Июнь

«Июнь» Дмитрия Быкова – это тройной эксперимент, три самостоятельных истории, три разных жанра, объединенные временем. Это комедия положений, в которые попадает шалопай-поэт по незнанию жизни и юношескому максимализму. Это драма запутавшегося семьянина, разрывающегося между женой и любовницей. Наконец, это - гротескная конспирологическая сказка о безумном ученом, раскрывшем механизмы управления миром с помощью языка и текста.

В тщательно структурированном «Июне», где три разноплановых рассказа с трех сторон рвутся к единому финалу, – в центре остается судьба человека и его столкновение с эпохой. Эпохой, когда одни жизни ломались на партсобраниях и в лагерях, а другие – от всепоглощающего страха. Реальность этих сломленных жизней ярче и гуще чувствуется, когда понимаешь, что Быков выдумал их только «наполовину». У каждого героя есть прототипы, пусть достаточно условные.

Ни одна книга не давалась мне так трудно, как эта, но и ни одна книга не рассказывала обо мне так много ужасных вещей.

Дмитрий Быков

 Быков так подробно описывает открытия героя, что закрадывается подозрение, не использует ли он сам эту «уникальную методику»? Но это - игра с читателем, где определяющую роль играет конструкция произведения, внутрь которой можно поместить любой сюжет, любой жанр и набор звуков.

Они встретились в буфете «Октябрьской». Рядом шумно обедали какие-то полярные летчики. Боря с Ивановой разговаривали тихо, как больные среди здоровых. Оба с первого взгляда поняли, что черная метка на них одна и оба были не из этих лет. Еще повезло вам, сказала она, закатывают и дальше по нашим-то статьям. Его не покоробило это «наше», хотя раньше он бы отдернулся. Да, еще, вы не удивляйтесь. Я ехала, все понимала, но не могла представить... Мы думаем, что там хоть что-то общее... с ними, с прежними. Хотя бы внешняя оболочка. Этого нет. – Как? – не понял Боря. – Так. Их просто нет. Это другая форма исчезновения. Даже если когда-нибудь, непостижимым образом они вернутся, – это будут совсем не они. Просто не ждите. Если вы действительно едете, – кажется, она не верила, что кому-то, кроме нее, обломится такая милость, – то не ждите, что вот... Там ничего, ни-че-го. Постарайтесь как-то заранее… Я не смогла скрыть, и он все прочел по глазам. И так улыбнулся, знаете... так, как мой муж никогда бы не улыбнулся.

Надо было как можно скорей сочинить остальное, как можно больше выхватить из внезапно приоткрывшегося окна, которое вот-вот должно было затянуться снова, – тем более что и вечер начинал сгущаться, и было странное чувство, что кончается нечто огромное <…> Может быть, кончалось и само это жалкое чувство весеннего воскрешения, равноденствия (ах да – он вспомнил! – равноденствие), и подступало нечто гораздо более грозное.

...всякий моральный выбор непременно превращал тебя в подлеца: если ты сопротивляешься, ты желаешь зла миллионам, которые счастливы. Если не сопротивляешься, ты предатель собственных взглядов. Слово «предатель» вообще становилось самым употребительным.