Великие пары

Пять причин прочитать

1. В сборник вошли материалы лектория «Прямая речь» и статьи, написанные для журнала Story.
2. Это истории великого сотрудничества — то, что можно назвать любовью, если бы все одинаково понимали, что такое любовь.
3. Это истории любви — странной, невероятной, невыносимой. Но без нее многое в культуре было бы невозможным.
4. Ленин и Крупская как модернисты в русской литературе; Иван Сергеевич Тургенев находится в сердце ада — и счастлив этим; Анна Ахматова и дурные знаки; пламенный товарищ по переписке Бернард Шоу и другие истории о выдающихся людях.
5. Дмитрий Быков (признан Минюст РФ иноагентом) — поэт, прозаик, публицист и критик. Обладатель множества престижных литературных премий, в том числе неоднократно — «Большая книга», «Национальный бестселлер», «Международная литературная премия им. А. и Б. Стругацких».

Цитаты

Софья Андреевна постоянно пишет, что на ней было все хозяйство, и это, наверное, так. Однако хозяйство она вела плохо. Но и Толстой, когда брался за очередные свои хозяйственные нововведения, и Софья Андреевна для хозяйства были абсолютно не рождены.

...самое удивительное, что художественная мощь Толстого такова, что под гипноз этих его новых сочинений попадают даже самые трезвые люди.

...из всех русских литераторов Тургенев сумел выстроить свою жизнь наиболее близко к собственным лекалам. Даже Толстой в конце концов сбежал из своего рая. А Тургенев, умирая в своем аду, беспрерывно благодарил Виардо, благодарил судьбу, и все высказывания его о собственной жизни, которыми он делился с теми, кому доверял, как Флоберу например, были почти восторженные.

Принято считать, что Толстой, Достоевский, впоследствии Чехов вытеснили Тургенева не то чтобы во второй ряд — фактура его прозы первостатейная, первоклассная, — но в тень, со сцены в ложу, условно говоря. На самом деле, я думаю, время Тургенева — впереди. Потому что Тургенев гораздо тоньше, и вещи, которые волнуют его, гораздо интереснее, они не так грубы, как те, что занимают Достоевского и Толстого. Для Тургенева многое очевидно, и потому он не мучается философскими проблемами, есть ли Бог, а если Бога нет, то все позволено, как Достоевский. У Тургенева просто гармоническое чувство Бога, ему незачем задавать себе этот вопрос, он в диалоге находится с Богом. Мировоззренческие, политические проблемы Толстого для Тургенева тоже решены: он классический гуманист, западник, просвещенец, и толстовские метания для него странны (тем более что сам Толстой приходит к той же антигосударственной проповеди).

Говоря о Ленине и Крупской как о литераторах, мы должны еще и признать, что это два наиболее известных модерниста в русской культуре.

Ленин — одна из самых оболганных, зализанных и оклеветанных фигур в русской истории. Вот эта зализанность с одной стороны и оболганность — с другой совершенно прячут от нас его настоящие черты.

Модерн — это не время счастья. Модерн — это время работы, жертвенности, самоотдачи, это время, когда человек всё, что у него есть, бросает в пасть жизни, чтобы взорвать ее изнутри.

В русской литературе Белый — вечно третий, вечно лишний, гениальный, но совершенно непонятно откуда пришедший, то ли русский Джойс, то ли отец русского экспрессионизма. Безусловно, лучший прозаик Серебряного века, которого тем не менее никто не может читать.

Реальный брак Ахматовой и Гумилева гораздо менее интересен и гораздо менее сложен, нежели тот великолепный, двумя лучшими перьями Серебряного века сложенный миф, который они написали.

Черты человека модерна видятся нам смутно, и мы их наметим здесь весьма приблизительно. Это, во-первых, совершенно новый мозг: гигантская память («Память, слава Богу, лошадиная», — говорил со злобным восхищением дедушка Горького), нечеловеческая работоспособность, умение считать комбинации. Проще говоря, люди модерна очень умны, но их ум, пожалуй, слишком машинный, чересчур рациональный. Творчество их тоже своеобразно и рассчитано прежде всего на таких, как они.

Вот это-то и есть главное: человек модерна живет, чтобы работать, а не наоборот. Для него на первом месте дело, причем скорее в количественном измерении. Все для работы, ничто для рекреации. Процесс скучного повседневного труда модернист ненавидит, бессмысленная механическая работа его бесит, его интересуют открытия, свершения, подвиги. И жизнь должна быть устроена так, чтобы бесконечному познанию и творчеству ничто не мешало: мешает — побоку! К людям, просто людям, такие модернисты настроены даже не агрессивно, а просто игнорируют все человеческое, как мусор.

