Война и мир в отдельно взятой школе

• Экспериментальная книга в жанре коллективного романа‑буриме, объединившего 24 писательских голоса. Таким образом, роман стал своеобразным отражением современной русской словесности.
• Идея формата книги восходит к 1927 году, когда с подачи Михаила Кольцова в журнале «Огонек» был напечатан коллективный роман «Большие пожары», в создании которого приняли участие звезды советской литературы: Грин, Леонов, Бабель, Алексей Толстой, Зощенко, Каверин и другие.
• Внимательный читатель найдет множество иногда явных, но чаще завуалированных отсылок как к русской, так и к зарубежной классике. Автор первой главы Денис Драгунский воспользовался зачином толстовской эпопеи «Война и мир», перенеся действие в Москву XXI века и выведя на сцену старшеклассников, чьи фамилии созвучны с теми, что носили герои Толстого.
• Книга начиналась как ультрасовременная приключенческая история для сегодняшних подростков. Однако к финалу история обернулась «прозой на злобу дня, где переплелись и сюрреализм, и мистика, и литературные аллюзии».
• В итоге получился роман‑игра, где нашлось место и острым проблемам современности, и фантастике с абсурдом, и вечным философским проблемам. Сюр постепенно нарастает, поражая воображение, но к концу действия сюжет возвращается к реализму, давая ответы на многочисленные вопросы.

Цитаты

Гимназия № 12, «двенашка», как звали ее ребята не только в самой школе, но и по всей Москве, была одной из первых и лучших английских школ города. Располагалась она в старом здании в Малом Трофимовском переулке, в ближнем Замоскворечье. История ее была особой гордостью учителей и ребят. Когда‑то, чуть ли не полтораста лет назад, здесь было Императорское землемерное училище, потом — знаменитая частная гимназия Крейцмана, потом — советская трудовая школа № 12, которой в 1931 году после визита знаменитого ирландца в СССР присвоили имя Бернарда Шоу. Поскольку он побывал именно в этой школе и оставил свой портрет с автографом, который так и висит в кабинете директора. Вот с тех самых пор в «двенашке» учились в основном непростые ребята — сыновья и внуки главных советских начальников, а также академиков, писателей и артистов. Традиция сохранилась до сегодняшнего дня, только к большому начальству и знаменитой интеллигенции прибавился крупный бизнес.

Когда накануне Петя пришел домой, мама приблизилась к нему, привстала на цыпочки, поскольку была уже на полголовы ниже сына, и втянула воздух.

Петю немного мутило от трех затяжек, и выслушивать материнские упреки не было никакого желания.

Мать же, напротив, была на взводе. Мысль о свалившемся, но пока недоступном богатстве нервировала ее хуже гвоздя в ботинке. Она то и дело срывалась по поводу и без повода. И чаще всего, конечно, на Петра.

— Уже куришь, да? А что потом будет? Пить начнешь, гулять?

— Ма, ну хватит. Я случайно затянулся... — пробурчал Петька и тут же понял, что сморозил глупость.

— Случайно — это как?! — взвилась мать. — Сигарета тебе сама в рот попала? У тебя головы, что ли, вообще нет? Ты кем хочешь вырасти? Как отец твой? Таким же? Детей бросать?..

Петька понял, что «концерт» может растянуться на целый вечер, и поступил так, как делал уже не раз. Собрал рюкзак и двинулся к двери.

Лубоцкий не знал твердо, но догадывался, что реальность соткана все же не из топорных ходов, что на любое человеческое действие у жизни имеется какой‑то непредсказуемый ответ. Иначе каждый выпускник института тут же шел бы на любимую работу, где до старости к своему удовольствию продвигался по карьерной лестнице, а любой актер, следуя рецепту предыдущих актерских поколений, становился бызвездой театра или кино. Это был странный логический вывод, который, похоже, отчасти опирался на все те случаи, когда Андрей был дошкольником, а кто‑нибудь из родителей приносил домой съедобную ерунду, да те же «киндеры», и сообщал, что это Андрюше передал зайчик, встреченный по дороге.

— «Завещаю состояние. Сделай правильно. Скоро снесут дома».

— Так он знал? — Петя отложил письмо. — Знал... и поэтому оставил мне квартиру в Колпачном! Значит...

Петя замолчал и снова взялся за письмо. Он ровным счетом ничего не понимал в том, что происходило, но ему стало ясно: отец был в курсе грядущих перемен и подумал о нем! О том, чтобы ему было хорошо. Он снова стал читать, но уже не вслух.

— «Ни в чем не участвуй. Клад у меня. Ключ под землей. Полтора метра. От дуба метр на юг. Не знает никто. Никому. Потом уезжай из страны. Навсегда. Оля, люблю тебя. Папа».

— Папа, — повторил Петя вслух. — Папа.

— Да! Учудил наш папа! — улыбнулась Оля.

— Слушай, а что это за дуб? Наш, что ли?

— Ну да, он тут один такой. Мы с дядей Ки... с папой... часто к нему приходили. Просто когда гуляли. Мы правда много времени проводили вместе. Я никак не могу... Почему?

— Потом обсудим отца. Сейчас надо ехать.

В лощине горел неяркий костер. Перед огнем на земле сидел босой старик, зябко выставив вперед худые грязные руки. Он был плешив и мал ростом, не больше шестиклассника.

— Господи... — пробормотал Шергин. — Это же...

Три года назад Кузякин включил его в делегацию мэрии, их принимали в Кремле, принимали на самом высоком уровне. Шергину тогда посчастливилось удостоиться рукопожатия. Боже, как же он был счастлив! Как ребенок, боже... И никому не сказал, что рукопожатие было вялое, а ладонь стылая и потная. Как снулая рыба.

На старике был рабочий комбинезон и широкий клепаный пояс с карабином, каким обычно пользуются верхолазы. Он рассеянно глазел на огонь и тихонько насвистывал какую‑то песенку. Пламя лизало его ладони, плясало между пальцев — Шергин это ясно видел, он подошел ближе и окликнул старика. Тот повернулся, правая сторона лица пылала оранжевым, левая казалась фиолетовой дырой. Старик едва заметно улыбнулся и, кивнув головой в сторону реки, сказал:

— Уже скоро...

— А если окажется, что все мы ненастоящие?

— Я не думаю, что мы ненастоящие, — быстро заговорил Федя, не давая Ане ответить самой. — На самом деле мы сейчас в суперпозиции, как кот Шрёдингера. Мы и настоящие, и нет. То есть с помощью Волны мы можем повлиять на подлинность своего существования. Если ты, Лиза, нас не развоплотишь с помощью письма, нас никто не отличит от настоящих. Как и Калачёвский квартал. Как и весь этот район... а может быть, и больше... шире...

— Загадочная русская душа, — пробормотала Лиза. — Душа под Волной...

...в романе вашем есть все необходимое с точки зрения издательской конъюнктуры, а это не самый большой комплимент. В нем наличествуют и оккультные тайны Третьего рейха, равно как и Кремля, и путешествия в подсознание, и роковые олигархи, выражающие тайную волю мировой закулисы, и даже строго нормированный социальный протест, без которого сейчас немыслима никакая коммерция. Это такая пряность, добавлять которую на всякий случай непременно следует — просто чтобы лет через пять, а то и раньше говорить, будто вы и тогда уже все понимали...