быть представлено женщинами, этническими представителями, членами ЛГБТ-сообщества, и основная тема должна касаться расовых, гендерных вопросов». Вы это комментировали и написали следующее: «Эти нововведения имеют глубокий смысл — привлечь к производству фильмов тех, кого долго игнорировали в американском обществе». И у меня вопрос: а как же свобода? Свобода выбора режиссера, свобода продюсера... 

— Я вам скажу. Во-первых, давайте так. Это относится только к номинации «Лучший фильм». Ни «Лучший актер», ни «Лучшая актриса», ни «Лучший сценарий», ни «Лучший режиссер» — только «Лучший фильм». А этих номинаций очень много. Раз. Во-вторых, это правило вступает в действие только в 2024 году. Академия американского киноискусства — это что, идиоты? Вы бы подумали, почему они это делают. Кроме того, из всех поставленных условий, а их 4 главных, нужно соблюдать хотя бы два. Слушайте, Америка страна многонациональная, многоэтническая, ничуть не меньше, чем Россия, а в кино получается, что она чуть ли не моноэтническая. Это неправильно. Конечно, сомнительно, что такие параметры можно в процентах измерить. Может быть, надо было бы как-то по-другому это сделать, но попытка исправить ситуацию — это правильная вещь. 

— Но немножко насильно делается... 

— Ну ты не обязан. Конечно, если хочешь получить «Лучший фильм», тогда ты должен это соблюдать. Ну вот такие вот правила. Мне кажется, что в принципе посыл правильный. Так же, как в свое время правильным был посыл политкорректности. Но тут очень трудно найти эту золотую середину. Обязательно идет перехлест. Вот, скажем, с ЛГБТ — это явный перехлест идет. Существуют эти бесконечные категории, и не дай бог сказать что-то не так. 

— Возвращаясь к фильму... Понятно, что новые политические события нашли бы отражение, а культурно что-то поменялось бы? Какие-то новые места? 

— Я бы посетил другие города. Но некоторые ключевые тоже надо оставить. Без Нью-Йорка я бы не обошелся. Без Чикаго и без Нового Орлеана я бы не обошелся. Но есть целый ряд других городов, в которые я бы хотел поехать, чтобы больше об истории поговорить. Например, в Бостон, потому что вообще история американской революции, войны за независимость связана с Бостоном. 

— А какие еще города? Вот так навскидку, которые именно вы бы хотели показать. Это очень интересно зрителям ... 

— Я бы хотел показать некоторые среднеамериканские города, такие как Канзас-Сити, Луисвилл, Цинциннати. Средняя Америка, которая на мой взгляд ужасно пугает, но надо бы знать, что это такое. И потом побывать в совсем маленьких... 

— А они остались? 

— Их много — там, где 50 000 человек или меньше. Маленькие города, такие американские. Показать, как там все устроено. Показать американцев. Это ведь очень своеобразные люди. С одной стороны, как правило, очень открытые, очень радушные. И в то же время абсолютно необразованные, ничего не знающие, в основном смотрящие в свой пупок. Это было бы очень тоже интересно. Но я вам скажу откровенно, поскольку я понимаю, что это нереально, я об этом не думаю. Я думаю, какую посетить следующую страну после Японии... Вот, скорее, Турция меня страшно интересует. Все-таки это древнейшая культура: Константинополь, Османская империя — это невероятно интересная страна. У меня остались две страны, в которые я вот хотел бы. Это Турция и Индия. Потому что Индия тоже невероятно интересная страна. Китай — да, но я в Китай не поеду. Просто в тоталитарные страны я ездить не хочу. Я понимаю, что там не дадут ничего сделать так, как ты хочешь. Я не поеду туда, я не поеду в Северную Корею. Не потому, что я боюсь, нет. Не хочу — и все. Ну Австралия... 

— Я просто тоже сейчас об Австралии подумал. Мне кажется, она вам близка, в том плане, что язык и культура... 

— Язык, конечно. И потом... Это тоже страна иммигрантов — так же, как Америка, — и даже, можно сказать, страна бандитов. В Англии людям говорили: «Либо повесить, либо туда». И многие выбирали повесить, потому что страшно туда! Может быть, Австралия. Но пока что мы настолько заняты своим японским фильмом. Мы надеемся его закончить к концу октября.

— Название «Обратная сторона кимоно» озвучил Иван Ургант. Этот фильм оказался для вас самым сложным. Вы думали его бросить. Это для вас вызов такой был? Не сломаться, не бросить и продолжить? 

