30 глав АСТ: интервью с Асей Казанцевой

«30 глав АСТ» продолжаются! Это серия встреч со знаковыми авторами издательства, приуроченная к 30-летнему юбилею АСТ. И сегодня у нас в гостях — научный журналист, лауреат премии «Просветитель» Ася Казанцева.

— Начнем с вашей последней книги «Мозг материален». Вы вернулись к хорошо знакомой вам теме о мозге. Но при этом, судя по отзывам, книжка получилась сложнее, чем первая...

— Это вполне естественно, потому что я расту и улучшаю свое образование. И, как мне хочется надеяться, моя аудитория тоже растет и умнеет вместе со мной. Кроме того, меняется сам рынок научно-популярной литературы. Когда я начинала, он еще только-только стартовал в развитии. В 2013 году, когда вышла моя книжка, у нас было много переводной литературы, но мало своей. По биологии писали Дольник и Александр Марков, но книжек еще не писали ни Александр Панчин, ни Ирина Якутенко, ни Николай Кукушкин, ни Александр Соколов — вообще никто. Я была первым русскоязычным автором, который написал простую и веселую книжку о мозге, когда у аудитории еще не было сформированной привычки постоянно читать о науке.

— В последней книге не было опасения, что книжка будет непонятна читателю, что он не поспел за вами?

— Дело в том, что сейчас рынок уже очень развит и уже есть огромное количество прекрасных научно-популярных книг. Если вы зайдете в любой книжный магазин, то увидите огромные стеллажи с научно-популярными книгами. И теперь автор может позволить себе быть более нишевым, разговаривать с более узким кругом читателей, с теми, кому интересно разбираться в подробностях. Каждый может позволить себе писать о том, о чем он хочет, и он найдет свою узкую аудиторию.

Видеоверсия интервью. Наш гость Ася Казанцева.

— Рост продаж нон-фикшена — это мировой тренд, который опережает по продажам художественную литературу. Становится видно, что читатель подсел на такого рода литературу...

— Да, конечно, происходит постоянный и всемирный рост. Это вполне естественно и обусловлено просто демографическими процессами. Больше людей становится, и одновременно повышается производительность труда. И поэтому меньше людей заняты в производстве пищи, одежды и прочих материальных штук, больше людей занято в производстве знаний. Наукеров становится невероятно много, ежегодно выходят новые работы, а школьная программа никак не охватывает тот объем знаний, который накоплен у человечества. Кроме того, она устаревает раньше, чем человек нарядится в бантики на последний звонок, и естественно, никто ничего не понимает в том, как устроен мир. От этого нарастает беспокойство, потому что люди не понимают не только абстрактные вещи (что такое теория струн или откуда взяли 11 измерений), люди не в курсе даже каких-то более базовых вещей: медицинских возможностей, репродуктивных технологий, производства пищи. Поэтому закономерно растет спрос на ретрансляторов — переводчиков, которые строят мостики между огромной непонятной наукой и нашей повседневной реальностью. И да, мне удалось стать человеком, повлиявшим на этот процесс, который происходил с 2010 по 2020 год.

— Плюс вы получили премию «Просветитель»...

— Да, конечно. Но я думаю, что сейчас мне премию уже не дадут, хотя моя третья книжка лучше, чем первая. Просто потому, что тогда это отражало именно безрыбье, это отражало тот факт, что никто почти о науке не писал. Когда премию основывали в 2008 году, ее организаторы всерьез беспокоились о том, что сейчас все книжки наградят, а потом награждать будет нечего. Но этого, конечно же, не случилось.

— Там охватывается множество объектов... А с чего все началось? Что было самым первым пунктом? Если посмотреть на название на обложке, там перечислено множество вещей, и понятно, что это не все. А с чего началась работа? Что было толчком?

— В общем и целом я всегда писала о мозге. Обе мои книжки про мозг. Хоть многие и думают, что моя вторая книжка о лженауке... Но на самом деле она о том, почему человек предрасположен верить во всякую ерунду. А третья — о том, что лежит под этим поведением. О том, как конкретные нейроны, конкретные нейронные ансамбли, работая вместе, формируют наши мысли, чувства, эмоции и решения. Это то, что называется «когнитивное» в науке и находится на стыке между экспериментальной психологией и нейробиологией. Мне всегда это было интересно, но я не решалась замахнуться на такую серьезную тему. Для этой книжки я специально пошла в Высшую школу экономики и получила дополнительное образование по когнитивным наукам. Два года там провела, очень радостно и плодотворно. И частично эта книжка пересекается с темой моей магистерской диссертации.

