Икс

Пять причин прочесть книгу

1. В центре романа — история таинственной рукописи, случайно попавшей к молодому литератору. За спорами о подлинном авторе эпопеи о Гражданской войне на Дону читатель без труда узнает судьбу «Тихого Дона».
2. Настоящей тайной романа оказывается сочинительство как таковое — опасная и соблазнительная стихия преображения жизни. В этой игре на бумаге рискуют всегда по‑крупному, как в любой игре, которая идет всерьез.
3. За многими романными фигурами угадываются известные прототипы. Гердман — Эрдман, Дехтерев — Бехтерев, Шелестов — Шолохов. Это самые очевидные примеры, хотя иногда понять, кто стоит за тем или иным иксом, означает решить настоящую головоломку.
4. Философия и сатира, отступления и сюжетная динамика, шолоховская неторопливость и быковский словесный фейерверк — этот роман‑кентавр задан автором самому себе как задача, не имеющая решения. Но разве не так совершаются любые открытия?
5. Это первый роман «И‑трилогии» Дмитрия Быкова, продолженной «Июнем» и «Истребителем». Сюжетно книги не связаны между собой, и читать их можно в любом порядке, хотя самое увлекательное — пройти с автором шаг за шагом весь путь от первого «И».

Отзывы

Шолохов, по Быкову, — уникальный пример трагедии успеха, и, чтобы подчеркнуть трагедию, лучше использовать по большей части придуманные обстоятельства.

Григорий Аросев, «Новый мир»

Автор работает на контрасте с «Тихим Доном», прототипом «Порогов»: вместо многоголосия, всеохватности, ошеломляющего разброса точек зрения — сухость, целеустремленность и предельная четкость аргументов. Впрочем, Быков и не думал вступать с Шолоховым в полемику.

Василий Владимирский, «Мир фантастики»

В финале Быков точно отпускает на волю и себя, и своего замороченного Шелестова (который наконец понимает, кто же он на самом деле) и заговаривает с такой властью, но и такой безнадежностью, что... приготовьтесь.

Майя Кучерская, «Ведомости»

Цитаты

— А что, смысл — только писать? — спросил Сосновский. — Писать, может, — вроде болезни, как амбра у кашалота. Мог жить просто так, молчать пять лет, потом бы опять набралось... Я, когда не пишется, уезжаю к себе в Заманиху, — тишина, хвоя, народ удивительный...

И все дружно подумали, что не может дурной беллетрист не перетянуть одеяла на себя, не заговорить про свою Заманиху, хотя умер другой, несравненно более прекрасный, не спасаемый никакими Заманихами, и все порадовались чужой бестактности, а заодно и своему такту: никто не осадил Сосновского, и слова его повисли в тишине.

По документам на Шелестова не было ничего, настолько ничего, что самая способность его к литературному творчеству представлялась фантастическим делом: он словно бы и не жил — откуда ж брал? Ведь он вот уже второй том заканчивал, уже первую его половину печатал литературный журнал «Октябрь». Там дело шло о первых днях революции, о феврале, когда ему было пятнадцать, о бегствах с фронтов, увиденном глазами опытного бойца, который хоть и понимал все про царский режим, а все же болел за Россию. Откуда ему за нее болеть, когда он ее, собственно, не видал? Когда он только и видал, что советскую власть, и та его почти не трогала?

Он поймал на себе испытующий, но в общем одобрительный взгляд Гердмана и осердился на то, что так этому радуется. Кто такой вообще Гердман, как еще его пустили сюда, что написал такой писатель?

Но Гердман вдруг заговорил — и все, даже с соседних столиков, умолкли и прислушались, словно понимали, кто тут писатель.

— Я думаю, как хорошо было бы то, что написал бы Маяковский после самоубийства, — сказал он так, словно посмертное сочинительство — самое простое дело. — Как много лишнего осталось бы за бортом, какой был бы чистый звук. Как его ничто не волновало бы, кроме главных вещей. Я уверен, что после смерти все вообще писали бы лучше, потому что нечего больше бояться.

Дома тут были большей частью двухэтажные, а то и вовсе скромные халупы того неопределенного цвета, какой бывает у русских деревянных домов на восьмом десятке жизни, когда, бесконечно перекрашиваясь и уже не надеясь никого обрадовать своим видом, стоят они, храня отпечатки всех покрасок, и обретают наконец серебристо‑серый с оттенком старческой розовости, словно вывернутые веки у нищего; таковы же бывают и русские лица, которым пришлось сменить с десяток выражений, от угодливого до грозного и обратно, и теперь, в умиротворенный прощальный день, проступило на них то единственное, которое и есть последняя подлинность.