— Да, конечно. Потому что настолько все было непривычно, настолько ничего не удавалось вначале, настолько я не понимал, как надо задавать вопросы японцам, что просто в какой-то момент решил, что нет и нет, ну не получается. Потому что, когда я был в Скандинавии, я тоже по-шведски не говорил, но никаких затруднений не испытывал. Японцы, когда они говорят по-английски, они думают только, что говорят по-английски: они ужасно плохо говорят. И все вокруг, конечно, на японском. А потом начинаешь понимать, что перевод совершенно не соответствует тому, что ты сказал, потому что слова эти по-японски означают другое. 

Ну вот у меня был пример с одной чудесной японкой. Которая, кстати говоря, выросла в Англии и поэтому прекрасно говорит по-английски. Я ей говорю: «Но вы же считаете нас варварами?» А она говорит: «Да. Но только мы “варвары” понимаем не так. А мы понимаем “варвары” как неуклюжие, как слон в посудной лавке. Вы размахиваете руками и выставляете ноги, громко говорите, не умеете мелкие вещи делать. Вот вы неуклюжий». А по-русски «варвар» – это совсем другое. Поэтому, если бы она не объяснила… 

И это постоянно так. Когда японец тебе говорит «спасибо» и ты думаешь, ну «спасибо» — это «спасибо»… Нет! Он говорит тебе: «Ах, как мне тяжело!» Почему? Да потому что ты ему сделал нечто приятное, за что он тебе благодарен. Значит, он должен вернуть тебе эту благодарность. Он об этом думает постоянно, что он тебе должен. «Ах как мне тяжело» – вот что значит «спасибо». 

И вот ты все время сталкиваешься с этим, и пока ты поймешь… Единственное, что меня спасло, – это чувство полной беспомощности и искреннее желание их понять. Японцы просто видели, что я страдаю, и они сжалились. Со мной они действительно говорили. Потрясающе. Они такие замечательные. Они потрясающие совершенно люди. Настолько трогательные. Просто я влюбился совершенно. Я понимаю, что я там жить не смог бы, и потом порядки, конечно, другие. Но в то же время страна вызывает такое восхищение! Несколько раз у меня просто слезы были на глазах от того, как они говорят. Это отдельная порода. Она сохранилась – ей же очень много тысяч лет. Она ни с чем не перемешалась, она не разбавлена ничем. Это что-то такое просто необыкновенное.

— А вам в итоге удалось понять, как они добились успеха? В том плане, что это одна из самых развитых экономик мира... 

— Конечно. Я думаю, что главное — это самураи. Когда все междоусобные войны закончились, то самураи стали чиновниками. И в течение 300 лет они управляли страной. Они написали все положения и все законы, причем подробнейшим образом: какую одежду должен носить крестьянин, какой у него должен быть дом, какие украшения могут быть в этом доме, какой дом должен быть у торговца, какой дом должен быть у военного, как он должен быть одет, как-то, как се. То есть нет вещи, которую бы они пропустили. И в течение 300 лет весь японский народ, как один человек, исполнял это. Поэтому в момент, когда один премьер-министр решил, что пора индустриализацию развивать, то вся страна, как один человек, пошла за ним добровольно и с восторгом. И, конечно, успех поразительный. Но успех именно для экономики, где один человек делает только одну операцию, а другой человек делает другую. Но, когда уже индустриализация прошла и пошел хай-тек, такой уклад не годится. И Япония пошла вниз. Она была на первом месте по экономическому развитию, а сейчас она уже на третьем. Потому что надо людей перевоспитывать. Люди ведь приказы как получают? От начальника вниз по цепочке. И обратно тоже только так. То есть прямо ничего не решается. Иерархия во всем: в каждом решении, в каждом шаге — все прописано, и привыкли только так. И, конечно, это очень тормозит сейчас. Например, раньше ты пришел в компанию работать — ты там до своей смерти: это твой дом, твой отец, твоя мать. Сейчас, конечно, все меняется. Таких компаний уже нет. Поэтому идет слом. Но в каждом японце сидит самурай. Это точно совершенно. 

— Самурай в каком смысле? Что он готов пожертвовать собой? 

— Это философия, определенный взгляд на жизнь. Мы то до сих пор думаем, что это те, кто харакири делают или сэппуку. Нет, это не самураи. Харакири — это самоубийство, как выброситься из окна. Сэппуку — это ритуал. Это делается только в определенных случаях. Это делается определенным образом. Это делается вместе с другом, который отрубит тебе голову в тот момент, когда ты это сделаешь, чтобы не очень мучился. Это делается для офицеров, чтобы с честью умереть, а не быть повешенным, если их приговорили к смерти. Это проявление мужества. Это особое совершенно дело. Самураи — это были служивые люди, которые защищали интересы какого-нибудь князя. А потом, когда они очень продвинулись и появились новые военные лидеры, когда императора, который происходит от богини солнца, отставили, чтобы он там занимался своим божественным делом, они пришли к управлению страной. Вот это было время, те самые 300 лет, когда Япония была совершенно закрыта для мира. И они добились огромных результатов. 