— А с чего она именно началась? Она была на основе диссертации, или введения, или какой-то главы? С чего она зародилась? Что было самым первым, с чего вы начали писать?

— Я думаю, что это началось все с лекций. Если ты пишешь популярные книжки, то тебя постоянно зовут читать лекции. И с 2015 года это основной мой источник денег и основное занятие. Я очень много езжу, и у меня есть карта с флажками, которая показывает, что я была по всей России — от Владивостока до Калининграда. И, когда ты делаешь лекции, ты делаешь их о том, что тебе интересно: когда и зачем мозгу нужно спать, как работают память и обучение, есть ли отличия в мозге у людей разного гендера или что будет, если от мозга отрезать кусок. Поэтому часть материала была уже накоплена: она копилась постоянно по ходу моего обучения в магистратуре. И, с одной стороны, книжка выросла из тех лекций, которые я читала на протяжении многих лет, а с другой стороны, из книжки выросло много новых лекций. Это очень хороший взаимодополняющий процесс. Как с практической, так и с метафизической точки зрения. В том смысле, что, когда ты читаешь лекции, ты постоянно летаешь на самолете. Я как-то посчитала, что я летаю чаще, чем езжу на такси.

— Не устаете от самолетов?

— Особенно цинично говорить сейчас. Сейчас я уже много месяцев не летала. Мне нравилось летать! Пришлось правда бросить курить, потому что тяжело летать во Владивосток без возможности закурить.

И, когда я летаю на самолете, я немножко аэрофоб. Не в том смысле, что я боюсь умереть, а в том, что я помню о смерти каждый раз, когда самолет взлетает или садится. Ты постоянно помнишь, что можешь умереть, а книжки нужны для того, чтобы не бояться умереть. Когда ты написал новую книжку, если все правильно сделано, тебе удается на несколько месяцев словить чувство, что она хорошая. Ты сказал все, что хотел. И если сейчас самолет разобьется, то ничего страшного, ведь книжка у тебя уже есть.

— Вы обессмертили себя книгами, по сути.

— Я думаю, что многие надеются на это, но, к сожалению, с нон-фикшеном это не работает надолго. Если писать художественную литературу, то, наверное, есть шансы отразиться в вечности. Если писать нон-фикшен, то он очень быстро устаревает, потому что наука не стоит на месте, и этот обезболивающий эффект от книжки продолжается год-два. А дальше уже либо писать новую, либо придумывать что-то еще.

— А если говорить о лекциях, вас везде одинаково встречают?

— Вы знаете, социологи на моем месте, наверное, сказали бы, что отличия географические не так сильны, как отличия между разными социальными прослойками.

— А кто к вам приходит?

— Образованные молодые горожане. В основном это люди 25-30 лет, которые уже окончили университет, но учиться им нравилось, и они хотят слушать что-то прекрасное о том, как устроен мир просто потому, что это доставляет им интеллектуальное удовольствие, помогает выстроить картину мира и повышает коммуникативную ценность. Люди слышат какие-то байки, а потом пересказывают их девушкам на свиданиях и соседям по лестничной клетке.

— А уровень знаний отличается в зависимости от городов?

— На самом деле нет. Но понятно, что если бы я хотела делать лекции все сложнее и сложнее, то было бы разумно выступать в более крупных городах, потому что там можно найти аудиторию на любой вкус. Это история о количестве людей в абсолютных числах. Например, если бы я хотела себе найти бойфренда с зелеными волосами, то если бы я жила в Воронеже, там было бы 55 таких мужчин, из которых уже можно выбирать, а если бы я жила в Москве, то там было бы уже 1000 таких мужчин. Это та причина, по которой многие люди перебираются в большие города.

— Все равно же считается, что люди из глубинки отличаются по уровню знаний от жителей больших городов. Это миф?

— Я не могу это адекватно оценить, потому что ко мне заведомо на лекции приходит нерепрезентативная выборка — ко мне заведомо на каждой лекции приходят лучшие люди этого города. И я не знаю, какой они составляют процент от абсолютного числа населения всего города. У меня же нет никакой хорошей статистики.

— Я чисто об ощущениях.

