Иностранная литература: тайны и демоны

• Иностранная литература в формате увлекательных авторских лекций: от Августина Блаженного и Шекспира до Джоан Роулинг и Стивена Кинга
• Совместный проект «Редакции Елены Шубиной» и лектория «Прямая речь»
• Продолжение серии: третья книга лекций Дмитрия Быкова по литературе
• Дмитрий Быков — писатель, поэт, литературовед, многократный обладатель премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер»

Цитаты

«Главные копья ломаются из‑за того, был ли Шекспир аристократом или простолюдином. Естественно, советское литературоведение никак не могло признать, что Шекспир был аристократом, советскому литературоведению интересней было увидеть в нем гениального самоучку. Нам приятнее было думать, что у Шекспира кроме начальной английской школы, которую он посещал, поскольку она была в Стратфорде буквально в ста шагах от его дома, никакого образования получить не случилось, — он все постиг, или, как говорил Пушкин о Ломоносове, «всё испытал и всё проник», гигантским творческим воображением. Нам нравилось думать, что отец Шекспира был неграмотен — мы знаем единственную его подпись в виде крестика, — поскольку был всего лишь перчаточником. Шекспиру неоткуда было взять ни богатого происхождения, ни аристократических навыков. И хотя в пьесах его упоминаются, и весьма подробно, не только соколиная охота, но даже чрезвычайно аристократическая игра в боулз (это предшественник нынешнего боулинга), нам тем не менее приятнее считать, что все это Шекспир либо почерпнул из своих бесед с высокопоставленными друзьями, либо опять‑таки каким‑то образом гениальной творческой интуицией сам это постиг.

Мы привыкли, что душа — это олицетворение совести, некий моральный компас. Но душа по Уайльду — это существо, абсолютно свободное от моральных правил. Это чистая персонификация таланта, это то, что не нужно обитателям морского дна. Душа, по Уайльду, — это ипостась творческая. Потому что сердце знает, где добро, где зло, а душа не знает. И вот на третий год душа соблазняет молодого рыбака рассказом о пляске прекрасной танцовщицы, нагие ноги которой «порхали по ковру, как два голубя» (а у девы морской хвост, и она не может танцевать), и рыбак позволяет душе войти в себя, чтобы увидеть чудесную пляску. Но по пути душа искушает его злом, подсказывая ужасные вещи: укради серебряную чашу, ударь ребенка, убей и ограбь приютившего их купца. А когда рыбак кричит: «Зачем ты так поступила со мной?» — душа отвечает: «Ты не дал мне сердца, потому и научилась я этим деяниям и полюбила их». Тогда в отчаянии от всех этих грехов и от этой злой своей души рыбак пытается опять отрезать тень, но отрезать ее во второй раз уже нельзя. Потому что тот, кто позволил своей душе хоть раз вернуться в себя, тот никогда уже от нее не избавится.

Холмс — это совершенство; он обладает математически четкой головой, и его сознание всегда должно быть направлено на решение какой‑либо задачи. Если у него нет под рукой преступления, он занимается вопросами языкознания — занимается ностратикой, которая тогда только зарождалась, то есть пытается понять, как все языки произошли из общего праязыка. Это один огромный мозг, и в этом все дело. Для того чтобы расследовать преступления, сыщик сам должен быть немного злом. Именно поэтому, впервые увидев Холмса и пожив с ним под одной крышей, Ватсон приходит к выводу, что перед ним опаснейший преступник. Да и мы не вполне понимаем, не дьявол ли Холмс, потому что с дьяволом его связывают как минимум три вещи: во‑первых, он не имеет общечеловеческих потребностей, во‑вторых, он знает все и владеет всеми тайнами мира и, наконец, третье — у него фантастическая способность к трансформации. Холмс переодевается кем угодно: он может переодеться стариком, разносчиком, может превратиться в толстяка, в уличного рабочего, в мальчишку. Отсюда классический анекдот: Ватсон уходит утром от проститутки, та ему говорит: «Доктор Ватсон, заходите еще». — «Откуда вы меня знаете? Я же не представился». — «Это элементарно, Ватсон!»

Точно так же домашние эльфы современности, люди, которые думают чужой головой, должны, по крайней мере, сознавать, что путь к свободе для них смертелен. Может быть, именно поэтому они так панически и боятся этой свободы, держась за ремесло домашнего эльфа и повторяя все время: «Я хороший домашний эльф». Это является для них основополагающей истиной, основой их идентификации. И все попытки интеллектуалки Гермионы создать общество Г.А.В.Н.Э. (расшифровывается как «Гражданская Ассоциация Восстановления Независимости Эльфов») ни к чему не приводят. Невозможно освободить домашнего эльфа, если он этого не хочет. Правда, если хозяин относится к домовику слишком пренебрежительно, тот в некоторых обстоятельствах может повести себя неправильно и даже погубить хозяина, как это случилось с Сириусом Блэком и его Кикимером. Значит, слишком презирать домашних эльфов и называть их вечным быдлом тоже неправильно. А какова правильная модель поведения с ними, мы пока не знаем, нам предстоит постичь ее на личном опыте.

Парадокс заключается в том, что на фоне того же Диккенса или того же гениального Кафки и даже на фоне своего ровесника Хемингуэя Ремарк писатель слабый. И при всем при том, будучи писателем слабым, он тем не менее писатель великий. Потому что именно слабый писатель, который не слишком озабочен фиксацией собственного эго, у которого даже довольно большие проблемы с этим собственным эго, порой умудряется передать дух времени гораздо лучше, чем любой его талантливый ровесник. Почему? Да потому, что сквозь пустоту дух времени виднее. Ремарк — гений банальности. Как сказала Чулпан Хаматова на нашей встрече в лектории «Прямая речь», в цикле «Литература про меня»: «К несчастью своему, я знаю немецкий язык. И, готовясь играть Пат Хольман, я еще на беду свою прочла “Трех товарищей” по‑немецки. Ребята, вы не представляете, как это плохо на самом деле». Это действительно очень плохо. Но гениальность писателя заключается не в том, что он что‑то хорошо придумывает, хотя и в этом тоже, а в том, что он гениально отражает, гениально пропускает это что‑то через себя.