— А цветение сакуры успели снять? Для меня Япония — это сакура! 

— Нет, не успели. Это был апрель — мы не попали. И потом, вы знаете, в чем смысл этого фильма, как и всех моих фильмов? Думаю, все-таки проникнуть вглубь и показать, что это за страна, что это за люди. Сакура тоже красиво, конечно, но, знаете, глицинии тоже очень красиво цветут. Хотя, конечно, жалко, что не сняли. Очень все медленно в Японии решается, и на все нужно разрешение. Можно получить разрешение, но без разрешения вы не можете делать ничего. 

— У меня есть пара вопросов о литературе и нашей стране. Недавно был опрос к 1-му сентября: «Что бы читатели хотели добавить в школьную программу, а что хотели бы убрать?». И вот здесь интересно. Начнем с того, что предложили убрать лагерную прозу: «Один день Ивана Денисовича» Солженицына и «Колымские рассказы» Шаламова. Вы как считаете, их нужно проходить в школе? 

— Обязательно! 

— Почему? 

— Школьники должны знать об этом прошлом обязательно. Вы знаете, у меня есть внук Коля, который родился в Германии, — немецкий мальчик, говорит по-русски. И как-то, когда я к нему приехал в Берлин, ему было лет десять, я его спросил: «Колечка, а скажи, что вам рассказывают о Гитлере в школе?» Он говорит: «Нам говорят так, что не только Гитлер виноват в том, что было, и не только нацистская партия, а виноват весь немецкий народ. Потому что немецкий народ поддержал Гитлера». Это говорят 10-летним детям. Я прям шляпу снимаю. То есть вы ответственны, вы отвечаете. Сейчас Коле 25 лет, и он прекрасно осведомлен о том, что было. И я считаю, что обязательно надо знать темные стороны своей истории. Обязательно. 

— При этом добавили бы «Гарри Поттера». Большинство опрошенных сказали, что его нужно проходить в школе. 

— Ну проходить его не надо. Это очень симпатичные книжки. В свое время, когда я был мальчиком в Америке, был такой писатель Фрэнк Баум. Он придумал «Волшебника из страны Оз», которого украл наш и написал «Волшебника Изумрудного города». У Баума много книг было, то ли 16, то ли 17, — это приключение в Изумрудной стране. Ну в школе это никто не проходил. Читаешь — увлекательно, но не более того. Я бы не стал изучать Поттера в школе.

— На днях была опубликована статья в «Коммерсанте», что сейчас художественная литература теряет позиции в плане выручки. Оказывается, это глобальный тренд. Американский Forbes писал еще в 2018-м, что последний год, когда в Америке выручка художественной литературы превышала выручку нехудожественной, был 2013-й. Уже семь лет люди сознательно отказываются от художественной литературы. Как вы думаете, почему? 

— Они не отказываются. Их больше интересует документальная литература: биографии, история — это правда. Я думаю, что это связано с самим временем и, может быть, еще с тем, что все-таки крупных писателей сейчас не очень-то много. Одно время в Америке одновременно работали Хемингуэй, Фолкнер, Стейнбек. Там таких великих человек десять набирается. А сейчас? Все-таки художественная литература для того, чтобы она привлекала. Не порнография какая-нибудь, не детективы какие-то там непонятные, а действительно художественная литература. 

— Ну они же могут классику покупать и в Америке... 

— Могут, конечно. Но сейчас вот тренд такой, что документальная литература людей больше интересует. Я не придавал бы этому слишком большое значение. Я думаю, это временное явление. 

— Кстати, о нобелевском лауреате. Мне, как фанату Бродского, вот что интересно. Он в Америке прожил половину жизни — с 1970-го по 1995-й, стал американским гражданином, единственным нобелевским лауреатом из наших соотечественников, кто на таком уровне определял развитие литературы. И, когда сейчас был его восьмидесятилетний юбилей, я в Google написал по-английски Joseph Brodsky — и не было статей. То есть у нас в стране о нем все пишут и пишут, а здесь нет вообще. Ну неужели так быстро забывается? Неужели настолько быстро в Америке сменяются литературные вкусы и сменяются поколения? Или вопрос в том, что он чужой? 