— Я приезжаю каждый раз с какой-то другой лекцией, и еще это зависит от системы оповещения, и на разные лекции приходят разные люди. Какие-то региональные особенности я отмечаю, но это всегда мои личные артефакты восприятия. Я чувствую это не столько от общения с аудиторией, потому что это случайный процесс в значительной степени. Я, скорее, замечаю какие-то вещи по общению с организаторами. Вот, например, когда я ездила в Казахстан, я заметила, что организаторы очень сильно заморочены сексизмом, очень сильно его рефлексируют и, когда о нем говорят, они считают важным подчеркнуть, что они не сексисты. Потому что для Казахстана это, видимо, более новая история, чем для Москвы.

— Вы, кстати, с лекцией выступили еще и в Кембридже. Я к тому, что не только в России...

— Ну в Англии у меня была еще более нерепрезентативная выборка, так как я не читаю лекции на английском, хоть и могу на нем говорить, как всякий человек, который учился в Англии. Но я не могу на нем говорить профессионально, я не могу держать аудиторию и смешно шутить, не могу мгновенно реагировать на любой возникающий вопрос. И, как человек, который работает с родным языком профессионально, я думаю, что разница между родным и неродным языком непреодолимая. Поэтому лекция в Кембридже была на русском, для местной русскоговорящей аудитории. К тому же русскоговорящая аудитории Кембриджа отличается от англоговорящей и отличается от аудитории в Москве, потому что тут есть позитивный отбор на интеллект. С другой стороны, понятно, что люди, которые живут в отрыве от своей русскоговорящей культурной среды, они меньше следят за повесткой. Условно: отсылки к моим коллегам Александру Маркову или Александру Панчину будут понятны в Москве, но менее понятны в Кембридже.

— Как вообще ощущения от выступления в Кембридже? Какого это, выступить в одном из самых престижных и узнаваемых университетов мира?

— Кебридж, конечно, культовое место. Особенно для биологов. Там Уотсон и Крик писали структуру ДНК. Естественно, я потребовала после лекции, чтобы меня отвели в тот самый бар The Eagle, где они открыли тайну жизни. Это все, безусловно, впечатляет. Но я не стала бы здесь приписывать себе тщеславия, потому что, безусловно, это не настоящее выступление в Кембридже. Настоящее выступление — это когда тебя приглашают в Кембридж поделиться своими научными достижениями. Наверное, это может помочь произвести впечатление на мальчика на свидании в Tinder.

— Ну вам английское образование вообще близко. Вы до сих пор учитесь в университете Бристоля.

— Да, я уехала туда в сентябре 2019-го и проучилась полгода, а потом случилась пандемия. Университет перешел на дистанционное обучение, и следующие два модуля я оканчивала дистанционно. Дальше должен был быть исследовательский проект. Университет предложил два варианта: написать диссертацию на основе анализа литературы или подождать год и вернуться обратно, чтобы сделать нормальную лабораторную работу. И я, разумеется, вцепилась во второй вариант. Иначе это как «научитесь плавать — нальем воду». Мне хотелось именно практических очных навыков. Если все пойдет по плану, то в конце декабря я надеюсь вернуться обратно в Бристоль. Дело в том, что у меня еще есть стипендия, которая не очень лояльно отнеслась к этой идее. Они сказали, что если есть возможность окончить сейчас и дистанционно, то нужно оканчивать. Но мне повезло, так как параллельно у меня был волонтерский проект по борьбе с коронавирусом уже здесь, в России. И я совершенно цинично смогла его использовать как дополнительный аргумент. Возможно, дело в том, что организация, которая раздает стипендии, очень большая и правая рука не знает, что делает левая. Одни их сотрудники говорили мне, что я не могу вернуться, а другие брали у меня интервью о том, как героически мы боремся с коронавирусом. И я рассказывала, как героически я каждый день в защитном костюме в Троицкой больнице на ночном дежурстве измеряю десятки образцов, и все у меня хорошо, вот только мне не разрешают вернуться в Бристоль. И они подумали-подумали и изменили свое решение. У них на сайте теперь написано, что если вы боретесь с коронавирусом, то можете получить отсрочку.

— Почему именно Бристоль? Или это вам стипендиальная программа предложила?

— Программа позволяет проучиться год в любой магистратуре Великобритании, куда студент поступит. Там нужно было выбрать три программы — я выбирала темы по когнитивным наукам (что связывает нейробиологию с психологией) и по микромолекулярной биологии, то есть те же самые сведения, но совершенно с другого угла. Можно давать людям задания, а потом изучать на компьютерной томограмме, как изменяется толщина коры, а можно чему-нибудь учить мышей и червяков, а потом вскрывать их мозг и отслеживать это все на молекулярном уровне, на конкретных нейронах и их каскадах. Эта магистратура — это возможность за год закрыть основные пробелы условно тех лекций, которые я прогуливала 15 лет назад. Естественно, эта область знаний совершенно огромная и за год ее никак не впихнуть, но такое обучение дает базовое понимание методов и позволяет мне дальше читать научные статьи, которые я потом пересказываю общественности.