И так и не могу я ответить на главный вопрос: вот этот мир, который мы получили в результате, — мир старый, заношенный, где все идеи и ценности давно скомпрометированы, — он лучше того, который могли построить они?

Куда ни кинь, везде клин: Маяковский остался, Есенин остался, Цветаева вернулась, и, куда ни метнись, — либо оккупация, либо коллаборационизм, либо самоубийство, либо нищета, либо доживание в доме престарелых. Правильней всех поступил Блок в 1921 году, но Блоку вообще везло.

И вот вообразите подлинный этот ад, описанный, кстати, мало где в художественной литературе — слишком это тонкая вещь и слишком жестокие выводы о человеческой природе придется делать. Есть подлинное совпадение, абсолютное физиологическое родство, искусство любви, постигнутое не столько опытом, сколько интуицией; есть глубочайшая близость, достигаемая в те многократно вспоминаемые минуты, о которых оба пишут, — когда они лежат обессиленные и, кажется, понимают друг друга насквозь и до конца. И есть жизнь, в которой у них абсолютно несходные темпераменты, разные социальные роли, категорически непохожие правила — разница статусная, возрастная, профессиональная; оба они садомазохисты, изобретательно друг друга терзающие, но ему все чаще хочется домой, к семье и работе, а ей все чаще кажется, что любовь ушла и что все с самого начала было не то; во второй раз, пишет Петровская, я еще могла воскреснуть и поверить, но третьего не будет.

Если твоя женщина, которую ты страстно желал и в которой находил небесный отсвет, вдруг отлучает тебя от тела — весьма вероятно, что она наказывает таким образом не тебя, а себя. Вот и не мешай ей наказывать себя и попытайся быть счастливым с простой и доброй антропософкой, которая будет тебя понимать, а после твоей смерти напишет замечательные мемуары, в которых ты — как Белый у Клавдии Николаевны — предстанешь в полный рост и даже выше.

Любовь выражается, конечно, и в подвигах самопожертвования, но особенно — вот в этих рюшечках и бантиках, старательно завернутых конфетках, трогательно подготовленных сюрпризах. Любовь — это не когда отдаешь последнее, а когда это последнее заворачиваешь в бантик или фунтик. Я понимаю, что езжу по слезным железам читателя, но поймите, читатель, я сам это пишу с не очень-то сухими глазами. Женщина, которая попросила о смягчении участи любовника («Мастера, моего любовника!» — думаю, исток сцены как раз тут, Булгаков с Эрдманом дружил), — она, конечно, героиня; но по-настоящему любит та женщина, которая шлет открытки.

... самое страшное для актера — провалиться в роль, начать ее играть с обычными человеческими чувствами. Самое страшное для полководца — начать жалеть сначала своих, а потом и чужих. Суворов предсказал Наполеону, что он погибнет и слава отвернется от него, если начнет задумываться и лезть в политику; политика, может, еще и не добила бы, но вот задумываться... Жизнетворчество прекрасно и сравнительно безопасно, пока оно ограничивается именно маской; но если кто играл в роковую любовь и просто, по-детски, влюбился — это нельзя, это запрещается. Пока они стреляли, сходились, расходились, бесконечно выясняли отношения и мифологизировали свою страсть, всё было нормально, а как только началась беззащитность, простая человеческая привязанность — всё: они словно выпали из магического круга, и вся нечисть накинулась на них.

Главными героями девяностых в России стали бандиты, но это не потому, что они были как-то ужасно обаятельны, нет, — просто экономика рухнула на 40 процентов, примерно как во время Великой депрессии, перестроечная эйфория закончилась в момент, и страна полюбила тех, кто назло государству стал добывать себе хлеб и масло грабежами. Считалось, что многие бандиты были в душе робингудами — грабили богатых, и кое-что даже перепадало бедным. А потом с депрессией стали справляться, и главными героями тридцатых стали шерифы, а главными героями второй половины девяностых — силовики.

Мы когда-нибудь поймем и признаем, что русская культура, какой мы ее знали, закончилась вместе с советской; что сегодня мы живем в мертвом пространстве и пытаемся его обновить, но повторяем уже сказанное, жуем пережеванное, нам не прыгнуть выше семидесятых — нашего Серебряного века. На новый круг российская история не зайдет — силы кончились.