— Вопрос не в том, что он чужой. Вопрос в том, что популярность его, популярность Солженицына, популярность Бориса Пастернака — это все было из-за политики: Советский Союз, холодная война, противостояние. Эрнст Неизвестный — это то же самое. Как только все закончилось, ну какой интерес? А что Бродский? Бродский, прежде всего, поэт. Его стихи английские. Странно, что о нем не написали, потому что он великий поэт, что говорить. Солженицына тоже подзабыли. Ну «Один день Ивана Денисыча» кто помнит там? Для них это была возможность сплясать джигу, но не более того.

— И несколько финальных общих вопросов. Один день Владимира Познера. Вот ваш день, он как строится: во сколько вы встаете, что вы делаете? Вы сказали, что утром играете в теннис... 

— Я играю в теннис с 8 утра, поэтому я встаю в 7. Принимаю душ, ем банан, может быть, потом иду играю, потом возвращаюсь домой, опять-таки принимаю душ, завтракаю и дальше занимаюсь делами — у меня их много. На письма надо отвечать, надо готовить какое-то выступление, надо читать. В общем, первая половина дня и проходит. А потом я где-то там обедаю — у себя дома чаще всего. Во второй половине дня, если у меня нет встреч вроде той, как вот сейчас с вами, я пишу. Я сейчас работаю над книгой «Английская тетрадь». 

— А сколько, кстати, времени вам нужно, чтобы написать книгу? В месяцах сколько? 

— Это очень трудно сказать, потому что иногда вдруг идет, а потом стопорится и не идет вообще. И сказать, что я в это время работал, я не могу. Но в то же время все это у меня сидело в голове, а не двигалось. Я думаю, что одна такая книжка — это ну где-то год, пока она родится. Это очень странная вещь: иногда просто выливается, а потом как «бум!» — и все. И ужасное настроение. И я хожу по квартире, шлендраю туда-сюда, ну слушаю музыку. У меня очень много музыки. Больше всего я люблю классику и джаз. И народную американскую слушаю. Иногда это приводит к тому, что вдруг возникает творческое настроение. 

— О чем мечтает Владимир Познер? Вот серьезно! Я понимаю, что у вас в опроснике Марселя Пруста все ответы заготовлены уже, но вот серьезно. Мне правда интересно! Ведь" кажется, уже все было«, но я уверен, что 100% у вас и планы, и в голове что-то всегда есть. 

— Конечно, есть. Если говорить так серьезно, то это очень трудный для меня вопрос. Потому что, с одной стороны, действительно, как вы говорите, у меня как будто бы все есть: я счастлив в браке, я счастлив в своих детях, в своих внуках, в своей профессии — в общем, счастлив. Но я все время ищу примирение с самим собой. Внутри я очень противоречивый, недовольный собой. Какое-то ощущение... Даже не знаю, как вам передать... 

Говорят там всякое: вот «легендарный», то-се... Все это раздуто невероятно. Я в этом действительно убежден. Ну я хороший журналист, ну и все. Вот это просто вызывает у меня неприятие и чувство неловкости ужасной. И я всегда оцениваю себя гораздо скромнее, чем многие другие. У меня действительно конфликты внутренние: правильно ли я живу, неправильно ли я живу, как надо себя вести вот в нынешней ситуации. Надо ли оставаться на Первом канале, где мне не нравится все абсолютно, но где я все-таки могу делать то, что я делаю, и когда я знаю, что для многих людей это важно, или не надо оставаться — надо уходить и пытаться где-то что-то другое делать? Как надо? Это все очень трудно, и не знаю, найду ли я когда-нибудь ответ. Наверное, нет. 

Если говорить о том, о чем я мечтаю, — это вот быть в ладу с самим собой. Если серьезно.

— Спасибо. И последний вопрос. 30 лет АСТ, именинника принято поздравлять. Что пожелаете? 

— Я начну вот с чего. Вот Лев Толстой как-то сказал или написал, что, если вы можете не писать, не пишите. И он был глубоко прав. Человек пишет, потому что из него выходит — он не может иначе. Но очень многие пишут совсем не поэтому. Я бы желал АСТ издавать в основном книги тех, которые не могут не писать. А тех, кто пишет для других целей, — пускай этим занимаются другие издательства. Пускай у Издательства АСТ будет чувство гордости оттого, что издаются настоящие писатели. 

Я себя не называю писателем. Я стесняюсь даже. Я журналист, который пишет. Писатель — это совершенно особая штука. Это люди, которые обладают даром предвидения, которые знают, неизвестно почему, но чувствуют, что будет задолго до того, как это происходит, гораздо лучше политологов, футурологов. Это особые совершенно люди, и их надо лелеять, холить, беречь. И я очень желаю АСТ играть вот эту роль. 

— Спасибо вам большое! Сегодня с нами был Владимир Познер.