— Вот даже сейчас, учитывая, что вы учились там полгода, вы можете сравнить английское и российское образования?

— Да, разница довольно заметная. Особенно в подходе. Российское образование гораздо более душевное: оно больше об эмоциях, в нем формируется гораздо более плотный живой контакт, между студентами и преподавателями гораздо более неформальное общение. А в британском образовании всего это нет: оно очень чопорное, и соблюдается большая дистанция, меньше классных часов, может быть всего одна лекция в день, на которой в очень сжатой форме идет перечисление основных тезисов, по каждому из которых потом еще нужно сидеть в библиотеке и читать научные статьи.

Если в России вы можете просто ходить на все лекции, где вам все подробно разъяснят, и вы сможете сдать экзамен на хорошую оценку, то в Британии это принципиально невозможно. Если не читать дополнительные материалы, то максимум вы сможете сдать на минимальный проходной балл. Нужно очень много читать самостоятельно. Это вызывало у меня большую фрустрацию, потому что это не то, что я хотела делать. Сидеть и читать самостоятельно я могу и сама, и непонятно, зачем для этого нужно было ехать в Англию. Хотелось больше живого взаимодействия с профессорами и языком.

Но я не знаю... Может быть, это какие-то особенности моей магистратуры. Хотя по общению со студентами я поняла, что это, скорее, различие между магистратурой и бакалавриатом. На бакалавриате гораздо более тесное общение с профессорами, а магистратура — это для тех, кто и так уже мотивирован. Магистратура — это необязательная ступень, так как на PhD можно поступить сразу с бакалавриата. Она, скорее, для людей, которые хотят сменить траекторию, например, для тех, кто учился на физика, а хочет поступить на PhD на биологию.

И очень разная система оценивания: если в вышке я была круглой отличницей, то в Бристоле, прилагая даже больше усилий и посвящая все время учебе, у меня получается всего 65-70 баллов. И дело не в языке, потому что вышка тоже была на английском, дело в том, что я не сразу начала понимать, что они от меня хотят. Одно задание я даже провалила. Но это было после возвращения, когда я уже работала в Троицке и выкроила только 1 день на задание, которое должно было оценивать целый месяц учебы. И в итоге мне поставили двойку и сказали, что я делала лишь для того, чтобы от меня просто отстали, а в Бристоле так не прокатывает.

— А работа в больнице, она началась сразу, как вы вернулись с учебы?

— В конце марта я буквально последним рейсом вернулась в Петербург, а потом прочитала, что в больницу набирают волонтеров-биологов. Из-за этого я переехала в Москву: сначала — в Троицк, а потом я еще успела поработать в 51-й больнице и в Комунарке, потому что команды постоянно переформировывались, больницы переоборудовались. Последняя смена у меня была 10 сентября, потому что сначала это был проект, который вынужден был набирать волонтеров, а потом поступили деньги от грантов, и теперь они могут набрать настоящих квалифицированных биологов. Поэтому настолько острая потребность в добровольцах отпала, и к осени многие смогли вернуться в свои университеты.

— Как вы оцениваете этот опыт? И в чем вообще заключается суть проекта? Свертываемость крови? Я правильно понимаю?

— Да, академик Талаханов, когда началась вся эта эпидемия, предположил, что вирус может тяжелее протекать у людей с повышенной свертываемостью крови и может способствовать тому, чтобы свертываемость еще усилилась. Это объясняло бы многие теории: почему чаще болеют пожилые люди — с возрастом повышается способность свертываемости крови. Это бы касалось и людей с лишним весом и диабетом. А также это объясняло бы некоторые патологические механизмы, например, особенности поражения легких. Возможно, они происходят потому, что в легких образуются маленькие тромбы, которые забивают капилляры. Также воздействие на почки, мозг и другое. На первом этапе работы привлекали очень много волонтеров с навыками работы в лаборатории. Первая часть была посвящена доказательству корреляции между свертываемостью крови и тяжестью протекания болезни.

— И есть корреляция?

— Да, есть.

— А второй этап, что там?

— А второй этап уже подразумевает вмешательтво. Если повышенная скорость свертывания усугубляет протекание коронавирусной инфекции, значит людям нужно давать препараты, подавляющие свертываемость крови для того чтобы они быстрее и легче переносили инфекцию. И Минздрав дал рекомендации еще в апреле, чтобы людям давали антикоагулянты. Вторая часть исследования направлена на то, чтобы посмотреть, стоит ли дозировку корректировать. Там людей разбивают случайным образом на две группы. Одну группу врачи лечат по своему разумению, а вторую — на основе анализов этой лаборатории, корректируя дозу антикоагулянтов. И это поможет выяснить эффективность этих данных: быстрее ли выздоравливают пациенты и меньше ли смертность. И если да, то это хорошо, потому что коронавирус с нами, кажется, надолго. Каждое дополнительное повышение эффективности лечения даже на 5 процентов — это дополнительно спасенные жизни.

— Что вы думаете насчет «Спутника V»? Что скажете?

— На самом деле у меня нет квалифицированного мнения.

— Ну у вас явно больше данных, чем у меня, о COVID. И с вашей колокольни... Достаточно ли данных и исследований, чтобы можно было уже зарегистрировать эту вакцину? Или нужно повременить и подождать результатов третьего этапа?

— Оптимальная мировая процедура — ждать результатов третьей фазы до того, как применять. Пока очень маленькие выборки. В маленьких выборках все может быть хорошо. Если какой-нибудь тяжелый побочный эффект возникает с вероятностью 1 на 1000, то его еще не было шансов выявить. В общем-то, я прекрасно отношусь к отечественной школе вакцинологии: у нас умеют делать прекрасные, эффективные и довольно безопасные вакцины. Другое дело, что здесь эту вакцину делали в страшной спешке. Не только мы, но и англичане, и американцы, и Латинская Америка. Они все могут быть эффективны, но могут и иметь побочные эффекты. И пока слишком мало информации. Лично я бы привилась, но это потому, что я доверяю отечественной вакцинологии. С другой стороны, я молодая и здоровая, так что со мной вряд ли что случится. Но своей бабушке я бы ее пока не рекомендовала.

— Но при этом сейчас несколько вакцин проходят испытания. Как обычному человеку потом выбрать, какую вакцину применить?

— Существует одновременно несколько разных способов производства вакцин. Могут быть живые вакцины, могут быть на убитых микроорганизмах. И живые, с одной стороны, формируют более эффективный иммунитет, а с другой, вызывают более тяжелые побочные эффекты. Поэтому для каждого конкретного человека врач сам решает: на основе показаний и принимая в расчет конкретные риски. На вакцине вы можете и здоровье потерять, если вы выберете ее по своему разумению, без учета всех факторов.

— В фильме «Область тьмы» заложена идея, что существует препарат, который позволяет активизировать мозг по полной. Возможны ли такие препараты? И что было бы, если мы активизировали бы наш мозг полностью?

— Задействуем мы его в полной мере. Все эти истории о 10 процентах, они никогда не имели под собой никакого научного обоснования. Был человек, который писал предисловие к книжке Дейла Карнеги. И в нем он заявил, что мы используем мозг на 10 процентов, цитируя в свою очередь какого-то ребенка-вундеркинда, который в интервью сказал это для красного словца.

На самом деле мы используем мозг как можем: какой-то его частью мы думаем, какой-то координируем то, что происходит в теле, и так далее. Не всеми из них мы думаем, но если мы будем думать теми областями, которые регулируют жажду или равновесие, то вряд ли придумаем что-то принципиально новое.

— Вы наверняка знаете о технологии Neuralink Илона Маска. Чипирование, что она в перспективе поможет человеку вернуть слух, зрение... Сейчас только испытания были на свиньях. Как вы к этой истории относитесь? Насколько это вообще реально?

— Это не просто вопрос ближайших лет, но вопрос многими десятилетиями разрабатываемый. В самой технологии электрической стимуляции мозга нет ничего нового. С 50-х она тестировалась на животных, а с 70-х — на людях. У меня в одной из книжек как раз глава, которая называется «Нажми на кнопку — получишь результат». Она посвящена именно имплантируемым электродам, которые могут влиять на внешнюю кору мозга так, чтобы частично восстанавливать человеку зрение. Можно много чего делать как с помощью транскраниальной стимуляции, так и с помощью электродов. История об Илоне Маске — это история не о том, что он предложил что-то уникальное, а о том, что он предложил более высокое разрешение. Более точную и точечную стимуляцию на основе технологий, которые давно разрабатываются по отношению к парализованным людям. Когда мы думаем, какой рукой или ногой пошевелить, это решение мы принимаем моторной корой, оттуда она направляется через спинной мозг к нервам на мышцах. Логично, что если этот процесс нарушен, то можно вживить в моторную кору электроды и откалибровать их так, чтобы они передавали эти сигналы. Все это разрабатывается давно, но есть много сложностей: довольно много электродов нужно вместить на маленький участок. Технология Илона Маска предлагает использовать более маленькие электроды. Это здорово! Наверное, это действительно поможет многим людям.

— Он еще говорил, что можно, как в сериале «Черное зеркало», закидывать воспоминания на облако и очищать голову.

— Ну вот это менее просто. С одной стороны, мы знаем конкретные нейроны, отвечающие за воспоминания, но воспоминания, скорее, кодируются как циркулирующий паттерн активности, который потом отражается на плотности связи между ними, и не очень понятно, как ее потом перекодировать. То есть мы, конечно, можем это сделать, но только тем путем, когда берем ручку и бумагу, записываем воспоминания и кладем на полку, чтобы потом прочитать его снова. Точность этого процесса будет выше, потому что мозг сам справляется с тем, чтобы найти информацию, которую мы хотим записать. А если мы пытаемся ее механически вытащить, то нужно выяснить в каких конкретно нейронах хранится воспоминание.

— Это как в эксперименте с образом Дженнифер Энистон...

— Да, это достаточно известный случай. Когда людей готовили к операции по лечению эпилепсии, им внедряли электроды в гиппокамп — и заметили, что у одного человека электроды были вживлены в нейроны, хранящие информацию об образе Дженнифер Энистон. Они всегда активировались на фото Дженифер Энистон и не активировались на фотографии других стимулов. Общее название этих нейронов — клетки концепций, их потом еще находили. Но это каждый раз случайно — везение.

— Еще одна книга о мозге будет?

— Прямо сейчас таких планов нет. Прямо сейчас я отвлеклась от своей звездной карьеры на личную жизнь. Может, когда-нибудь. Но вот сейчас, внезапно, мы начали обсуждать вопрос возможности художественной книжки. Да, есть один режиссер, который думает сделать пьесу по моим книжкам. Мы с ним недавно встречались, чтобы обсудить, может ли в пьесе быть сюжет. И я ему предложила сделать пьесу по моей недавней love story, потому что там есть сюжет, к которому можно много прикрутить всякого. Но это пока сугубо гипотетическая история, мы пока только обсуждаем, поэтому я не говорю ни названия театра, ни имени режиссера.

Это будет такая история на стыке. Там будут научно-популярные баи и будет сюжет, который осмыливается с точки зрения нейробиологии. На самом деле это не только моя история. Общая граница между художкой и нон-фикшеном постоянно размывается. Вот сейчас издательство Corpus переводит книжку о дружбе, которая, в принципе, о научных исследованиях, но включает в себя личную историю. А с другой стороны, среди художки больше привлекают читателя книги, которые дают какую-то информацию о культуре, об истории. За это мы все так любим Акунина.

— Я вспомнил «Цветы для Элджернона». Такая история очень близкая вам, как мне кажется...

— Она все-таки ближе к научной фантастике на момент ее написания. Но да, конечно, пример отличный.

— В конце вернемся к 30-летию АСТ. Что вы можете пожелать издательству? 

— Я думаю, что глобализация — это очень странная вещь. Когда было много разных лимонадов, а потом осталась только кока-кола, это стало не очень хорошо для производителей других лимонадов. С другой стороны, это оказалось хорошо для потребителя — в любой точке мира они мог найти знакомый лимонад. То же самое и с большими книжными холдингами. АСТ подмял под себя Corpus, РЕШ и много-много разных редакций. И, когда это происходило, мы опасались: не будет ли это плохо для индивидуальных издательств? Но АСТ довольно бережно к ним относится. Похоже, что каждому маленькому издательству позволяет сохранять свою индивидуальность: свои редполитику, дизайн, стратегию продвижения. С другой стороны, оказывается, что они все могут пользоваться ресурсами большого холдинга. Благодаря этому мои книжки можно купить в любом книжном в России и за ее пределами. В общем и целом, АСТ — это довольно круто, и пускай будет!

— Будем ждать ваших новых книг и вашу художественную книгу. Уверены, она получится не менее потрясающая!

— Ну вы так-то сразу не загадывайте, это вилами по воде.

— Ну, мы будем держать за вас кулачки!